необходимыми для этого средствами; а именно своим
изощренным обонянием, своей феноменальной  памятью  и  -  самое
важное  -  запечатленным  в  ней  ароматом этой девушки с улицы
Марэ, в котором в виде волшебной  формулы  содержится  все,  из
чего    состоит   благоухание:   нежность,   сила,   прочность,
многогранность и  пугающая,  непреоборимая  красота.  Он  нашел
компас  для своей будущей жизни. И как все гениальные чудовища,
устроенные так, что через внешнее событие прокладывается прямая
колея  в  вихреобразный  хаос  их  душ,  Гренуй  уже  более   и
отклонялся  от того, что он принимал и признавал за направление
своей судьбы. Теперь ему стало ясно, почему  он  так  упорно  и
ожесточенно  цеплялся  за  жизнь:  он  должен был стать Творцом
запахов. И не каким-то заурядным. Но величайшим парфюмером всех
времен.
     Уже той же ночью, сначала  бодрствуя,  потом  во  сне,  он
провел   инспекцию   огромного   поля,  где  лежали  руины  его
воспоминаний.  Он  перебрал  миллионы  и   миллионы   обломков,
кубиков,  кирпичиков, из которых строятся запахи, и привел их в
систематический порядок: хорошее к хорошему, плохое  к  плохому
тонкое  к  тонкому,  грубое  к грубому, зловонное к зловонному,
благоуханное к благоуханному. Через неделю  этот  порядок  стал
еще    стройнее,   каталог   запахов   еще   содержательнее   и
дифференцированнее, иерархия  еще  четче,  уже  скоро  он  смог
приступить  к  планомерному  возведению  зданий  запахов: дома,
стены, ступени, башни,  подвалы,  комнаты,  тайные  покои...  с
каждым днем расширявшаяся, с каждым днем становившаяся красивее
и  совершеннее  внутренняя  крепость великолепнейших композиций
ароматов.
     То обстоятельство, что в начале этого  великолепия  стаяло
убийство,  было  ему (если он вообще отдавал себе в этом отчет)
глубоко безразлично. Облика девушки с улицы Марэ - ее лица,  ее
тела  -  он  уже не мог припомнить. Ведь он же сохранил лучшее,
что отобрал и присвоил себе: сущность ее аромата.
     В то время в Париже насчитывалось более дюжины парфюмеров.
Шестеро из них жили на правом берегу, шестеро  -  на  левом,  а
один  как  раз  посредине, а именно на мосту Менял, соединявшем
правый берег с островом Сите. Этот мост с обеих сторон был  так
плотно  застроен  четырехэтажными домами, что с него ни в одном
месте нельзя было увидеть реку, так что создавалось впечатление
вполне нормальной, основательной, хорошо мощенной и к  тому  же
чрезвычайно элегантной улицы. В самом деле, мост Менял считался
одним  из  самых  модных  кварталов  города.  Здесь  находились
знаменитые лавки, где свой товар предлагали ювелиры, резчики по
черному дереву, лучшие изготовители париков, чемоданов, сумок и
кошельков, тончайшего нижнего белья и чулок, рамок для картин и
сапог для верховой езды, вышивальщики эполет, литейщики золотых
пуговиц и банкиры. И здесь же располагались магазин и жилой дом
парфюмера и перчаточника Джузеппе Бальдини.  Над  его  витриной
был  натянут  роскошный  зеленого цвета навес, рядом висел герб
Бальдини, весь в золоте:  золотой  флакон,  из  коего  вырастал
букет  золотых  цветов,  а  перед  дверьми лежал красный ковер,
также с гербом Бальдини,  вышитым  золотом.  Когда  открывалась
наружная  дверь,  раздавался  звон  колокольчика,  исполнявшего
персидскую мелодию, и две серебряные цапли  начинали  извергать
фиалковую  воду  из  своих  клювов  прямо  в позолоченную чашу,
которая в свою очередь имела форму герба Бальдини.
     А за конторкой светлого бука стоял сам Бальдини, старый  и
неподвижный,  как  колонна,  в  парике,  обсыпанном  серебряной
пудрой, и сюртуке, обшитом золотым галуном.  Облако  миндальной
воды  Франжипани,  которой  он  опрыскивал  себя  каждое  утро,
прямо-таки зримо окружало его и отодвигало его  особу  в  некую
прозрачно-туманную  даль. В своей неподвижности он был похож на
свой собственный манекен. Только  когда  раздавался  мелодичный
звон   колокольчика   и  цапли  начинали  фонтанировать  -  что
случалось  не  слишком  часто,  -  манекен  мгновенно   оживал,
съеживался,   становился   маленьким   и   юрким  и,  отвешивая
многочисленные   поклоны,   вылетал    из-за    конторки    так
стремительно,  что пахучее облако едва успевало ринуться вслед;
после чего покорнейше просил  клиента  присесть  и  насладиться
выбором изысканнейших ароматов и косметических средств.
