к нему.
     -  Я совсем не пьяная... Нет, нет,  правда!.. Мне плохо, просто плохо и
все... А голова  ясная... О-ох, воды хочу! И зачем я пила виски... В  голову
ударяет, и  как голова болит!.. Они там дешевые  сорта  заказывали... А я не
знала, ну вот и...
     Она говорила и все время потирала рукой голову.
     Шум дождя за окнами внезапно усилился.
     Когда Симамура чуть-чуть ослабил руку, она мгновенно обмякла, однако не
выпустила его из  своих объятий, прижалась еще крепче. Тугие пряди  прически
до боли давили на его щеку. Рука Симамуры очутилась за воротом ее кимоно.
     Он  зашептал  ей  на  ухо... Словно бы не  реагируя на его просьбу, она
скрестила руки и загородилась ими - кажется, он хочет овладеть  ею. Но  руки
от опьянения бессильно опустились.
     - У-у,  дрянь!.. Дрянь паршивая, и сил-то  нет...  Кому  такая нужна...
Кому? - пробормотала она и вдруг впилась зубами в свою руку.
     Симамура, пораженный, поспешил разжать ей рот. На  руке у  нее  остался
глубокий след.
     Женщина уже не  обращала внимания на руки Симамуры  -  они могли теперь
делать  все, что  угодно. Она  сказала,  что будет  сейчас что-то писать.  И
начала  писать имена тех,  кто ей нравился. Написала  двадцать  или тридцать
имен актеров театра и кино, а потом бесконечно имя Симамуры.
     Ее груди под ладонями Симамуры постепенно начали наливаться теплом.
     - Ну и слава богу, слава богу... - умиротворенно сказал Симамура.
     У него возникло к ней какое-то нежное чувство, словно к ребенку.
     Но ей опять  вдруг стало плохо. Она вскочила и, скорчившись, опустилась
на пол в углу номера.
     - Не могу, не могу... Я домой пойду, домой...
     - Ты же на ногах не стоишь, а тут еще ливень.
     - Босиком пойду, поплыву...
     - Не выдумывай! А уж если пойдешь, я тебя провожу.
     Гостиница стояла на холме, и спуск был очень крутой.
     - Расстегни оби. А еще лучше полежи, чтобы прийти в себя.
     - Да не поможет это. Надо что-то делать. Знаю, не впервые ведь...
     Она села, распрямилась, выпятила грудь,  но ей становилось все  труднее
дышать. Ничего не получилось и тогда,  когда,  открыв  окно, она  попыталась
вызвать рвоту. Она сжимала зубы, изо всех сил противясь желанию кататься  по
полу, и время от времени, словно подстегивая свою волю, восклицала:
     - Домой,  домой  пойду!.. -  Был уже  третий час ночи. - А вы  ложитесь
спать, говорят вам, ложитесь!
     - А ты что будешь делать?
     - Буду так вот сидеть. Отпустит  немного, пойду домой.  Доберусь еще до
рассвета.
     Не вставая, женщина придвинулась к Симамуре, потянула его.
     - Я же  сказала, что вы можете лечь! Ложитесь, спите,  не обращайте  на
меня внимания.
     Когда Симамура улегся в постель, она, навалившись грудью на край стола,
выпила воды.
     - Встаньте! Слышите, вставайте!
     - Да чего ты от меня в конце концов хочешь?!
     - Впрочем, лежите...
     - Ну, хватит болтать!
     Симамура встал с постели и привлек женщину к себе.
     Она отвернулась, пряча лицо,  но  вдруг с  внезапной силой потянулась к
нему губами. И  сразу после этого забормотала, словно  каясь, словно жалуясь
на боль:
     -  Нельзя,  нельзя!..  Вы же сами  говорили,  что  мы  должны  остаться
друзьями...
     Симамуру тронула  серьезность, с которой  она это  произнесла.  У  него
вроде бы и желание пропало, пока он глядел, как она, напрягая волю, боролась
с  собой. Ее  лицо  мучительно  искривилось, на лбу обозначились морщины. Он
даже подумывал, не сдержать ли данное ей обещание.
     - Я бы ни  о  чем не  пожалела. Ни о  чем. Но я  не такая... Не такая я
женщина... Вы же сами говорили, что все у нас быстро кончится...
     Она была наполовину бесчувственной от опьянения.
     - Я не виновата...  Это вы  виноваты...  Вы  проиграли... Вы  оказались
слабым, а не я... - приговаривала она.
     Потом  закусила рукав,  словно  желая  оказать последнее  сопротивление
радости...
