Кома-тян!..   С  Юкио-сан  что-то  творится...  -
Задыхаясь, она ухватилась за плечо Комако, как ребенок, убежавший от чего-то
страшного  и в последней надежде цепляющийся за мать. - Идите  скорее, с ним
что-то странное! Пожалуйста, скорее!
     Комако  прикрыла глаза, словно лишь для того,  чтобы  выдержать боль  в
плече. Ее лицо побледнело. Но она неожиданно упрямо покачала головой.
     - Я не могу пойти сейчас домой. Я провожаю клиента.
     Симамура был поражен.
     - Иди, иди! Какие уж тут проводы!
     - Нет, не могу! Ведь я не знаю, приедете вы еще раз или нет.
     Йоко ничего не слышала. Захлебываясь, она говорила:
     - Я сейчас звонила в гостиницу. Сказали, ты на станции. Я и примчалась.
Иди, тебя Юкио-сан зовет!
     Йоко тянула Комако за руку, Комако упиралась, не говоря ни слова. Потом
вдруг вырвала руку.
     - Отстань!
     Она сделала несколько шагов и вдруг пошатнулась. В горле у нее начались
спазмы, как при позывах к рвоте. Глаза заслезились, и щеки покрылись гусиной
кожей.
     Йоко, растерявшись,  застыла  и уставилась  на Комако. Ее  лицо,  очень
серьезное, но абсолютно  ничего  не выражавшее - ни удивления, ни гнева,  ни
горя, - походило на примитивную маску.
     Не  меняя  выражения  лица,  она вдруг повернулась и  вцепилась в  руку
Симамуры.
     - Простите, пожалуйста! Отпустите ее, прошу вас! Отпустите! - требовала
она с настойчивостью отчаяния.
     - Ну  конечно, отпущу!  -  Симамура повысил голос. -  Иди скорее домой,
глупая!
     -  А вам-то какое дело!  - отрезала Комако,  пытаясь оттолкнуть от него
Йоко.
     Симамура  хотел  показать  на  автомобиль,  стоявший   у   станции,   и
почувствовал,  что его рука, которую  Йоко сжимала  изо всех сил, совершенно
онемела. Тогда он сказал:
     - Я немедленно  отправлю ее домой на той вот машине. А вы идите. Нельзя
же так, люди ведь смотрят!
     Йоко кивнула.
     - Только побыстрее! -  Она повернулась и побежала. Все у нее получилось
неправдоподобно просто, и Симамура, глядя ей вслед,  подумал совершенно не к
месту, почему эта девушка всегда такая серьезная?
     У него  в ушах все еще звучал  голос Йоко, до боли прекрасный, который,
казалось, вот-вот отдастся эхом где-нибудь в заснеженных горах.
     -  Куда  вы! - Комако  остановила Симамуру,  собравшегося  идти  искать
шофера. - Я не поеду домой, не поеду!
     Симамура вдруг почувствовал к ней чисто физическую ненависть.
     -  Я  не  знаю, какие отношения  существуют  между вами троими, но  сын
учительницы, наверно, умирает. Потому и захотел тебя видеть, потому и послал
за тобой.  Так иди  же к нему,  иди с открытым сердцем. Подумай, что с тобой
будет, если он сейчас умрет, сейчас, пока мы тут пререкаемся? Ты  же  будешь
раскаиваться всю жизнь! Не упрямься, прости ему все!
     - Нет, нет, вы заблуждаетесь!
     - Но, пойми, он же один,  только он провожал тебя тогда в  Токио, когда
тебя продали. И ты об этом написала на самой первой  странице своего первого
дневника.  Как же ты можешь не попрощаться с ним теперь, когда он уходит  из
жизни?! Иди, и пусть он впишет тебя в последнюю страницу своей жизни.
     - Нет! Я не могу смотреть на умирающего!
     Это прозвучало  одновременно и как самая холодная бессердечность, и как
самая горячая любовь. Симамура, растерявшись, заколебался.
     -  Теперь я уже не смогу вести дневник. Сожгу, все сожгу... - бормотала
Комако, заливаясь  краской. -  Послушай... ты, наверно, искренний человек. А
раз искренний, то не  станешь надо мной смеяться. Я пошлю тебе мои дневники,
все, целиком. Ведь ты же искренний.