     У  Бальдини  их  были  тысячи.  Ассортимент простирался от
чистых эссенций, цветочных масел, настоек,  вытяжек,  секреций,
бальзамов,  смол и прочих препаратов в сыпучей, жидкой и вязкой
форме - через помады, пасты, все  сорта  пудры  и  мыла,  сухие
духи,  фиксатуары,  бриллиантины,  эликсиры для ращения бороды,
капли  для  сведения  бородавок  и   крошечные   пластыри   для
исправления изъянов внешности - вплоть до притираний, лосьонов,
ароматических   солей,   туалетных   жидкостей  и  бесконечного
количества  духов.  Но  Бальдини   не   довольствовался   этими
продуктами   классической  косметики.  Он  считал  делом  чести
собирать в своей лавке все, что источало какой-либо аромат  или
как-либо  служило  для  получения  аромата.  И  потому наряду с
курительными свечками, пастилками и ленточками там имелись  все
пряности  -  от семян аниса до палочек корицы, сиропы, ликеры и
фруктовые воды, вина с Кипра, Малаги и  из  Коринфа,  множество
сортов  меда,  кофе,  чая, сушеные и засахаренные фрукты, фиги,
карамели, шоколадки, каштаны,  даже  консервированные  каперсы,
огурцы   и   лук   и   маринованный   тунец.   А   кроме  того,
ароматизированный сургуч для печатей, надушенная писчая бумага,
чернила для любовных писем, пахнущие розовым маслом, бювары  из
испанской  кожи,  футляры  для  перьев  из  белого  сандалового
дерева,   горшочки   и   чашечки   для   цветочных   лепестков,
курительницы  из  латуни,  флаконы  и  флакончики из хрусталя с
притертыми  янтарными  пробками,  пахучие   перчатки,   носовые
платки,  подушечки  для  иголок,  набитые  мускатным  цветом, и
пропитанные  мускусом  обои,  которые  могли  более   ста   лет
наполнять комнату ароматом.
     Разумеется,  для  всех  этих товаров не хватило бы места в
помпезной лавке, выходившей на  улицу  (то  есть  на  мост),  а
поскольку подвала не было, то не только кладовая, но и второй и
третий  этажи,  а также все обращенные к реке помещения первого
служили складом. В результате в доме Бальдини царил неописуемый
хаос запахов.  Насколько  изысканным  было  качество  отдельных
товаров  -  ибо  Бальдини  покупал  товары  высшего качества, -
настолько  же  невыносимым  был  одновременно  исторгаемый  ими
запах,  подобный  звучанию оркестра, в котором каждый из тысячи
музыкантов играет  фортиссимо  свою  собственную  мелодию.  Сам
Бальдини  и  его  служащие давно принюхались к этому хаосу, как
стареющие дирижеры, которые ведь все до единого тугоухи, и даже
жена  хозяина,   жившая   на   четвертом   этаже   и   отчаянно
сопротивлявшаяся  дальнейшему  расширению  складских помещений,
почти уже притерпелась ко многим запахам. Другое дело - клиент,
впервые посетивший  лавку  Бальдини.  Щаривший  здесь  коктейль
ароматов  действовал на него, как удар кулаком в лицо, вызывал,
в зависимости от характера клиента, восхищение или смущение, во
всяком случае сбивал его с толку до такой степени, что  человек
часто  переставал  соображать,  зачем  вообще  он  сюда пришел.
Мальчишки-посыльные  позабывали   свои   поручения.   Начальные
господа тушевались. А некоторые дамы переживали не то истерику,
не  то приступ клаустрофобии, падали в обморок, и привести их в
себя  могли  разве  что  самые  резкие  нюхательные   соли   из
гвоздичного масла, нашатырь и камфарный спирт.
     При  таких  обстоятельствах  в  общем  неудивительно,  что
колокольчик  у  дверей  лавки  Джузеппе   Бальдини   все   реже
вызванивал  персидскую  мелодию,  а  серебряные  цапли все реже
фонтанировали фиалковой водой.