     Некоторое время она была тихой, но потом, будто вспомнив что-то, колюче
произнесла:
     - А вы смеетесь! Надо мной смеетесь!
     - И не думал смеяться.
     - Про себя  смеетесь. А если  сейчас не  смеетесь, то потом обязательно
будете смеяться. - Она уткнулась лицом в подушку и захлебнулась слезами.
     Вдруг перестала плакать  так  же  внезапно, как  начала. Стала  нежной,
приветливой,  заговорила о своей жизни  с подробностями, словно  вручая себя
Симамуре. О том, что только что произошло, не заикнулась ни словом.
     - Ой, совсем заболталась, обо всем забыла...
     Она  рассеянно  улыбнулась,  сказала,  что должна  вернуться  домой  до
рассвета.
     - Совсем еще темно, но у нас все в такую рань встают.
     Она несколько раз вставала и смотрела в окно.
     -  Темно,  лица еще не различишь. А сегодня  к  тому же дождь. Никто не
пойдет в поле работать.
     Постепенно сквозь мрак и завесу дождя обрисовался контур горы  напротив
гостиницы, на  ее склонах проступили крыши домов. А женщина все  не уходила.
Наконец,  перед  тем  как  должна  была  встать  гостиничная  прислуга,  она
поправила волосы и направилась к двери. Боясь посторонних глаз, не разрешила
Симамуре проводить себя даже до  выхода из гостиницы. Выскользнула поспешно,
словно убегая.
     Симамура в тот же день уехал в Токио.

     - Все это  неправда,  то,  что ты тогда  сказала. Не то стал бы  я сюда
приезжать в такой холод... И знаешь, я потом над тобой не смеялся.
     Женщина  вскинула  голову. Ее  лицо,  только что прижимавшееся к ладони
Симамуры,  покраснело.  Даже  сквозь  густой  слой  пудры были  видны  вдруг
заалевшие щеки и веки. Это  напоминало о холоде ночей снежной  страны и в то
же  время производило впечатление тепла. Особенно  веяло  теплом  от  густой
черноты ее волос.
     Ее лицо даже  чуточку сморщилось, словно она, ослепленная ярким светом,
изо всех  сил сдерживала улыбку. Слова  Симамуры, должно быть, напомнили ей,
что было тогда, и она  вся начала заливаться краской. Женщина вдруг  сердито
потупилась, опустила  голову, воротник  ее кимоно отошел, и  было видно, как
краска  ползет  вниз, на  спину. Казалось,  она  стоит  перед  ним  во  всей
увлажненной желанием наготе.  Это впечатление усиливалось от цвета ее волос.
Густо-черные  волосы  женщины  не были  тонкими -  толстые, как  у  мужчины,
волосинки  лежали  одна к одной,  и  все  это  блестело  тяжелым  сверкающим
блеском, как какой-нибудь черный минерал.
     Симамура совсем  недавно удивлялся холоду,  исходившему от  ее волос, а
теперь подумал, что погода здесь ни при чем, просто у нее такие волосы. Пока
он разглядывал  ее волосы, женщина опустила руку на лежавшую на котацу доску
и стала что-то подсчитывать, сгибая и разгибая пальцы.
     - Что ты считаешь? - спросил Симамура.
     Она не ответила, продолжая считать на пальцах.
     - Двадцать третьего мая это было...
     - Вот в чем дело! Считаешь, значит, сколько дней прошло. Не забудь, что
в июле и в августе  по  тридцать  одному дню, хоть эти месяцы и идут один за
другим.
     - Сто девяносто девятый день. Как раз сто девяносто девятый день!
     - И как только ты запомнила, что именно двадцать третьего мая!
     - А очень просто. Стоит лишь заглянуть в дневник.
     - Дневник? Ты что, дневник ведешь?
     - Ага... Приятно просматривать старые  дневники.  Только иногда  стыдно
делается, я ведь обо всем пишу, без утайки.
     - И давно ты пишешь?
     - Начала писать незадолго  до того, как  пошла работать подавальщицей в
Токио. Тогда денег своих у меня не было, бумагу не могла покупать. Но зато в
дешевой  общей  тетради за  два-три  сэна9,  которая  у  меня была,  все так
аккуратно разлиновано и написано.  Строчки узенькие-узенькие,  линии тонкие,
расстояние между  строками  одинаковое.  Я  по линейке линовала  страницы. И
почерк у меня  мелкий. Все  сплошь исписано. А  потом,  когда сама уж смогла
покупать  бумагу,  все  стало  выглядеть иначе, плохо,  неаккуратно.  Раньше
упражнялась  в  каллиграфии  на старых  газетах, а  теперь  прямо на  чистой
бумаге. Когда есть деньги, перестаешь это помнить, не дорожишь вещами...
