часы среди людей, которым можно  рассказать  о
том, что он сделал за утро; которые могли бы оценить важность и  необычность
его работы; еще их можно было провести с красивой женщиной - либо  то,  либо
другое. Он пробыл в Клубе путешественников ровно столько, сколько  требовали
приличия, и вернулся  в  свою  столовую.  Его  ум  был  неприятно  возбужден
услышанным, а еще больше присутствием замухрышки радикала, имени которого он
не запомнил. Уж, по крайней мере, от этого его могли избавить за столом сэра
Джозефа, думалось ему.
     - Ну как, Джо, все улажено?
     - Строго говоря, ничего еще не улажено, Синтия, но почин есть.
     - Надеюсь, Безил произвел хорошее впечатление?
     - Я тоже надеюсь, но, боюсь, он говорил не совсем то, что нужно.
     - О господи! Какой же будет следующий шаг? Сэру Джозефу очень  хотелось
сказать, что следующего шага не будет; лучшее, на что может надеяться Безил,
это забвение; возможно, через месяц-другой, когда завтрак забудется...
     - Теперь дело за Безилом, Синтия. Я представил его. Он должен  проявить
настойчивость и сам довести все  до  конца,  если  он  действительно  желает
попасть в этот полк. Но мне как-то подумалось... раз уж вы первая заговорили
об этом - вы действительно считаете, что это именно то, что нужно...
     - Мне сказали, ничего лучше для него не придумать, -  гордо  произнесла
леди Сил.
     - Да, это так. В известном смысле ничего лучше для него не придумать.
     - В таком случае он возьмет от знакомства все,  что  можно,  -  сказала
лишенная воображения мать.
     Подполковник перекипал потихоньку в своем кабинете: один из офицеров  -
и не молоденький какой-нибудь, а матерый резервист - посмел явиться  к  нему
без  перчаток  и  в  замшевых  ботинках;  вспышка  гнева  принесла  огромное
облегчение; перекипание было признаком довольства, чем-то вроде  внутреннего
мурлыканья; такое настроение его подчиненные  считали  хорошим  настроением.
Ему казалось, что,  пока  полком  командует  такой  человек,  как  он,  полк
застрахован от серьезных неприятностей (как ни странно, этот взгляд разделял
и проштрафившийся офицер). И вот под это настроение подполковнику  доложили,
что его хочет видеть какой-то господин в штатском,  некто  мистер  Сил.  Имя
было ему незнакомо, и такой  же  незнакомой  показалась  поначалу  внешность
Безила, ибо Анджела не пожалела ни сил,  ни  денег,  чтобы  привести  его  в
божеский вид. Он был свежеподстрижен, в накрахмаленном  белом  воротничке  и
котелке,  при  тонкой  золотой  цепочке  для  часов   и   прочих   атрибутах
порядочности, в число коих входил новый зонтик. Анджела же разжевала ему,  с
чего следует начать разговор. "Вы очень заняты, полковник,  я  понимаю,  но,
надеюсь, вы уделите мне несколько минут и дадите добрый совет...".
     Все это прошло сносно.
     - Хотите поступить на военную службу? - сказал подполковник. -  Ну  что
ж, конечно, к нам повалит много людей со стороны.  Формируется  много  новых
батальонов, даже у нас  в  бригаде.  Советую  поступить  в  пехоту.  Идти  в
кавалерийские части нет смысла. Теперь все на машинах. Были бы машинистом  -
вот это очень бы пригодилось. Со всех сторон слышу дурацкие разговоры о том,
что эта война - война механизированная, война воздушная, война коммерческая.
Все войны - войны пехоты. Всегда так было.
     - Да, как раз о пехоте я и думал.
     - И правильно. Говорят, некоторым армейским пехотным полкам очень нужны
офицеры. Полагаю, вам не хочется начинать с  рядового,  ха-ха-ха!  Последнее
время тут накрутили изрядно чепухи. Конечно, некоторым  юнцам,  что  у  меня
побывали, это не повредит.  Но  человеку  ваших  лет  следует  обратиться  в
дополнительный резерв, назвать полк, в который вы хотите определиться, -  во
многих армейских полках, как умеют,  делают  большое  дело,  -  и  попросить
командира ходатайствовать о вашем зачислении.
     - Как раз за тем я, и пришел к вам, сэр. Я рассчитывал, что вы...
     - Что я?!.