     10

     - Шенье!  -  позвал  Бальдини  из-за  конторки,   где   он
несколько  часов  простоял  столбом,  уставившись  на  закрытую
дверь. - Надевайте ваш парик! - И между  бочонком  с  оливковым
маслом  и  подвешенными  на крюки байоннскими окорокам появился
Шенье, подмастерье Бальдини, тоже уже старый  человек,  хотя  и
моложе  хозяина,  и  прошел вперед, в более изящно обставленное
помещение лавки. Он вытащил из кармана  сюртука  свой  парик  и
нахлобучил его на голову.
     - Вы уходите, господин Бальдини?
     - Нет, - сказал Бальдини, - я удаляюсь на пару часов в мой
рабочий   кабинет  и  желаю,  чтобы  меня  абсолютно  никто  не
беспокоил.
     - А, понимаю! Вы изобретаете новые духи.
     Бальдини. Вот именно. По заказу графа Верамона.  Он  хочет
ароматизировать   кусок   испанской   кожи  и  требует  чего-то
совершенно нового. Требует чего-то вроде...  вроде...  кажется,
это  называется  "Амур  и  Психея"  -  то,  чего  он требует, а
изготовлено   оно    этим    бездарным    тупицей    с    улицы
Сент-Андре-дез-Ар... как его бишь...
     Шенье. Пелисье.
     Бальдини. Да. Пелисье. Верно. Так его зовут, этого тупицу.
"Амур и Психея" от Пелисье. Знаете эти духи?
     Шенье.  Еще бы не знать. Теперь их слышишь на каждом углу.
Ими душится весь свет. Но если  вас  интересует  мое  мнение  -
ничего   особенного!  Они,  разумеется,  не  идут  ни  в  какое
сравнение с вашими, господин Бальдини.
     Бальдини. Конечно, не идут.
     Шенье. В высшей степени банальный запах у этого "Амура".
     Бальдини. Вульгарный?
     Шенье. Чрезвычайно вульгарный, как у всех духов Пелисье. Я
думаю, они на лиметине.
     Бальдини. В самом деле? А что там еще?
     Шенье.  Померанцевая  эссенция,  кажется.  И  может   быть
настойка розмарина.
     Бальдини. Мне это совершенно безразлично.
     Шенье. Конечно.
     Бальдини.  Мне  глубоко  наплевать, что там намешал в свои
духи этот тупица Пелисье. Мне он не указ!
     Шенье. Вы совершенно правы, сударь.
     Бальдини. Как вам известно, мне никто  не  указ!  Как  вам
известно, я сам разрабатываю свою парфюмерию.
     Шенье. Я знаю сударь.
     Бальдини. Я сам рождаю все свои идеи!
     Шенье. Я знаю.
     Бальдини.  И  собираюсь  создать  для графа Верамона нечто
такое, что произведет настоящий фурор.
     Шенье. Я в этом убежден, господин Бальдини.
     Бальдини.  Оставляю  лавку  на  вас,  Шенье.   Мне   нужно
работать. Не позволяйте никому беспокоить меня, Шенье.
     И  с этими словами старик, уже отнюдь не величественный, а
сгорбленный, как и подобает в  его  возрасте,  и  даже  как  бы
прибитый,  заковылял  прочь  и медленно поднялся по лестнице на
второй этаж, где находился его рабочий кабинет.
     Шенье занял место за конторкой, принял точно ту же позу, в
которой пребывал его хозяин, и неподвижным  взглядом  уставился
на  дверь.  Он знал, что произойдет в ближайшие часы, а именно:
лавке - ровно ничего, а наверху, в рабочем  кабинете  Бальдини,
обычная  катастрофа.  Бальдини  снимает  свой  голубой  сюртук,
пропитанный водой Франжипани, сядет за письменный стол и  будет
ожидать  вдохновения  свыше.  А вдохновение не придет. Потом он
кинется к шкафу с флаконами  проб  и  начнет  смешивать  что-то
наобум.   Смесь   не   получится.  Он  разразится  проклятиями,
распахнет окно и  вышвырнет  пробу  в  реку.  Потом  попытается
смешать  что-то  другое,  и  у  него опять ничего не получится,
тогда он начнет вопить и бесноваться и , одурев от  наполнивших
кабинет  запахов,  разразится рыданиями. Часам к семи вечера он
спустится вниз, жалкий, плачущий, дрожащий, и скажет: "Шенье, я
потерял обоняние, я не могу родить эти духи, не могу родить эти
духи, не могу иготовить бювар для графа, я погиб,  внутри  меня
все  мертво,  я  хочу  умереть, пожалуйста, Шенье, помогите мне
умереть!" И Шенье  предложит  послать  к  Пелисье  за  флаконом
"Амура  и  Психеи",  и  Бальдини согласится при условии, что ни
одна душа не узнает об этом позоре. Шенье  поклянется,  что  ни
одна,  и  ночью они тайно пропитают бювар графа Верамона чужими
духами. Все будет именно так, а не иначе, и Шенье желал  только
одного - чтобы эта момедия побыстрее кончилась. Бальдини больше
не  был  великим парфюмером. Да, прежде, в молодости, тридцать,
сорок лет назад  он  изобрел  "Розу  юга"  и  "Галантный  букет
Бальдини"  -  два действительно великих аромата, которым он был
обязан своим состоянием. Но теперь он стар, и изношен, и отстал
от моды и от нового вкуса людей, и даже  если  ему  вообще  еще
удавалось   состряпать   какой-нибудь   запах,   то  получалась
допотопная неходовая дрянь, которую они через год в десять  раз
разжижали  и  сплавляли  в  розницу  как  добавку  к  воде  для
фонтанов.  Жаль  его,  подумал  Шенье  и  взглянул  в   зеркало
проверить,  не  съехал  ил  на  сторону его парик, жаль старого
Бальдини; жаль его прекрасной лавки, ведь он разорится; и  меня
жаль, ведь пока он разорится, я успею состариться и не смогу ее
купить...

