.  Она
принадлежала  к тому роскошному типу женщин, которые напоминают
темный мед, густой и сладкий и необычайно вязкий; которые одним
плавным жестом,  одним  поворотом  головы,  одним  единственным
медленным, как вращение бича, взглядом овладевают пространством
и при этом остаются спокойно стоять в центре водоворота, словно
не сознавая силы притяжения, с которой они привлекают страсти и
души  как  мужчин,  так  и  женщин.  А  она была молода, в поре
созревания, очарование ее типа еще не достигло совершенства. Ее
роскошные формы были еще твердыми и гладкими, груди упругими, а
ее плосковатое лицо, обрамленное жесткими черными волосами, еще
сохраняло нежнейшие  контуры  и  таинственную  неопределенность
черт.  Впрочем, самих волос не было. Убийца отрезал их и унес с
собой, так же как и платье.
     Подозрение пало на цыган.  От  цыган  можно  было  ожидать
всего.  Цыгане,  как известно, ткали ковры из старых платьев, и
набивали подушки  человечьим  волосом,  и  мастерили  маленьких
кукол   из   кожи   и   зубов   повешенных.  Такое  извращенное
преступление можно было приписать только цыганам. Но в то время
никаких цыган не было, не было нигде в  округе,  последний  раз
они проходили здесь в декабре.
     За   отсутствием   цыган   стали  подозревать  итальянских
батраков сезонников. Итальянцев, правда, тоже не было, так рано
они не появлялись, они придут наниматься на сбор жасмина только
в июне, значит, это  не  могут  быть  итальянцы.  Наконец,  под
подозрение   попали   парикмахеры,  которых  обыскали,  пытаясь
обнаружить волосы убитой  девушки.  Тщетно.  Потом  заподозрили
евреев,   потом   якобы   похотливых   монахов  бенедиктинского
монастыря - хотя всем им было уже далеко  за  семьдесят,  потом
цистерианцев,   потом   франкмасонов,   потом   сумасшедших  из
богадельни, потом углежогов, потом нищих и даже безнравственных
аристократов, особенно маркиза де Кабри, потому что тот женился
уже в третий раз, устраивал, как  говорили,  в  своих  подвалах
оргиастические  мессы  и  при этом пил кровь девственниц, чтобы
повысить свою  мужскую  потенцию.  Правда,  ничего  конкретного
доказать  не  удалось.  Никто  не  был  свидетелем убийства, ни
платья, ни волос  мертвой  не  нашли.  Через  несколько  недель
лейтенант полиции прекратил следствие.
     В  середине  июня  прибыли  итальянцы,  многие  с семьями,
наниматься на сбор жасмина.  Крестьяне,  правда,  брали  их  на
работу,  но,  памятуя  об  убийстве,  запрещали  своим  женам и
дочерям общаться с ними.  Береженого  Бог  бережет.  Пусть  эти
сезонники    действительно    не    отвечают   за   совершенное
преступление, но все-таки в принципе они могли бы  отвечать  за
него, а потому лучше их остерегаться.
     Вскоре  после  начала  сбора  жасмина произошли два других
убийства. Снова жертвами стали  девушки  -  писанные  красавицы
того  же  роскошного  чернокудрого  типа,  снова  нашли  их  на
цветочных  полях  обнаженными  и  обритыми  с  тупой  раной  на
затылке.   Снова   -   никаких   следов   преступника.  Новость
распространилась со  скоростью  огня,  и  угроза  избиений  уже
нависла над пришлым народом, как стало известно, что обе жертвы
были итальянками, дочерьми одного генуэзского батрака.
