ая принесла  горячих углей для  хибати. Я так  и подскочила от ужаса.
Стыд-то какой! На седзи уже солнце. Пьяная вчера была, вот и заспалась.
     - А сколько сейчас времени?
     - Уже восемь.
     - Пойдем в бассейн, что ли, искупаемся. - Симамура поднялся с постели.
     - Да ты что?! Еще увидит кто-нибудь в коридоре.
     Комако была сейчас сама скромность.
     Когда Симамура  вернулся  из бассейна,  она старательно  убирала номер.
Голова у нее была закутана полотенцем.
     Тщательно  протерев  даже ножки стола  и  хибати, она привычным  жестом
разровняла в жаровне золу.
     Симамура  разлегся  на татами, сунул ноги  под одеяло  и закурил. Пепел
сигареты  упал  на пол.  Комако тут же вытерла пол  носовым платком и подала
Симамуре пепельницу. Он беззаботно рассмеялся. Рассмеялась и Комако.
     - Вот  обзаведешься семьей,  так небось  только и  будешь  делать,  что
пилить мужа.
     - Разве я тебя пилю? Такая уж я уродилась. Надо мной все смеются, что я
даже белье, приготовленное для стирки, аккуратно складываю.
     - Говорят, характер женщины можно узнать, заглянув в ее комод.
     Когда  они завтракали,  весь  номер  буквально утопал в ярком  утреннем
солнце.  Пригревшись,  Комако подняла глаза  на ясное, прозрачное, бездонное
небо.
     - Погода-то какая! Надо мне было пораньше пойти домой и позаниматься на
сямисэне. В такой день получается совсем особый звук.
     Далекие  горы мерцали нежно-молочным сиянием,  словно окутанные снежной
дымкой.
     Вспомнив  слова  массажистки,  Симамура  предложил ей  поиграть  здесь.
Комако тут же вышла позвонить домой, чтобы ей принесли  во что переодеться и
ноты нагаута13.
     Неужели  в  том  доме, где  он был вчера днем,  есть  телефон,  подумал
Симамура. В его памяти опять всплыли глаза Йоко.
     - Та самая девушка принесет?
     - Может, и она.
     - Я слышал, ты помолвлена с сыном учительницы?
     - Господи, когда это ты услышал?
     - Вчера.
     - Ты все же  чудной какой-то. Если  вчера услышал,  отчего же  сразу не
сказал?
     На этот раз Комако ясно улыбалась, не то что вчера днем.
     - Трудно говорить  об этом, если относишься к тебе так, как я отношусь,
небезразлично.
     - Болтаешь ты  все, а сам ничего такого и не  думаешь. Терпеть не  могу
токийцев! Все они врут.
     -  Видишь, ты сама, как только я заговорил об этом, переводишь разговор
на другую тему.
     - Вовсе не перевожу! И что ж, ты поверил?
     - Поверил.
     - Опять врешь! Не поверил ведь!
     - Как сказать... Мне это показалось немного странным. Но  ведь говорят,
что ради жениха ты и в гейши пошла, хотела заработать на его лечение.
     - Противно, как в мелодраме... Нет, мы с ним не помолвлены, хотя многие
думали, что это так. А что я в гейши  пошла,  тут уж он вовсе  ни  при  чем.
Просто надо выполнить свой долг.
     - Все загадками говоришь.
     -  Хорошо, скажу яснее.  Наверно,  было такое  время, когда учительница
мечтала женить сына  на мне. Но  она ни  слова  об этом не сказала, про себя
мечтала, а мы с ним  лишь догадывались о ее  желании. Но между нами  никогда
ничего не было. Вот и все.
     - Друзья детства.
     - Да. Но  мы не все время росли  вместе. Когда меня продали в Токио, он
один меня провожал. Об этом у меня написано в самом первом дневнике.
     - Остались бы жить в портовом городе, теперь бы уже были мужем и женой.
     - Не думаю.
     - Да?
     - А чего ты, собственно, беспокоишься? И вообще он скоро умрет.
     - Пожалуй, нехорошо, что ты дома не ночуешь.
     -  А по-моему, нехорошо, что ты об этом  говоришь. Я поступаю так,  как
хочу, и даже умирающий не может мне запретить.
     Симамуре нечего было возразить.
     Однако Комако по-прежнему ни слова не сказала об Йоко. Почему?
     Да   и  с  какой  стати   Йоко,  так  самозабвенно,  так  по-матерински
ухаживавшая в поезде за мужчиной, будет приносить Комако во что переодеться.
Йоко привезла умирающего в тот дом, где живет Комако...