     До тугого на соображение подполковника туго доходила мысль, что  Безил,
этот разнузданный молокосос, так грубо расстроивший его отдых накануне, этот
радикал, посмевший  усомниться  в  доброкачественности  настоящих  офицеров,
просится к нему, в гвардейские бомбардиры, ни больше ни меньше.
     - Мне всегда казалось, - сказал Безил, -  что  уж  если  зачисляться  в
гвардейскую пехоту, то, пожалуй, все же лучше податься к вам.  Вы  не  такие
тухлые,  как  гвардейцы-гренадеры,  и  не  скованы  всеми   этими   липовыми
местническими связями, как Шотландский, Ирландский и Валлийский  гвардейские
полки.
     Не дай Безил другого  повода  к  обиде;  имей  он  самую  располагающую
внешность, репутацию блестящего спортсмена и манеру  обхождения,  в  которой
уважительность к старшему самым безупречным образом сочеталась бы с чувством
собственного достоинства; будь он повелителем тысячи преданных арендаторов и
племянником самого командира бригады, -  отнесение  им,  штатским,  эпитетов
"тухлый" и "липовый" к гвардейской бригаде погубило бы его бесповоротно.
     - Так  вот  что  я  предлагаю,  -  продолжал  Безил.  -  Я  добровольно
зачисляюсь в этот дополнительный резерв и называю ваш полк. Это пройдет?
     Подполковник обрел голос, но он им не владел. Это был  голос  человека,
которого подержали несколько секунд на виселице, а затем сняли. ......
     Подполковник пощупал воротник, словно и впрямь ожидая обнаружить на нем
петлю палача. Он сказал:
     - Это не пройдет. Мы не берем офицеров из дополнительного резерва.
     - Тогда как же мне попасть к вам?
     - Боюсь, я каким-то образом ввел вас в заблуждение. У меня нет для  вас
вакансии. Мне нужны взводные командиры. У меня и так шесть или семь  младших
офицеров, которым  за  тридцать.  Можете  вы  представить  себя  командиром,
ведущим в бой взвод?
     - Вполне могу, только это мне вовсе не улыбается.  По  правде  сказать,
как раз поэтому-то я и обхожу стороной армейские  пехотные  полки.  В  конце
концов  у  гвардейцев  для  человека  всегда  найдется  интересная   штабная
работенка, не так ли? Я вот о чем думал: зачислюсь-ка, думаю, к вам,  а  там
подыщу себе что-нибудь поинтереснее. Жизнь в  полку,  видите  ли,  наверное,
нагнала бы на меня смертную тоску, да вот все говорят мне, что великое  дело
- начать с приличного полка.
     Петля на шее подполковника затянулась. Он силился что-то сказать  и  не
мог.  Хрипом,  который  едва  ли  можно   было   назвать   человеческим,   и
красноречивым жестом он дал понять, что разговор окончен.
     По канцелярии мигом разнеслась весть, что  подполковник  опять  впал  в
дурное настроение.
     Безил вернулся к Анджеле.
     - Как прошла встреча, милый?
     - Неудача. Полная неудача.
     - Господи боже! И ведь ты был такой представительный.
     - Да. Должно быть, дело в чем-то другом. Я был  жутко  вежлив.  Говорил
все как надо. Подозреваю, этот старый  змей  Джо  Мейнуэринг  опять  намутил
воду.

VII

     - Когда мы говорим, что Парснип  не  может  писать  в  Европе  военного
времени, мы, конечно, подразумеваем, что он не может писать так,  как  писал
раньше, верно? Не лучше ли  ему  было  остаться  здесь,  пусть  даже  это  и
означало бы перерыв в творчестве на год-другой? Зато он имел бы  возможность
расти над собой.
     - Я не думаю, чтобы Парснип и Пимпернелл могли расти над собой.  Видите
ли,  орган  не  может  расти  над  собой.  На  нем  можно  исполнять  другие
музыкальные произведения, но сам он при этом не меняется. Мне  кажется,  как
инструмент, Парснип и Пимпернелл исчерпали возможности развития.
     - Ну, а если предположить, что Парснип может развиваться, а  Пимпернелл
нет? Или, положим, они бы развивались в разных. направлениях. Что тогда?
     - Вот именно, что тогда?
     - А разве для того, чтобы написать Стихотворение, непременно нужны  два
человека? - спросила рыжая девица.
     - Не упрощай, Джулия.
     - Мне-то думалось, поэзия - это работа, которой занимается только один.
И неполный рабочий день к тому же.
     - Но, Джулия, согласись, что ты не так уж хорошо разбираешься в поэзии.