     Это повергло людей в ужас. Они теперь не знали, на кого им
направить   свою   бессильную   ярость.   Правда,  кое-кто  еще
подозревал сумасшедших или бесноватого маркиза,  но  в  это  не
очень-то верили, потому что сумасшедшие днем и ночью находились
под  присмотром,  а  маркиз  давно  уехал в Париж. И люди стали
жаться  друг  к  другу.  Крестьяне  открыли  свои   сараи   для
сезонников,  которые  раньше ночевали в чистом поле. Горожане в
каждом квартале организовали ночные дозоры.  Лейтенант  полиции
усилил  караулы  у  городских  ворот.  Но  все предосторожности
оказались  тщетными.  Через  несколько  дней   после   двойного
убийства снова нашли труп девушки, в том же изуродованном виде,
как  и предыдущие. На этот раз речь шла о девушке из Сардинии -
прачке епископского дворца, убитой недалеко от Фонтен-де-ла-Фу,
то  есть  прямо  у  городских  ворот.  И  хотя  под   давлением
возбужденных  горожан  Совет  консулов принял дальнейшие меры -
строжайшие  проверки  у  застав,   усиление   ночных   дозоров,
запрещение  выходить  на  улицу  после наступления темноты всем
особам женского пола, - этим летом не проходило  недели,  чтобы
где-нибудь не был обнаружен труп молодой девушки. И всегда того
возраста,   когда   девушка  только  еще  начинает  становиться
женщиной, и всегда  это  были  самые  красивые  смуглянки  того
самого неотразимого типа. Впрочем, вскоре убийца удостоит своим
вниманием  и преобладающий среди местного населения тип мягкой,
белокожей и несколько полноватой девушки. Даже жгучие брюнетки,
даже шатенки - если они были не слишком худыми  -  в  последнее
время  становились его жертвами. Он выслеживал их везде, уже не
только в окрестностях Граса, но и посреди города, даже в домах.
Дочь одного столяра была найдена  убитой  в  своей  горнице  на
пятом  этаже, и никто в доме не услышал ни малейшего шума, и ни
одна из собак, которые обычно издалека чуяли и громко облаивали
чужого,  даже   не   тявкнула.   Убийца   казался   неуловимым,
бестелесным духом.
     Люди возмущались и ругали власть. Малейший слух приводил к
столкновениям.  Один  бродячий  торговец  любовным  напитком  и
прочими шарлатанскими снадобьями был чуть не  растерзан  толпой
за  то,  что  в  его  порошочках  якобы  содержался истолченный
девичий волос. Кто-то пытался поджечь особняк маркиза де  Кабри
богадельню.  Суконщик  Александр  Минар застрелил своего слугу,
возвращавшегося ночью домой, приняв его за пресловутого  Убийцу
девушек.  Все,  кто  мог  себе  это  позволить,  отсылали своих
подрастающих дочерей к дальним родственникам или в  пансионы  в
Ниццу,   Экс   или  Марсель.  Лейтенант  полиции  по  настоянию
Городского  совета  был  уволен  с  должности.   Его   преемник
пригласил   коллегию   врачей,   дабы   те   обследовали  трупы
остриженных красавиц на  предмет  их  виргинального  состояния.
Выяснилось, что все они остались нетронутыми.
     Странным  образом  это  известие  не  уменьшило, а усилило
панический ужас, ибо втайне каждый  считал,  что  девушки  были
изнасилованы.   Тогда   по  крайней  мере  был  бы  ясен  мотив
преступлений. Теперь же никто ничего больше не понимал,  теперь
все  были совершенно беспомощны. И тот, кто верил в Бога, искал
спасения в молитве, уповая на то,  что  дьявольское  наваждение
минует хотя бы его собственный дом.
     Городской совет, почтенное собрание тридцати самых богатых
и уважаемых   буржуа   и  дворян  Граса,  в  большинстве  своем
просвещенные и антиклерикально настроенные господа, которые  до
сих  пор  ни  в  чем не считались с епископом и с удовольствием
превратили  бы  монастыри  и  аббатства  в  товарные  склады  и
фабрики,  - эти гордые влиятельные господа из Городского совета
были настолько подавлены,  что  направили  монсеньору  епископу
униженную петицию, прося предать умерщвляющее девушек чудовище,
перед  которым  светская власть оказалась бессильной, анафеме и
отлучению, подобно тому  как  это  проделал  в  1708  году  его
святейший   предшественник,   когда  город  подвергся  ужасному
бедствию - нашествию саранчи, угрожавшей тогда всей стране. И в
самом деле, в конце сентября Грасский Убийца  Девушек,  который
уже погубил не менее двадцати четырех самых красивых девиц всех
сословий,  был  торжественно  предан анафеме и отлучению; текст
отлучения был прибит к дверям всех церквей города  и  возглашен
со  всех амвонов, в том числе с амвона Нотр-Дам-дю-Пюи, где его
торжественно прочел сам епископ.