     Симамура,   как   обычно,  витал  где-то  далеко,  погруженный  в  свои
причудливые предположения.
     -   Кома-тян,   Кома-тян!  -  позвал   тихий   прозрачный  голос,  тот,
прекрасный...
     Это был голос Йоко.
     - Спасибо, иду! -  С этими словами Комако  вышла  в  соседнюю  комнату,
вторую  комнату  в  номере  Симамуры. -  Йоко-сан,  ты одна?  И  как  только
дотащила, тяжело ведь!
     Йоко, кажется, ничего не ответив, ушла...
     Комако  попробовала  третью  струну,  подтянула  ее  заново,  настроила
сямисэн. И этого было достаточно, чтобы Симамура понял,  как прозрачно будет
у  нее  звучать инструмент.  А вот  около  двадцати сочинений  для  сямисэна
музыканта  Кинэя  Ясити  эпохи  Бунка14   оказались   для  него  совершенной
неожиданностью.  Он обнаружил  их  в свертке  нотных  упражнений, положенном
Комако на котацу. Симамура взял их, развернул.
     - Ты упражняешься по этим сочинениям?
     - Да, здесь ведь нет учительницы. Ничего не поделаешь.
     - Учительница у тебя дома.
     - Она же парализована.
     - Пусть парализована, но на словах-то она объяснить может!
     - Вот именно,  что не может, язык у  нее парализован.  Танцами  она еще
кое-как руководит, левой, действующей рукой показывает. А от сямисэна только
глохнет.
     - А ты разбираешься в диактрических знаках?
     - Отлично разбираюсь.
     - Небось,  торговцы нотами  страшно  довольны,  что  в такой  глуши  не
какая-нибудь  там  дилетантка, а профессиональная гейша  занимается с  таким
усердием.
     - В Токио, когда я  была  подавальщицей,  я  только  танцевала.  Там  и
обучилась  танцам. А играть на сямисэне никто меня не обучал, это я сама, на
слух. Забуду что-нибудь, а показать некому. Одна надежда на ноты.
     - А как насчет пения?
     - С пением плохо. Песни, которыми сопровождаются танцы, ничего, пою. Ну
и новые тоже , услышу по радио или еще где-нибудь, запомню. А вот  как я пою
-  хорошо  или плохо,  понять  не могу.  Наверно, смешно у  меня получается.
По-своему, оттого и смешно. Перед пожилыми клиентами никак  не могу -  сразу
голос пропадает. Зато перед молодыми распеваю вовсю.
     Комако,  кажется, немного  смутилась.  Она  выпрямилась и  взглянула на
Симамуру, словно приглашая его спеть или ожидая, что он запоет сам.
     А его вдруг охватил страх.
     Выросший  в  торговых  кварталах,  Симамура с  детства  полюбил кабуки,
японские национальные  танцы, хорошо знал текст  сказов нагаута,  но сам  не
обучался  петь.  При упоминании  о  нагаута,  перед  его  глазами  возникала
театральная сцена, где исполняют танец. В ужины с гейшами вроде бы с этим не
вязались.
     -  Ох, и противный  же  ты!  Самый трудный клиент.  С  тобой  все время
чувствую себя неловко.
     Она на секунду закусила нижнюю губу, но тут же взяла в руки сямисэн и с
милой естественностью раскрыла нотную тетрадь.
     - Этой осенью разучила по нотам.
     Это было "Кандзинте".
     И  щеки Симамуры  вдруг сразу похолодели,  казалось, вот-вот  покроются
гусиной кожей. И сердце у него замерло. В голове стало пусто и ясно, она вся
наполнилась  звуками.  Нет,  он  был  не поражен, он был  уничтожен. На него
снисходило благоговение, его душу омывало раскаяние.  Он лишился собственной
воли, и ему осталось только подчиниться воле Комако и с  радостью нестись  в
мелодичном потоке.
     Подумаешь,   пытался   внушить   себе    Симамура,   игра   молоденькой
провинциальной гейши!.. Играет в обычной комнате, а держится так, будто  она
на  сцене...  А  Комако  иногда нарочно  читала текст скороговоркой,  иногда
пропускала некоторые  фразы, говоря, что  тут,  мол,  ритм  замедленный,  но
постепенно она  становилась словно одержимой, голос ее звучал все  звонче, и
звуки сямисэна начали обретать такую мелодичность, что Симамуре даже страшно
стало. До чего же это дойдет?.. С показным равнодушием он повалился на бок и
подпер рукой голову.
     Когда  "Кандзинте"  кончилось, Симамура с облегчением вздохнул. А ведь,
увы и ах, девчонка в него влюблена... Но от этого ему вдруг стало печально и
стыдно.