     Симамура был растроган. Его  охватило  непонятное  волнение, ему начало
казаться, что он действительно самый  искренний на свете  человек. И  он  не
стал больше настаивать, чтобы Комако шла домой. Она тоже молчала.
     Появился гостиничный служащий и сообщил, что уже пускают на перрон.
     Сошли  с  поезда и  сели в  него  лишь  местные жители, всего несколько
человек, мрачных, одетых по-зимнему.
     - Я не пойду на платформу. До свидания!
     Комако  стояла у  окна в зале  ожидания.  Стеклянные створки  окна были
закрыты.  Из  вагона  казалось,  будто  в грязном  стеклянном  ящике  жалкой
деревенской фруктовой лавки забыли один-единственный невиданный плод.
     Как только поезд тронулся,  за стеклами зала  ожидания  загорелся свет.
Симамура подумал - сейчас ее лицо вспыхнет в потоке электричества...  Но оно
тут же исчезло, полыхнув лишь на мгновение удивительно яркими щеками, такими
же, как тогда, в снежном зеркале.
     И снова  для  Симамуры  это  цвет  был той гранью, за  которой исчезает
реальность.
     Поезд поднялся на северный склон пограничной  горы  и  вошел  в длинный
туннель. Мрак земли, казалось, поглотил бледные лучи предвечернего солнца, а
дряхлый поезд сбросил в туннеле своей светлый панцирь. По  выходе из туннеля
поезд  начал спускаться вниз  между  громоздившимися друг  на друга  горами,
залитыми вечерними  сумерками. По эту сторону пограничных гор  снега  еще не
было.
     Дорога тянулась вдоль  реки и выбегала  на равнину.  Над краем  горы  с
причудливо изломанной вершиной и гармоничными пологими линиями склона висела
луна,   освещая  всю  гору  до   самого  подножия.  Гора  была  единственной
достопримечательностью  унылого пейзажа. Ее  контур,  подсвеченный  гаснущим
вечерним  заревом, рельефно вырисовывался на фоне темно-голубого неба. Луна,
уже не белая, а бледно-желтая, еще  не обрела холодной ясности, как в зимние
ночи. В небе не было ни одной птицы. Там, где широко раскинувшиеся  вправо и
влево склоны горы сбегали к реке,  стояло снежной белизны здание, похожее на
гидроэлектростанцию.  Только  его  и  можно было  еще различить  в  сумерках
зимнего увядания за окном вагона.
     Стекла начали запотевать от парового отопления. Плывшая за ними равнина
темнела, и с  наступающей  темнотой  стекла  начали все отчетливее  отражать
полупрозрачных пассажиров. Это была та же  самая  игра  зеркала  и вечернего
пейзажа.
     Поезд сильно отличался от  поездов Токайдоской магистрали - допотопные,
обшарпанные  вагоны старого образца, свет тусклый. Да и вагонов-то всего три
или четыре.
     Симамура отрешился от  всего  окружающего.  Представление  о времени  и
пространстве  исчезло. Его  тело  бесцельно парило  в  чем-то ирреальном,  и
постепенно монотонный стук колес начал ему казаться голосом женщины.
     Женщина   говорила,   ее    слова   были   короткими   и   отрывистыми,
свидетельствовавшими о полноте ее жизни, такой полноте,  что Симамура слушал
их с тяжелым сердцем. Он уносился  все дальше и дальше, и звучание  далекого
голоса аккомпанировало дорожной тоске.
     Может  быть,  Юкио уже испустил последний вздох? Успела ли Комако к его
смертному одру?.. Почему она так упорно не хотела идти домой?..
     Пассажиров было мало.
     Всего  двое -  мужчина  лет пятидесяти и  девушка с румяным лицом.  Они
сидели друг против  друга и говорили без умолку. Девушка,  в черном шарфе на
полных  плечах, обращала  на себя  внимание великолепным ярким  цветом лица.
Чуть  подавшись  вперед,  она  сосредоточенно  слушала собеседника  и  очень
оживленно ему отвечала. Они казались  близкими людьми, отправившимися вдвоем
в долгое путешествие.