     - Оттого и спрашиваю.
     - Не обращай внимания, Том. Она и не хочет разобраться.  Ей  бы  только
приставать.
     Они завтракали в ресторане на Шарлот-стрит; их было  слишком  много  за
столиком: когда кто-нибудь протягивал руку за стаканом, а сосед  в  этот  же
момент тянулся ножом к маслу, на  рукаве  оставался  жирный  мазок;  слишком
много на одно меню - одинарный лист бумаги,  заполненный  от  руки  красными
чернилами, передаваемый из рук в руки  с  безразличием  и  нерешительностью;
слишком много на одного официанта, который не мог удержать в голове  столько
различных заказов; их было всего шестеро, но  это  было  слишком  много  для
Эмброуза. Разговор составлялся из утверждений и восклицаний. А  Эмброуз  жил
беседой  и  для  беседы.  Он  наслаждался  сложным  искусством  компоновать,
согласовывать  во  времени  и   должным   образом   уравновешивать   элемент
повествовательный  и  краткое  замечание,  наслаждался  взрывами  спонтанной
пародийности,  намеками,  которые  один  поймет,   другой   нет,   переменой
союзников, предательствами,  дипломатическими  переворотами,  возвышением  и
падением диктатур; все это могло случиться в течение часа,  пока  сидишь  за
столиком. Но  теперь?  Неужели  и  это  утонченнейшее,  взыскательнейшее  из
искусств похоронено вместе с миром Дягилева?
     Последние месяцы он не  виделся  ни  с  кем,  кроме  Пупки  Грин  и  ее
приятелей. К тому же теперь, с приездом Анджелы, Безил выпал из кружка Пупки
так же внезапно, как и появился, оставив Эмброуза в странном одиночестве.
     Почему,  спрашивал  он  себя,  настоящие   интеллектуалы   предпочитают
общество шалопаев обществу  своих  собратьев  по  духу?  Безил  обыватель  и
мошенник; временами он нагоняет жуткую скуку, временами серьезно мешает; это
человек, которому нет места в грядущем государстве рабочих; и все же,  думал
Эмброуз, я жажду его общества.  Любопытно,  думал  он,  что  всякая  религия
обещает рай, который абсолютно неприемлем для человека  с  развитым  вкусом.
Нянюшка толковала мне о небе, полном  ангелов,  играющих  на  арфах;  эти  -
толкуют  о  земле,  полной  досужих,  довольных  заводских  рабочих.   Безил
определенно не проскочит ни в те, ни в другие ворота. Религию можно  принять
в ее разрушительной стадии; монахи  в  пустыне,  разрезающие  на  куски  эту
болтунью  Гипатию  {Гипатия  из  Александрии  (370-415)  -  женщина-философ,
математик  и  астроном,  последовательница  неоплатонизма,   преподавала   в
Александрийском музее. Ученость и красноречие Гипатии, принимавшей участие в
общественных  делах  города,  снискали  ей  популярность  в  александрийском
обществе и ненависть религиозных  фанатиков  из  христиан.  Была  растерзана
толпой.}; банды анархистов, поджаривающие монахов  в  Испании.  Проповеди  в
сектантских часовнях о геенне огненной; уличные ораторы, визжащие от зависти
к богатым. Когда речь идет об аде - все просто. Человеческий ум не нуждается
в подхлестывании, когда дело идет об  изобретении  ужасов;  он  обнаруживает
неповоротливость лишь тогда, когда тужится изобрести небо. Вот  Лимб  другое
дело. В Лимбе  человек  обретает  подлинное  счастье  и  без  видения  славы
небесной; никаких арф; никакого общественного порядка; только вино, беседа и
несовершенные, самые различные люди. Лимб для некрещеных, для  благочестивых
язычников, для искренних скептиков. Разве  я  принял  крещение  современного
мира? Имени-то я, по крайней мере, не менял. Все остальные левые взяли  себе
псевдонимами плебейские  однослоги.  Эмброуз  звучит  безнадежно  буржуазно.
Парснип часто говорил ему  это.  К  черту  Парснипа,  к  черту  Пимпернелла.
Неужели этим свирепым юнцам больше не о чем спорить?
     Сейчас они обсуждали счет, причем каждый забыл, что ел; меню передавали
из рук в руки, чтобы проверить цены.
     - Когда договоритесь, скажите мне.
     - У Эмброуза всегда самый большой счет, - сказала рыжеволосая девица.