     - В такой день звук особенный, - сказала Комако.
     И  она была права. Воздух здесь был тоже совершенно особенный. Вокруг -
ни  театральных  стен,  ни зрителей,  ни городской  пыли.  И звук  - ясный в
чистоте зимнего утра - звенел и беспрепятственно летел все дальше, к далеким
снежным вершинам.
     Сила ее игры - это  сама  ее душа, которую  Комако вкладывала  в  удары
плектра.
     Комако  привыкла  заниматься  на сямисэне  в одиночестве. Совершенно не
сознавая  этого,  она  общалась лишь с величавой природой гор и долин, и  от
этого, должно  быть, удар  ее плектра налился  такой  силой. Ее одиночество,
разорвав  и растоптав свою печаль,  порождало в ней необычайную  силу  воли.
Может  быть, у нее и  были  некоторые навыки игры на сямисэне,  но для того,
чтобы  совершенно  самостоятельно,   только  по   нотам,  разучить   сложное
музыкальное  произведение,  усвоить его и сыграть  совершенно  свободно, для
этого требовались необычайное усердие и незаурядная воля.
     И все равно это казалось  Симамура  "напрасным  трудом", "тщетой".  Это
вызывало в нем жалость,  как  бесконечное стремление к  недостижимому.  Но в
звуках,  которые  Комако извлекала из сямисэна,  проявлялась самостоятельная
ценность ее собственной жизни.
     Симамура, не разбиравший на слух тончайших оттенков игры на сямисэне, а
воспринимавший  лишь  общее  впечатление  от  музыки,  вероятно,  был  самым
подходящим слушателем для Комако.
     Когда  Комако  заиграла  третью  вещь,  "Миякодори",  Симамуре  уже  не
казалось, что  он покрывается мурашками, возможно, из-за кокетливой нежности
этой пьесы,  и  он умиротворенно, не отрывая глаз, смотрел  на  Комако. И он
проникся к ней благодарным ощущением близости.
     Ее возбужденное лицо сияло  таким  оживлением, словно  она  шептала: "Я
здесь".  По ее губам,  влажным и изящным, как свернувшаяся колечком  пиявка,
казалось, скользил отраженный свет даже тогда, когда они смыкались, и было в
этом, как  и в ее  теле, что-то  зовущее и соблазнительное.  Ее удивительные
глаза, прочерченные прямо,  как  по  линейке,  под невысокими  дугами бровей
сейчас блестели и  смотрели совсем по-детски. Ее кожа,  без пудры, словно бы
обретшая прозрачность  еще там, в увеселительных  кварталах столицы, а здесь
подцвеченная горным воздухом, была свежа, как только что очищенная луковица,
и прежде всего удивляла своей чистотой.
     Комако  сидела  выпрямившись,  в  строгой позе, и более чем  когда-либо
выглядела по-девичьи.
     Она сыграла по нотам еще одну пьесу - "Урасима", сказав,  что  эту вещь
она сейчас как раз разучивает. Кончив игру, молча засунула плектр под струны
и, переменив позу, расслабилась.
     И внезапно повеяло от нее вожделением.
     У  Симамуры  не   было   слов,   но   Комако,  кажется,   нисколько  не
интересовалась его мнением, она просто откровенно радовалась.
     - Ты можешь узнать на слух, кто из гейш играет?
     - Конечно,  могу. Ведь их  здесь не так много, что-то  около  двадцати.
Легче всего узнать, когда играют "Додоицу".  В этой пьесе  отчетливее, чем в
других, проявляется манера исполнения.
     Комако  вновь  взяла  сямисэн  и  положила его на икру чуть согнутой  в
колене и отставленной в сторону ноги. Ее бедра чуть-чуть сдвинулись влево, а
корпус изогнулся вправо.
     - Вот так я училась, когда была маленькая...
     Комако неподвижным взглядом уставилась на гриф, а  потом под  одиночные
звуки аккомпанемента запела совсем по-детски:
     - Ку-ро-каа-мии-но...
     - "Куроками" - первое, что ты выучила?
     - Ага... - кивнула Комако.
     Вот так, наверно, она отвечала в детстве.

     После  этого, оставаясь  ночевать,  Комако уже не старалась обязательно
вернуться домой до рассвета.
     Иногда  появлялась трехлетняя дочка хозяина гостиницы. Комако, услышав,
как  она  ее  окликает, повышая тон в конце -  "Кома-тян", брала  девочку на
руки,  залезала  с ней  под одеяло,  и  обе  затевали веселую  возню.  Около
двенадцати часов Комако шла с девочкой в бассейн.