     Успех был ошеломляющим. Убийства прекратились на другой же
день. Октябрь и ноябрь прошли  без  трупов.  В  начале  декабря
дошли  слухи  из  Гренобля,  что  там в последнее время орудует
некий Убийца Девушек, который душит свои жертвы, рвет на них  в
клочья платья и целыми прядями вырывает с головы волосы. И хотя
эти  топорные  преступления  никак  не  совпадали  с  аккуратно
выполненными грасскими убийствами, все тут  же  уверились,  что
речь  идет об одном и том же преступнике. Жители Граса трижды с
облегчением перекрестились: теперь уже выродок зверствовал не у
них, а в Гренобле, до которого семь дней пути. Они организовали
факельное шествие в  честь  епископа,  а  24  декабря  отстояли
большую   благодарственную  литургию.  С  1  января  1766  года
усиленные караулы были сняты и женщины получили  разрешение  по
ночам  выходить из дому. С невероятной быстротой общественная и
частная жизнь вошла в нормальную  колею.  Страх  словно  ветром
сдуло,  никто  больше  не  говорил  о  том ужасе, который всего
несколько месяцев назад царил в городе и окрестностях.  Даже  в
семьях   жертв   об   этом   не  говорили.  Казалось,  анафема,
возглашенная епископом, изгнала не только убийцу, но  и  всякое
воспоминание о нем. А людям было только того и надо.
     Лишь  тот,  у  кого  была  дочь,  входящая в пору чудесной
юности, старался не оставлять ее без надзора, испытывал страх с
наступлением сумерек, а по утрам, находя ее живой  и  здоровой,
был счастлив - хотя, конечно, сам себе не признавался отчего.

     41

     Однако   в   Грасе   был   человек,   который  не  доверял
наступившему миру. Его звали Антуан Риши, он исполнял должность
Второго Консула и жил в городской усадьбе в начале улицы Друат.
     Риши был вдовец и имел дочь по имени Лаура.  Хотя  ему  не
было  и  сорока  и  он  отличался  завидным  здоровьем,  он  не
торопился вступать в новый брак. Сначала он хотел выдать  замуж
но все же она достойнее и богоугоднее  помпезного  разорения  в
происхождения. У него был на  примете  некий  барон  де  Бойон,
имевший  сына  и поместье под Вансом; барон пользовался хорошей
репутацией, состояние его расстроилось, и Риши уже получил  его
согласие  на  будущий  брак  детей. А когда Лаура будет надежно
пристроена, тогда  он  запустит  свои  жениховские  щупальца  в
какую-нибудь   из  благородных  семейств  -  Дре,  Моберов  или
Фонмишель, - не потому что он был тщеславен  и  ему  приспичило
иметь  в  постели супругу-аристократку, но потому, что он желал
основать династию и наставить свое потомство на путь, ведущий к
высокому общественному положению и политическому  влиянию.  Для
этого  ему  требовалось  по  меньшей  мере еще двое сыновей, из
которых один продолжил бы его дело, а второй достиг бы  успехов
на  юридическом  поприще  и  в  парламенте  Экса  и таким путем
пробился бы наверх,  в  дворянское  сословие.  Однако  подобные
амбиции имели шансы на успех лишь при условии, что он теснейшим
образом  свяжет  свою  личность и свою фамилию с провансальской
знатью.
     Столь далеко идущие планы оправдывались тем,  что  он  был
сказочно  богат. Антуан Риши был намного богаче любого буржуа в
округе. Он владел латифундиями не только в окрестностях  Граса,
где  разводил  апельсины,  подсолнух,  пшеницу и овес, но и под
Вансом, и под Антибом, где держал аренду. Он  владел  домами  в
Эксе,  домами  по  всей  провинции,  имел  свою  долю дохода от
кораблей, ходивших в Индию, постоянную контору в Генуе и  самый
крупный  торговый  склад ароматических товаров, специй, масел и
кожи во Франции.