     - Дорогая Джулия, пожалуйста, не говорите мне, что на эти деньги я  мог
бы целую неделю кормить семью рабочего. Я положительно слышу в  своем  брюхе
щелк, дорогая. Я уверен, рабочие едят куда больше.
     - А вы знаете цифру прожиточного минимума для семьи из четырех человек?
     - Нет, - тоскливо сказал Эмброуз. - Нет,  я  не  знаю  этой  цифры,  и,
пожалуйста, не говорите мне. Она нисколько меня не  удивит.  Лучше  уж  буду
думать, что она поразительно мала, мне так больше  нравится.  (Зачем  я  так
говорю? С кивками и трепетанием век, словно подавляя  смешок?  Почему  я  не
могу  говорить  по-человечески?  У  меня  бесстыдный  голос  Апулеева  осла,
обращающего в насмешку собственные слова.)
     Они вышли из ресторана и неопрятной кучкой сгрудились на тротуаре, не в
силах решить, кто с кем пойдет,  куда  и  для  чего.  Эмброуз  попрощался  и
поспешил прочь, легкой, до смешного легкой стопой,  но  с  тяжелым  сердцем.
Двое солдат, стоявших перед пивной, испустили неприличные  звуки,  когда  он
проходил мимо. "Вот пожалуюсь на вас вашему старшине", - весело, чуть ли  не
галантно сказал он и дунул вдоль по улице. Быть бы мне среди них, подумалось
ему. Ходить бы с ними, пить пиво и пускать неприличные  звуки  в  проходящих
мимо эстетов. Война каждому дает возможность избрать новый курс, лишь я один
несу бремя своей исключительности.
     Он пересек Тотнем-Корт-род и Гауэр-стрит, не имея никакой  цели,  кроме
желания подышать свежим воздухом, и  только  вступив  под  сень  Лондонского
университета и увидев его безобразно  выпирающую  в  осеннее  небо  громаду,
вспомнил, что здесь помещается министерство информации и что  его  издатель,
Джефри Бентли, возглавляет в министерстве какой-то недавно созданный  отдел.
Он решил заглянуть к нему.
     Пройти в здание оказалось не так-то легко; только раз в жизни, когда  у
него было назначено свидание в одной киностудии в дальнем пригороде Лондона,
довелось ему столкнуться со  столь  чудовищными  препятствиями.  Впору  было
подумать, будто все секреты всех служб  запрятаны  в  эту  громоздкую  массу
каменной кладки. Эмброуза впустили лишь тогда, когда сам Бентли, вызванный в
проходную, удостоверил его личность.
     - Нам приходится соблюдать крайнюю осторожность, - сказал Бентли.
     - Почему?
     - К нам приходит слишком много людей. Вы  не  можете  себе  представить
сколько. Это ужасно затрудняет нашу работу,
     - А в чем состоит ваша работа, Джефри?
     - Главным образом в том,  чтобы  отсылать  посетителей,  которые  хотят
видеть меня, к тем, кого они не хотят видеть. Я  никогда  не  любил  пишущих
людей - разумеется, мои личные друзья не в счет, - добавил  он,  -  Я  и  не
подозревал, что их такая уйма. Наверное, если  подумать  хорошенько,  это  и
объясняет, почему на свете так много книг. Ну, а я никогда не любил  книг  -
разумеется, книги моих личных друзей не в счет.
     Они поднялись на лифте и, проходя по широкому коридору, обошли стороной
Безила. Он разговаривал на каком-то иностранном языке, состоящем  сплошь  из
отхаркиваний, с болезненного вида человеком в феске.
     - Этот не входит в число моих личных друзей, - с горечью сказал Бентли.
     - Он здесь работает?
     - Не думаю. В отделе Ближнего Востока вообще никто не работает.  Просто
шляются без дела и болтают.
     - Традиция восточного базара.
     - Традиция министерств. Вот моя каморка.
     - Они достигли двери бывшей химической  лаборатории  и  вошли.  В  углу
комнаты была белая фарфоровая раковина, в которую монотонно капала  вода  из
крана. Посередине, на застланном линолеумом полу, стоял ломберный стол и два
складных  стула.  У  себя  в  издательстве  Бентли  восседал  под  потолком,
расписанным Ангелиной Кауфман, среди тщательно подобранной  мебели  в  стиле
ампир.
     - Как видите, приходится устраиваться по-скромному, - сказал  он.  -  Я
велел поставить здесь вот эти, чтобы придать комнате более человеческий вид.