     - И ты все время, без перерыва, ведешь дневник?
     - Да. Самые интересные записи сделала, когда мне было шестнадцать лет и
в  этом  году.  Я всегда  пишу, когда  возвращаюсь с какого-нибудь  банкета.
Переодеваюсь  в  ночное  кимоно и пишу. Перечитаешь потом и  видишь - вот на
этом месте я заснула. Я ведь поздно домой возвращаюсь.
     - Интересно...
     -  Но пишу-то я, конечно, не  каждый  день, бывает, и пропускаю.  Здесь
ведь такая глушь, а  ужины  - все одни и те же. В этом году мне не  повезло,
купила тетрадь, а  там на каждой странице дата.  А иногда распишешься, так и
страницы не хватает.
     Рассказ женщины удивил Симамуру, но еще больше он поразился, узнав, что
она уже с пятнадцати лет  конспектирует все прочитанные  рассказы  и романы.
Сейчас у нее накопилось около десятка общих тетрадей с такими конспектами.
     - Свои впечатления записываешь?
     - Впечатления не умею писать. Просто записываю фамилию автора, название
книги, имена героев и их отношения. Только и всего.
     - Так ведь нет никакого смысла все это записывать.
     - Возможно...
     - Напрасный труд...
     -  Да,  пожалуй!  -  Она  согласилась,  весело  кивнув,  но внимательно
посмотрела на Симамуру.
     И в то  самое мгновение, когда  Симамура почему-то хотел еще раз громко
повторить  "напрасный  труд", в него  вдруг вошла  тишина, такая тихая,  как
снежный  звон.  Это было влечение  к  ней. Отлично зная, что  для нее это не
напрасный труд, он все же хотел бросить ей эти слова, которые, как почему-то
ему казалось, очищали ее от всего ненужного и делали еще чище.
     Она произносила "рассказ", "роман", но в  ее  устах это не имело ничего
общего  с  тем, что  называют  литературой.  Здесь,  в  глуши,  если женщины
что-либо и читали, то  разве лишь женские  журналы. На  большее  деревенские
жительницы  не  были  способны.  Она  читала  другое   и   читала  в  полном
одиночестве.  Наверно,  без  разбору  и  без  особого  понимания.  Все,  что
попадалось  под руку.  Увидит  в гостинице какую-нибудь книгу  или журнал  и
попросит почитать.  Однако среди авторов, названных  ею, были  и неизвестные
Симамуре. Но когда она говорила  о прочитанных книгах, в ее  тоне появлялась
какая-то   жалкая   нотка   -   так   бескорыстный   нищий   рассказывает  о
нежданно-негаданно полученном подаянии. Для нее все  прочитанное было чем-то
далеким, чем-то странным и чужеземным. Не то же ли самое испытывал Симамура,
разглагольствуя о европейском балете, знакомом ему по зарубежным изданиям?..
     Она  с  неменьшим  удовольствием говорила  о пьесах и фильмах,  которые
никогда не видела. Наверно, изголодалась по собеседнику. Может быть, она уже
забыла,  что сто  девяносто девять дней  назад  увлекательные  разговоры  на
сходные темы  заставили  ее  добровольно броситься  в объятия Симамуры?.. Во
всяком  случае,  сейчас  она  опять  все  больше  и  больше   загоралась  от
собственных слов, от возникающих образов.
     Она   тосковала  по  городским  развлечением,  но   как-то  абстрактно,
погружаясь в мечту, наивную и абсолютно неосуществимую. В  этом была простая
безнадежность,  а  не  высокомерное  недовольство  человека,  после  столицы
вынужденного прозябать в провинции. Впрочем, сама она, кажется, нисколько не
тяготилась  своей  теперешней  жизнью.  Но  в  Симамуре  все это  отдавалось
странной  грустью. Если  бы он позволил себе  погрузиться в  подобные мысли,
пожалуй,  он сам бы впал в несвойственную ему чувствительность и пришел бы к
выводу, что его  жизнь тоже бессмысленна. Но сидевшая перед ним женщина была
полна жизнерадостности и свежести, словно ее всю пропитал горный воздух.
     Как  бы то  ни было, мнение  Симамуры  о ней  изменилось  к лучшему, но
почему-то теперь, когда она сделалась  гейшей, ему было труднее заговорить о
том, зачем он приехал.