     Однако истинной драгоценностью Риши  была  его  дочь.  Она
была  его единственным ребенком, ровно шестнадцати лет от роду,
с темнорыжими волосами и зелеными глазами.  Лицо  ее  было  так
восхитительно, что посетители любого пола и возраста столбенели
и  больше  не  могли  оторвать  от  нее взгляда, они прямо-таки
слизывали глазами ее лицо, как слизывают  языком  мороженое,  и
при  этом  у  них  появлялось  типичное  для  подобного занятия
выражение глуповатой сосредоточенности. Сам Риши при виде своей
дочери ловил себя на том, что на некоторое время - на  четверть
часа,  на  полчаса,  может  быть, - забывал весь мир и все свои
дела, чего вообще-то не случалось с ним даже во сне, совершенно
растворялся в созерцании царственной девушки  и  потом  не  мог
припомнить,  чем  он,  собственно, был так занят. А с некоторых
пор - он с досадой отдавал себе в этом отчет - укладывая ее  по
вечерам  в  постель  или  иногда по утрам, когда он приходил ее
будить, а она еще лежала, спящая,  словно  убаюканная  Господом
Богом,  и  под покровом ее ночного одеяния угадывались формы ее
бедер и груди, а из выреза рубашки  от  шеи,  изгиба  подмышек,
впадин  под  локтями  и  гладкой  руки, на которой покоилось ее
лицо, струилось ее спокойное  и  горячее  дыхание...  -  что-то
жалко сжималось у него внутри, перехватывало горло и заставляло
сглатывать слюну, и - Боже милостивый! - он проклинал себя, что
приходится этой женщине отцом, что он не чужой, не какой-нибудь
посторонний мужчина, перед которым она лежала бы так, как лежит
сейчас перед ним, а он мог бы лечь к ней, на нее, в нее со всей
своей  жадой обладания. И у него выступал пот, и он дрожал всем
телом, задавливая в себе эту чудовищную мысль, и склонялся  над
ней, чтобы разбудить ее целомудренным отцовским поцелуем.
     В  прошлом  году,  во  время  убийств, он еще не испытывал
подобных фатальных борений.  Волшебная  власть,  которую  тогда
имела  над  ним  его дочь, - так ему по крайней мере казалось -
была еще волшебной властью детства. И потому он никогда всерьез
не опасался, что Лаура станет жертвой убийцы, который, как было
известно,  не  нападал  ни  на  детей,   ни   на   женщин,   но
исключительно   на   взрослых   девушек,   еще   не  потерявших
невинности.  Все  же  он  усилил  охрану  своего  дома,   велел
поставить  новые  решетки  на  окнах  верхнего этажа и приказал
горничной ночевать в спальне  Лауры.  Но  мысль  о  том,  чтобы
отослать  ее  из  города, как это сделали со своими дочерьми, и
даже с целыми семьями,  его  товарици  по  сословию,  была  ему
невыносима.   Он   находил   подобное   поведение   позорным  и
недостойным члена Совета и Второго  Консула,  который,  по  его
мнению,  обязан подавать своим согражданам пример сдержанности,
мужества  и  несгибаемости.  Кроме  того,  он  был   человеком,
которому   никто   не  смеет  навязывать  своих  решений  -  ни
охваченная  паникой  толпа,  ни  тем  более   один-единственный
анонимный   подонок-преступник.  И  в  течение  всего  ужасного
времени он был одним из немногих  в  городе,  кто  не  поддался
лихорадке  страха  и сохранил ясную голову. Но странным образом
теперь это изменилось. В то время как люди  на  улицах,  словно
они  уже  повесили  убийцу,  праздновали  конец его злодеяний и
почти забыли то недоброе время,  в  сердце  Антуана  Риши,  как
некий  отвратительный  яд,  проник  страх.  Сначала он не хотел
допускать, что именно  страх  вынуждал  его  откладывать  давно
назревшие  поездки,  реже  выходить в город, сокращать визиты и
совещания,   только   чтобы   быстрей   вернуться.   Он   долго
оправдывался   перед   самим  собой  ссылками  на  занятость  и
переутомление, но в конце концов решил, что несколько озабочен,
как  был  бы  озабочен  на  его  месте  каждый  отец,   имеющий
дочь-невесту, ведь такая озабоченность - дело житейское...Разве
не  разнеслась  уже  по  свету  слава  о  ее  красоте? Разве не
вытягиваются все шеи, когда по воскресеньям  входишь  с  ней  в
церковь?  Разве  некоторые  господа в Совете уже не намекали на
возможное  сватовство  от  своего  имени  или  от  имени  своих
сыновей?..

     42

     Но  однажды  в  марте  Риши  сидел в гостиной и видел, как
Лаура вышла в сад.  На  ней  было  синее  платье,  по  которому
рассыпались  ее  рыжие  волосы,  искрившиеся в солнечном свете,
никогда он не видел ее такой красивой, Она  скрылась  за  живой
изгородью  и  появилась  из-за  нее,  может  быть, на два удара
сердца позже, чем он ожидал, - и он смертельно испугался, ибо в
течение двух ударов сердца думал, что потерял ее навсегда.