     После купания, расчесывая мокрые волосы девочки, Комако говорила:
     -  Эта  девчушка,  как только увидит какую-нибудь гейшу,  сразу кричит:
"Кома-тян!" И всегда тон в  конце  повышает. И все фотографии, все картинки,
где  женщины с японскими прическами, у нее называются  "Кома-тян".  Я  люблю
детей,  и она  это сразу  почувствовала. Кими-тян,  пойдем  играть  домой  к
Кома-тян?
     Комако было поднялась,  но  снова спокойно уселась в плетеное кресло на
галерее.
     - Вон они, токийские непоседы! Уже на лыжах ходят.
     Номер Симамуры был высоко. Из окна отлично был виден южный  склон горы,
где обычно катались лыжники.
     Симамура, сидевший у котацу, обернулся и тоже посмотрел туда. Склон был
едва-едва  покрыт снегом, несколько лыжников в черных костюмах скользили  по
огородам, расположенным ступенями у подножия горы.  Снегу вообще было  мало,
он  еще не  засыпал  огородные  межи, и  лыжники  передвигались  неуклюже, с
трудом.
     - Это,  наверно, студенты. Сегодня, кажется,  воскресенье. Неужели  они
получают удовольствие?
     -  Во всяком  случае, они в прекрасной спортивной форме, -  как бы  про
себя сказала  Комако.  -  Говорят,  когда  клиенты  ходят на  лыжах и  вдруг
встречают  гейш,  тоже  на  лыжах,  они  удивляются,  не  узнают  их.  Гейши
здороваются, а они:  "О, здравствуйте! Это ты, оказывается!" Оно и  понятно:
гейши-то черные от загара. А вечером - пудра...
     - Гейши катаются тоже в лыжных костюмах?
     - В горных хакама. Клиенты за ужином  частенько назначают им свидания -
не встретиться ли, мол, завтра на лыжах?.. Ужасно противно! Пожалуй, не буду
я в этом году  ходить на лыжах...  Ну ладно, до свидания! Кими-тян, пошли!..
Сегодня  ночью снег пойдет. А вечером, перед тем  как  выпадет снег, холодно
бывает.
     Симамура уселся в плетеное  кресло, где раньше сидела Комако. На крутой
тропинке,  вившейся по  краю лыжного поля,  он увидел  возвращавшуюся  домой
Комако. Она вела за руку Кимико.
     Появились тучи.  Кое-где горы затянуло тенью,  кое-где было еще солнце.
Свет и  тени  ежесекундно  перемещались, в этой  игре  было что-то  унылое и
холодное. Вскоре и  поле погрузилось в тень. Симамура взглянул, что делается
вблизи,  под  окном, и увидел  бамбуковые  подпорки  у  хризантем,  покрытые
изморозью. И все же с крыши падала капель. Снег подтаивал и, стекая каплями,
непрерывно позванивал.
     Снега ночью не было. Сначала посыпал град, потом - дождь.
     Накануне отъезда, в ясный лунный  вечер,  Симамура  еще  раз  пригласил
Комако  к себе.  Она  вдруг  заявила, что  хочет прогуляться,  хотя было уже
одиннадцать  часов. Грубо растолкав Симамуру,  она оттащила его от  котацу и
чуть ли не силком повела на улицу.
     Дорога подмерзла. Деревня спала, погрузившись в холод. Комако завернула
подол  кимоно  и заткнула  его за оби. Луна сверкала, как  стальной диск  на
голубом льду.
     - Давай дойдем до станции.
     - С ума сошла! Туда и обратно целое ри15.
     - Ты скоро ведь уедешь. Давай пойдем, посмотрим на станцию.
     Симамура совершенно окоченел, холод сковал его с головы до ног.
     Когда  они вернулись в  номер,  Комако  вдруг  сникла.  Низко  опустила
голову, подсела  к котацу, засунула руки под одеяло. Даже купаться не пошла,
хотя обычно всегда ходила.
     Была приготовлена только  одна  постель. Один  конец тюфяка  упирался в
котацу,  а край одеяла на тюфяке лежал  на краю одеяла, покрывавшего котацу.
Комако, понурившись, сидела по другую сторону.
     - Что с тобой?
     - Домой пойду.
     - Не валяй дурака!
     - Ладно, ложись. Я хочу так посидеть.
     - Что это ты вдруг решила уйти?
     - Да нет, не уйду. Посижу тут до утра.
     - Что за бред! Перестань дурачиться!
     - Я не дурачусь. Даже и не думаю.
     - Ну тогда ложись.