     Тогда  она,   совершенно  пьяная,  разозлившись  на  свои  не  хотевшие
слушаться руки, даже укусила себя за руку.
     "Дрянь паршивая, и сил-то нет... Кому такая нужна... Кому?.."
     Ноги ее совсем не держали.
     Вспомнились  ему и  слова,  которые  она тогда  произносила,  бунтуя  в
постели:  "Я бы  ни  о  чем не пожалела...  Но  я  не  такая...  Не такая  я
женщина..."
     Симамура заколебался, и  женщина моментально вскочила и как сумасшедшая
бросилась к  окну,  заслышав раздавшийся  вдали гудок поезда.  Она отвергала
его.
     -  Ноль часов, пассажирский в столицу, -  сказала  она, резко раздвинув
седзи  и  стеклянные  створки  окна и,  привалившись всем  телом к поручням,
уселась на подоконнике.
     В комнату  сразу хлынул холод. Гудок  поезда, удаляясь,  начал казаться
свистом ночного ветра.
     - Дурочка, холодно ведь!
     Симамура тоже встал и подошел к окну. Ветра не было.
     Ночной пейзаж был суровым.  Казалось, земля,  покрытая холодным снегом,
промерзает  до самых глубин и  с  треском  раскалывается. Луны не было. Зато
небо пестрело мириадами  звезд, таких  ясных, таких близких, словно  они все
неудержимо мчались к земле. Чем больше приближались звезды, тем дальше ввысь
уходило  небо,  тем гуще  становилась  ночь.  Очертания  пограничных гор, их
выступы  и складки растворились во мраке, лишь  какая-то черная, закопченная
масса смутно маячила на подоле звездного неба.
     Поняв, что Симамура подходит к  ней,  женщина высунулась  в окно и всей
грудью навалилась на поручни.  В этой позе была  не робость,  а непримиримая
твердость. Он подумал: опять!
     Горы, несмотря на  свою черноту,  в какое-то  мгновение  вдруг делались
беловатыми от  снега.  И тогда они  казались чем-то призрачным  и  грустным.
Между горами и небом не было никакой гармонии!
     Симамура положил руку женщине на спину, где-то возле шеи.
     - Простудишься. Смотри, какая ты холодная.
     Он попытался оторвать ее от поручней, но она еще крепче в них вцепилась
и захрипела:
     - Я пойду домой!
     - Ну и убирайся!
     - Вот посижу еще немножко так...
     - Тогда я схожу в баню, окунусь в горячую воду.
     - Не надо. Побудьте тут.
     - Закрой, пожалуйста, окно.
     - Давайте посидим немного так...
     Где-то за криптомериевой рощей лежала  деревня. На станции - до  нее от
гостиницы  десять  минут  езды на  машине  -  горели  фонари, но  мигали так
отчаянно, что, казалось, они вот-вот со звоном лопнут от мороза.
     Симамура  никогда  не испытывал такого холода.  Все, к чему прикасались
его руки, - и щека женщины, и оконные стекла, и рукава его  ватного халата -
было совершенно ледяным.
     Татами начало холодить  даже ноги, и  ему  снова захотелось  в баню, он
решил пойти один.
     - Погодите, и я с вами! -  сказала женщина и на этот раз послушно пошла
за ним.
     Когда  она  складывала  в  корзину  одежду,  которую  снял Симамура,  в
предбанник  вошел  мужчина,  один  из постояльцев.  Увидев  застывшую  перед
Симамурой прятавшую лицо женщину, он сказал:
     - Ах, простите, пожалуйста!
     - Да  нет, проходите, пожалуйста! Я пойду в соседнее отделение, - вдруг
ответил Симамура и,  схватив корзину с одеждой, голый, направился в  женское
отделение.
     Женщина последовала за ним - откуда этот человек знает, может быть, она
жена Симамуры... Симамура молча, не оборачиваясь, бросился в теплый бассейн.
Он   чуть  не  рассмеялся   от   мгновенно  наступившей  легкости.  Поспешил
прополоскать горло, набрал воды в рот прямо их крана...
     Когда  они  вернулись  в  номер,  женщина, чуть  склонив  набок голову,
поправила мизинцем прядь волос и произнесла одно только слово:
     - Грустно!
     Ее  глаза  как-то странно чернели.  Может  быть, они  только наполовину
открыты?  Симамура,  приблизившись к  ней вплотную,  заглянул  ей  в  глаза.
Оказывается, это чернели ресницы.
     У нее были взвинчены нервы, и она совсем не спала, ни одной минуты.
     Симамуру разбудил шелест завязываемого жесткого оби.