     В ту же ночь он пробудился  от  ужасного  сна,  содержания
которого не помнил, но сон был связан с Лаурой, и он бросился в
ее  комнату,  убежденный,  что  найдет  ее  в  постели мертвой,
убитой, оскверненной и остриженной, - но нашел невредимой.
     Он вернулся в свою спальню, весь мокрый от пота и дрожащий
от возбуждения, нет, не от возбуждения,  а  от  страха,  теперь
наконец  он  себе  в этом признался, он успокоился и в голове у
него прояснилось. Если говорить честно, то он с  самого  начала
не  верил в действенность епископской анафемы; не верил и в то,
что теперь убийца орудует в Гренобле; и в  то,  что  он  вообще
покинул  город.  Нет,  он еще жил здесь, среди жителей Граса, и
когда-нибудь снова нанесет удар.  В  августе  и  сентябре  Риши
осматривал  некоторых  убитых девушек. Зрелище это ужаснуло его
и, признаться, одновременно восхитило, ибо все они, и каждая не
свой лад, отличались изысканной  красотой.  Никогда  бы  он  не
подумал,  что  в  Грасе  столько  неоцененной  красоты.  Убийца
раскрыл  ему  глаза.  Убийца  отличался  отменным   вкусом.   И
действовал   по  системе.  Мало  того  что  все  убийства  были
выполнены одинаково аккуратно, сам выбор  жертв  выдавал  почти
математический  расчет. Правда, Риши не знал, чего, собственно,
убийца желал от своих жертв, ибо главное их богатство - красоту
и очарование юности - он ведь у них не похитил... или  похитил?
Во  всяком  случае,  как  ни абсурдно это звучит, казалось, что
цель убийств не разрушение, а бережное коллекционирование. Если
например,  рассуждал  Риши,  представить  все  жертвы  не   как
отдльные  индивиды,  но  как  часть  некоего высшего принципа и
идеалистически помыслить их столь различные свойства слитыми  в
единое  целое,  то  картина,  составленная из подобной мозаики,
была бы в общем-то картиной красоты, и волшебство, исходящее от
нее, имело бы не человеческую, но божественную власть. (Как  мы
видим,  Риши  был просвещенным и мыслящим человеком, который не
шарахался в страхе даже от кощунственных  выводов,  и  хотя  он
мыслил не в обонятельных, но в оптических категориях, он все же
был весьма близок к истине.)
     Допустим,  рассуждал  далее  Риши,  убийца  является таким
коллекционером красоты и работает над  портретом  Совершенства,
пусть даже это фантазия его больного мозга; допустим далее, что
он  человек  высочайшего вкуса и скрупулезно методичный, что на
самом  деле  весьма  вероятно,  тогда  нельзя  думать,  что  он
откажется  от  драгоценнейшего  строительного  камня  для этого
портрета, какой только можно  найти  на  земле,  -  от  красоты
Лауры.  Вся  пирамида убийств ничего не стоит без нее. Она была
камнем, венчающим его здание.
     Выводя это  ужасающее  заключение,  Риши  сидел  на  своей
постели  в ночной рубашке и изумлялся собственному спокойствию.
Он больше не дрожал от озноба. Неопределенный страх,  терзавший
его несколько недель, исчез, уступив место осознанию конкретной
опасности.  Замысел  убийцы  был  явно  направлен  на Лауру - с
самого  начала.  А  все  остальные  убийства  -  антураж  этого
последнего  завершающего  убийства. Правда, оставалось неясным,
какую материальную цель преследуют эти убийства и  вообще  есть
ли  у  них  цель.  Но  основное, а именно систематический метод
убийцы и его стремление к идеалу,  Риши  угадал  верно.  И  чем
дольше  он над этим раздумывал, тем больше нравилось ему и то и
другое и тем больше уважение он испытывал к убийце  -  впрочем,
подобное  уважение как в гладком зеркале отражало его отношение
к  себе,  ведь  не  кто  иной,  как  он,  Риши,  своим  тонким,
аналитическим умом проник в замысел противника.
     ЕСли   бы   он,  Риши,  был  убийцей,  одержимым  теми  же
страстными идеями, он не мог бы действовать иначе, чем  до  сих
пор  действовал  тот,  и  он  бы  поставил  на карту все, чтобы
увенчать свое безумное предприятие  убийством  царственной,  не
имеющей себе равных Лауры.
     Эта  последняя  мысль ему особенно понравила