     - Мне нельзя.
     - Ерунда какая. Давай ложись! - Симамура засмеялся. - Я тебя не трону.
     - Нет.
     - А ты глупая. И зачем же ты так бегала?
     - Пойду я...
     - Ну, будет тебе! Не уходи.
     - Горько мне, понимаешь? Ты ведь уезжаешь. Домой, в  Токио. Горько... -
Комако уронила лицо на постель.
     Горько... От собственной беспомощности - ничего ведь не можешь сделать,
если полюбился  тебе  приезжий. От безысходности таких  вот минут?..  Сердце
женщины  сгорает,  и  кто знает,  до  какой степени оно  обуглится,  подумал
Симамура и надолго замолчал.
     - Уезжайте! Уезжайте скорее!
     - А я и на самом деле собирался завтра уехать.
     - Как? Почему ты уезжаешь? - Комако подняла голову, словно проснулась.
     -  А что  мне делать? Я же ничем не могу тебе помочь, сколько бы тут ни
прожил.
     Она  уставилась  на  Симамуру  непонимающим  взглядом.  И  вдруг  резко
сказала:
     - Вот это и плохо... Ты... Это и плохо...
     Потом порывисто вскочила и бросилась Симамуре на шею.
     -  Ужас,  что ты говоришь! Встань, встань,  слышишь?! - В  неистовстве,
забывая обо всем, Комако упала на постель рядом с Симамурой...
     Потом она открыла глаза. Они влажно светились.
     - Нет, правда, уезжай завтра домой! Хорошо? - сказала она и откинула со
лба волосы.
     На следующий день, когда Симамура, решивший уехать трехчасовым поездом,
переодевался  в европейский  костюм, гостиничный служащий потихоньку  вызвал
Комако в коридор.  Симамура слышал,  как Комако  сказала, чтобы посчитали за
одиннадцать  часов.  Очевидно,  клерк  решил,  что счет  на  шестнадцать или
семнадцать часов - это слишком много.
     Когда Симамура просмотрел счет, он  увидел, что все точно подсчитано  -
когда Комако уходила в пять, когда до пяти, когда в  двенадцать на следующий
день, когда до двенадцати.
     Надев пальто и белый шарф, Комако пошла его провожать на станцию.
     Симамура, чтобы убить время, купил кое-что для своих домашних - соленые
плоды лианы, консервы из  улиток.  Но  все равно до отхода поезда оставалось
еще минут двенадцать, и он прошелся по привокзальной площади. Подивился, как
тут мало свободного пространства  - все зажато горами. Слишком черные волосы
Комако  на   фоне  унылых   пасмурных  гор  почему-то   производили   жалкое
впечатление.
     Только в  одном месте -  на склоне  горы  в низовьях  реки -  почему-то
светлело солнечное пятно.
     - А снегу прибавилось с тех пор, как я приехал...
     - Когда снег идет два дня подряд, его выпадает  на шесть сяку. А если и
дольше идет, то... Видишь, вон там электрический фонарь? Весь окажется тогда
под  снегом. Вот  буду  ходить в  рассеянности, думать  о тебе, наткнусь  на
провода и пораню себя...
     - Неужели действительно бывает так много снегу?
     -  Говорят,  в  соседнем городке, когда там много  снегу, гимназисты из
общежития со второго этажа прыгают в снег голыми. Тело проваливается в снег.
Говорят, они там купаются, словно в воде... Смотрите, снегоочиститель!
     - Хорошо  бы  приехать полюбоваться вашими  снегами... Но  на Новый год
гостиница  небось  битком  набита?..  А  поезда не заваливает  снегом, когда
обвалы?
     - Видно,  на широкую ногу  вы живете... -  сказала  Комако, разглядывая
лицо Симамуры. - А почему вы не отпускаете усы?
     - Н-да, усы... Я как раз собираюсь отпустить...
     Симамура погладил синеватые после бритья щеки и подумал, что вокруг рта
у него эффектные складки, придающие мужественность его лицу с мягкой  кожей.
Может быть, из-за этих складок Комако его и переоценивает.
     - А у тебя, знаешь, как  только ты снимаешь пудру, лицо делается таким,
словно ты только что побрилась.
     - "Каркает противный ворон...  Чего он  каркает?.." -  прочитала Комако
стихи и тут же: - Ой, как замерзла! - Она взглянула на небо и плотно прижала
к телу локти.
     - Пойдем погреемся у печки в зале ожидания?
     И тут они увидели Йоко. Одетая в горные хакама, она совершенно вне себя
бежала по улице к станции.
     -   Ой,  Кома-тян!..