     11

     Джузеппе  Бальдини  хотя  и  снял  свой пахучий сюртук, но
только по старой привычке. Запах воды Франжипани давно  уже  не
мешал  его  обонянию:  ведь  за  несколько  десятков лет он так
привык к нему, что вообще уже больше его не замечал. Он и дверь
в  кабинет  закрыл  и  тишины  потребовал,  но  он  не  сел   к
письменному  столу, чтобы размышлять и ожидать вдохновения, ибо
знал куда лучше, чем Шенье, что  вдохновение  его  не  посетит.
Дело  в том, что оно еще никогда его не посещало. Да, верно, он
был стар, и изношен, и перестал быть великим парфюмером, но  он
знал,  что никогда в жизни и не был им. "Розу юга" он получил в
наследство от отца, а рецепт "Галантного букета Бальдини" купил
у заезжего торговца пряностями из Генуи. Все  прочие  его  духи
были  давно  известными  смесями.  Он  еще  ничего  никогда  не
изобрел.  Он  не  был   изобретателем.   Он   был   педантичным
изготовителем доброкачественных запахов - вроде повара, который
превосходно готовит по хорошим рецептам, но никогда не выдумает
собственного   блюда.   Всю   эту  комедию  с  лабораторией,  и
экспериментами, и вдохновением, и таинственностью он разыгрывал
лишь  потому,  что  она  поддерживала  его  реноме  мастера   -
парфюмера   и   перчаточника.   Парфюмер   создает  чудеса,  он
наполовину алхимик, считают люди - тем лучше! О  том,  что  его
искусство  -  ремесло,  как и любое другое, знал только он, и в
этом была его гордость.  Он  и  не  хотел  быть  изобретателем.
Изобретательство  весьма  подозрительно,  полагал он, поскольку
оно всегда означает нарушение правил.  Он  вовсе  не  собирался
изобретать  новые  духи  для  графа Верамона. Во всяком случае,
Шенье не придется ни уговаривать  его,  ни  доставать  "Амур  и
Психею"  у  Пелисье.  Он  уже  достал  эти  духи.  Вот  они, на
письменном столе у  окна,  в  маленьком  стеклянном  флаконе  с
граненой пробкой. Он купил их несколько дней назад. Разумеется,
не  сам  лично.  Не  может же он собственной персоной явиться к
Пелисье за духами! Он действовал через посредника, а  тот  тоже
через  посредника...  Осторожность  никогда  не  помешает.  Ибо
Бальдини  собирался  не  только  использовать  эти   духи   для
ароматизации  испанской  кожи,  да  и  не хватило бы ему одного
флакона. Он задумал нечто худшее: скопировать их.
     Впрочем, это и не было запрещено. Это было только в высшей
степени неблагородно. Тайно  воспроизвести  духи  конкурента  и
продавать  под  своим  именем  было  ужасно  неприлично. Но еще
неприличнее, если тебя поймают с поличным, а  потому  Шенье  не
должен ничего знать, ибо Шенье любит болтать лишнее.