     "Эти" были два мраморных  бюста  работы  Ноллекенса  {Джозеф  Ноллекенс
(1737-1823)  -   английский   скульптор,   знаменитый   своими   портретными
скульптурами (бюстами). Среди его  заказчиков  были  известнейшие  люди  его
эпохи, в их числе Лоренс Стерн, Вильям Питт, английский король,  Георг  III,
принц Уэльский (впоследствии король Георг IV).}, на взгляд  Эмброуза,  более
человечной комната Бентли от них не стала.
     - Вам не нравится? Вы должны помнить их по Бедфордсквер.
     - Мне они очень нравятся. Я прекрасно их помню, но не кажется  ли  вам,
дорогой Джефри, что здесь от них веет чем-то похоронным?
     - Да, - грустно проговорил Бентли. -  Да.  Я  понимаю,  что  вы  хотите
сказать. Здесь они и вправду раздражают служащих.
     - Раздражают?
     - До умопомрачения. Вот, взгляните. -  Он  протянул  Эмброузу  длинную,
отпечатанную  на  машинке  памятную   записку,   озаглавленную   "Мебели   -
нежелательность сверх служебных потребностей". - Ну, а я отослал им вот это.
- Он  протянул  еще  более  длинное  послание,  озаглавленное  "Произведений
Искусства, способствующих душевному  спокойствию,  отсутствие  в  помещениях
консультантов".  -  И  получил  сегодня  вот   это.   "Цветов,   обрамленных
фотографий, а также прочих мелких украшений и массивных мраморных монументов
и мебели красного дерева декоративными особенностями  различие  между".  Как
видите, ярость прорывается тут аллитерациями. На этом пока все и засохло, но
вы понимаете, как невероятно трудно тут что-нибудь пробить?
     - И, наверное, едва ли имело смысл объяснять, что о Ноллекенсе написана
одна из замечательнейших биографий на английском языке?
     - Нет, конечно.
     - Да, вам приходится работать  среди  ужасных  людей.  Вы  мужественный
человек, Джефри. Я бы такого не вынес.
     - Господи помилуй, Эмброуз, зачем же вы сюда пришли?
     - Пришел просто проведать вас.
     -  Ну  да,  все  приходят  проведать,  только  при  этом   рассчитывают
устроиться к нам на работу. Так что уж лучше вам сразу и подать заявление.
     - Нет, нет.
     - Смотрите, как бы вам не  пришлось  пожалеть.  Мы  все  ругаем  нашего
старого министра, но у нас уже немало приличных людей,  и  мы  что  ни  день
проталкиваем новых. Смотрите, пожалеете.
     - Я вообще ничего не хочу делать. Я считаю всю эту войну безумием.
     - Ну так напишите для нас книгу. Я издаю очень милую серию "За  что  мы
сражаемся" и  уже  подрядил  адмирала  в  отставке,  англиканского  викария,
безработного докера, стряпчего-негра с  Золотого  Берега  и  врача-ушника  с
Харли-стрит. Сперва-то я думал просто о сборнике статей на  общую  тему,  но
потом пришлось несколько расширить первоначальный замысел. Дело в том, что у
авторов оказались до того различные взгляды, что это повело бы  к  путанице.
Но мы отлично  могли  бы  всунуть  вас  в  серию.  "Я  всегда  считал  войну
безумием". Вот и еще одна точка зрения.
     - Но ведь я и сейчас считаю войну безумием.
     - Да, да, - произнес Бентли, и его внезапный порыв угас. - Я понимаю.
     Дверь открылась, и в комнату вошел серенький педантичный человечек.
     - Прошу прощенья, - холодно сказал он. - Вот уж не ожидал  застать  вас
за делом.
     - Это Эмброуз Силк. Надеюсь, вы знакомы с его творчеством.
     - Нет.
     - Нет? Он задумал написать книгу для нашей серии "За что мы сражаемся".
Это сэр Филип Хескет-Смидерс, заместитель начальника нашего отдела.
     - Извините, я отвлеку вас на минуту. Я по поводу  памятной  записки  РК
1082 Б4. Начальник очень обеспокоен.
     - Это "Документов, секретных, уничтожение посредством сжигания"?
     - Нет, нет. Это та, что декоративные особенности мраморных монументов.
     - "Массивные мраморные монументы и мебель красного дерева"?
     - Вот, вот. Только красное дерево к  вашему;  подотделу  не  относится.
Имелся  в  виду  prie-dieu  {Prie-dieu  (франц.)  -