     - Прости, разбудила тебя  в такую рань. - Ведь  темно еще...  Посмотри,
прошу тебя... - И она выключила свет. - Ну как, можно разобрать мое лицо?
     - Нет, не разберешь. Ведь еще не рассвело.
     - Да нет же, ты посмотри хорошенько, как следует, а не мельком. Ну как?
- Она открыла окно. - Все видно. Как плохо-то... Ну, я пошла...
     Передернувшись от  предрассветного  холода,  Симамура поднял  голову  с
подушки. Небо было еще темным, ночным, но в горах уже наступило утро.
     -  Впрочем, ничего. Никто в такую рань не выйдет.  Крестьянам  сейчас в
поле делать нечего. Разве только в горы кто-нибудь собрался...  - рассуждала
она вслух, прохаживаясь по номеру. Конец незавязанного оби волочился за ней.
- Пятичасовой поезд  из Токио уже  был, никто в гостинице  не  остановился с
этого поезда... Значит, прислуга долго еще не поднимется.
     Завязав оби, она продолжала расхаживать  по комнате. Садилась, вставала
и  снова ходила  их угла в  угол.  Поглядывала на окно. Словно  дикое ночное
животное,  напуганное, раздраженное близящимся рассветом.  Животное, которое
никак не может  успокоиться и мечется, мечется...  Будто  в  ней пробудились
какие-то загадочные древние инстинкты.
     Вскоре рассвело и  стало видно, какие у нее румяные щеки. Необыкновенно
яркие. Симамура даже удивился.
     - У тебя щеки совсем красные от холода.
     - Это не от холода. Пудру смыла,  оттого они и красные. А мне  тепло, в
постели я сразу согреваюсь вся, до кончиков ног.
     Она села к трюмо у изголовья постели.
     - Дождалась, совсем светло стало... Ну, я пойду...
     Симамура  посмотрел  в ее сторону и  втянул  голову  в  плечи.  Глубина
зеркала была  совершенно белой - отражала снег, а  на этом белоснежном  фоне
алело, пылало лицо женщины. Удивительная, невыразимо чистая красота.
     Должно быть,  солнце  уже начало подниматься из-за  горизонта -  снег в
зеркале вдруг засверкал, загорелся  холодным  пламенем.  И в  этом  холодном
снежном  пламени густо  чернели волосы  женщины, приобретая  все более яркий
фиолетовый оттенок.

     Горячая вода,  переливаясь  через край бассейнов,  стекала  в  канавку,
вырытую вокруг  гостиницы  на  скорую  руку,  вероятно,  на  случай  снежных
завалов.  У  парадной  двери вода из  канавки  почему-то  разлилась,  и  тут
образовалось нечто вроде  маленького прудика.  Огромный черный  пес акитской
породы,  взобравшись на камень садовой дорожки, лакал воду прямо из прудика.
Вдоль  стен  гостиницы  стояли  вынутые  из  чулана  лыжи,  которыми  обычно
пользовались  постояльцы. От них исходил едва уловимый запах, сладковатый от
паров горячей воды. С ветвей криптомерии срывались снежные  комья, падали на
крышу  общей  купальни  и расплывались бесформенной  массой. Комья  казались
теплыми.
     ...Скоро, ближе  к новому году, начнутся метели, эту дорогу засыплет...
В  гости придется ходить в горных хакама10, в резиновых сапогах, закутавшись
в накидку и платок. Снега к тому времени выпадет на один дзе...
     Так говорила женщина перед рассветом, глядя в окно.
     Сейчас Симамура шел вниз по этой дороге. Вдоль обочины сушились  высоко
подвешенные  пеленки. В  просвете  между пеленками и землей виднелись  горы,
сиявшие мирной снежной белизной. Зеленый латук еще не засыпало снегом.
     На рисовых полях деревенские ребятишки катались на лыжах.
     Когда  Симамура  свернул  в  деревню,  раскинувшуюся  у  самого тракта,
послышался шум, похожий на шум дождя.
     С карнизов свисали ласково поблескивавшие сосульки.
     Шедшая из купальни женщина  посмотрела вверх, на мужчину, сбрасывавшего
снег с крыши и сказала:
     - Послушай, может, заодно и у нас сбросишь?
     Щурясь от яркого  солнца, она  отерла лоб мокрым  полотенцем.  Наверно,
кельнерша, приехавшая сюда подзаработать во время лыжного сезона. Неподалеку
было  кафе  с  намалеванными на  стеклах  масляной краской,  уже  выцветшими
картинками. Крыша у кафе покосилась.