     Ах,  как  это  дурно,  что  порядочный  человек должен так
изворачиваться! Как тяжело жертвовать  самым  драгоценным,  что
имеешь - столь жалким образом пятнать собственную честь. Но что
же  делать? Как ни крути, а граф Верамон такой клиент, которого
ни в коем случае нельзя  терять.  Кроме  графа,  и  клиентов-то
почти  не осталось. Снова приходится бегать за заказчиками, как
в начале двадцатых годов, когда он только начинал свою карьеру,
таскаясь с лотком по улицам. Богу известно,  что  он,  Джузеппе
Бальдини,  владелец  самой большой и удачнее всех расположенной
парфюмерной лавки в  Париже,  финансово  возвратился  на  круги
своя,  посещая  клиентов  на дому с чемоданчиком в руках. А это
ему совсем не нравилось: ведь ему было уже за шестьдесят  и  он
терпеть  не  мог ждать в холодных прихожих и расхваливать перед
старыми маркизами туалетную воду, настоянную на тысячелистнике,
уксус "Четыре разбойника" или мазь от мигреней. Кроме  того,  в
прихожих царила совершенно омерзительная конкуренция. Например,
этот  выскочка  Бурэ  с  улицы Дофина, утверждавший, что у него
самый  большой  выбор  помад  в  Европе;  или  Кальто  с  улицы
Моконсей,  пролезший  в  личные поставщики графини д'Артуа; или
вот  совершенно  непредсказуемый   Антуан   Пелисье   с   улицы
Сент-Андре-дез-Ар, каждый сезон вводивший в моду новые духи, от
которых весь свет сходил с ума.
     Такие  духи от Пелисье могли повергнуть в хаос весь рынок.
Если в  каком-то  сезоне  в  моду  входила  венгерская  мода  и
Бальдини   соответственно   запасался  лавандой,  бергамотом  и
розмарином, - Пелисье  выступал  с  "Истомой",  сверхнасыщенным
мускусным  ароматом.  Всех  вдруг  охватывало  зверске  желание
пахнуть, и Бальдини ничего не  оставалось,  как  перерабатывать
свой  розмарин  на  воду  для мытья головы и зашивать лаванду в
нюхательные мешочки. Зато когда на следующий год  он  заказывал
соответственное  количество  мускуса,  цибетина  и  кастореума,
Пелисье ни с того ни с сего сочинял духи под названием  "Лесной
цветок", и они мгновенно завоевывали успех. Ценой долгих ночных
опытов или подкупая за бешеные деньги шпионов, Бальдини наконец
выяснял, из чего состоит "Лесной цветок", - а Пелисье уже снова
козырял  "Турецкими  ночами",  или "Лиссабонским ароматом", или
"Букетом королевского двора", или черт знает чем еще. Во всяком
случае, этот человек со своей  необузданной  изобретательностью
представлял  опасность  для  всего  ремесла.  Как  тут  было не
пожалеть, что суровые времена цехового права ушли в прошлое.  К
такому  наглому  выскочке,  к  такому  рвачу,  наживающемуся на
инфляции запахов, стоило бы применить самые драконовские  меры.
Отнять  бы  у  него  патент,  запретить  соваться в парфюмерное
дело... и вообще, пусть этот мошенник сперва кое-чему научится!
Ведь он же не был обученным парфюмером  и  перчаточником,  этот
Пелисье!  Его  отец  был не кем иным, как цедильщиком уксуса, и
Пелисье был цедильщиком уксуса, никем иным.  И  просто  потому,
что цедильщики уксуса имеют право доступа к спиртным продуктам,
ему  удалось  втереться в круг истинных парфюмеров, и теперь он
бесчинствует там, как вонючий  хорек.  Зачем,  скажите,  каждый
сезон  вводить  в  моду  новые  духи?  Какая в этом надобность?
Раньше  публика  вполне  довольствовалась  фиалковой  водой   и
простыми   цветочными   смесями,   которые   разве  что  слегка
изменялись раз в  десять  лет.  Тысячелетиями  люди  обходились
ладаном  и  миррой,  несколькими бальзамами, маслами и сушеными
пряностями. И даже после того, как они научились с помощью коль
и перегонных кубов получать дистиллированную  воду,  с  помощью
водяного  пара  отбирать  у  трав,  цветов  и  различных сортов
древесины их благоухающую суть в виде эфирного масла, с помощью
дубовых прессов выжимать ее из  семян,  и  косточек,  и  кожуры
фруктов   или   с   помощью  тщательно  профильтрованных  жиров
извлекать ее из цветочных лепестков,  число  запахов  было  еще
ограниченным.  В  те  времена такой тип, как Пелисье, вообще не
мог бы возникнуть: ведь в  те  времена  даже  для  изготовления
простой помады требовались способности, о которых этот уксусник
не  смел бы мечтать. Нужно было не только уметь дистиллировать,
нужно было быть изготовителем мазей и  аптекарем,  алхимиком  и
ремесленником, торговцем, гуманистом и садовник