     Однако,  когда  поезд остановился на  станции,  где  позади вокзальчика
возвышалась труба прядильной фабрики, мужчина торопливо снял с полки  ивовую
корзину и спустил ее через окно на платформу.
     -  Ну,  будьте  здоровы!  Может, еще когда  и встретимся,  если выпадет
случай, - сказал он и сошел с поезда.
     Симамура чуть не прослезился и сам поразился своей чувствительности. Он
подумал, что мужчина возвращается домой после свидания с женщиной.
     Ему  и в  голову  не  пришло,  что  они  случайные  спутники.  Мужчина,
очевидно, был разъездным торговцем или кем-нибудь в этом роде.

     Когда Симамура уезжал, жена говорила, чтобы  он аккуратнее  обращался с
одеждой -  не складывал в корзину, не вешал на  стену, потому что как раз  в
это время года моль откладывает яички. И действительно, в гостиничном номере
мотыльки  липли к лампе, свисавшей с карниза галереи. Во второй комнате тоже
летал  какой-то  мотылек, кукурузно-желтого цвета,  маленький, но с  толстым
брюшком. Он сел на плетеную корзину.
     На  окнах еще  оставались  сетчатые  рамы  от насекомых.  На  сетке,  с
наружной  стороны,  тоже сидел мотылек  с бледно-зелеными, почти прозрачными
крылышками  и  тонкими,  как  пух,  усиками цвета  кипарисовой  коры.  Горы,
видневшиеся вдали, за оконной сеткой, были залиты  вечерним  солнцем,  но их
уже окрасила в свои цвета осень, и зеленоватое пятнышко мотылька казалось на
этом  фоне  мертвым.  Только  там, где его крылья  находили  друг  на друга,
зеленый  цвет  был  сильнее.  Налетел  осенний  ветерок,  крылышки  мотылька
заколебались, как тонкие листки бумаги.
     Живой он или нет, подумал Симамура и щелкнул пальцем по сетке.  Мотылек
не шелохнулся.  Тогда Симамура ударил  по сетке кулаком. Мотылек  упал,  как
лист с дерева, но тут же легко запорхал в воздухе.
     Внимательно   присмотревшись,   Симамура  заметил:   вдали,   на   фоне
криптомериевой  рощи, непрерывным потоком проносились стрекозы. Словно пух с
одуванчиков. Как же их много - стрекоз.
     Река у подножия горы, казалось,  вытекала прямо из  ветвей криптомерии.
Симамуру  очаровал серебристый блеск  буйно цветущей  леспадезы, покрывавшей
склоны невысокой горки.
     Выйдя из гостиничной купальни, Симамура увидел у парадной двери русскую
торговку,  торгующую вразнос.  Чудеса, в  этакую  глушь  забралась,  подумал
Симамура.  Он  подошел  поближе  -  посмотреть,   чем  она  торгует.  Ничего
особенного - обычная японская косметика и украшения для волос.
     Лицо  этой женщины, лет сорока  или  больше,  было покрыто густой сетью
мелких  морщин.  Кожа потемнела, но на полной  шее, в  разрезе блузки,  была
ослепительно белой и гладкой.
     - Вы откуда приехали? - спросил Симамура.
     -  Откуда? Это я-то?.. - переспросила она и задумалась, словно не зная,
что ответить.
     Потом она начала складывать свой товар. Ее юбка,  уже  превратившаяся в
тряпку,  кажется, была европейского покроя. Она  взвалила  на спину - совсем
по-японски - огромный сверток в фуросики и ушла. На ногах у нее были туфли.
     Хозяйка, вместе с Симамурой смотревшая, как уходит торговка, пригласила
его в контору.  Там у очага спиной к ним  сидела крупная женщина. Когда  они
вошли, она поднялась, поправив подол нарядного  черного кимоно с  фамильными
гербами.
     Симамура узнал эту  гейшу. Он видел  ее  на рекламной фотографии лыжной
станции. Она  была сфотографирована вместе с  Комако. Обе были на  лыжах,  в
горных хакама и в  вечерних кимоно. Женщина не  очень  молодая, красивая,  с
барственной осанкой.
     Хозяин гостиницы поджаривал булочки овальной формы со сладкой начинкой.
Булочки лежали на железных щипцах, перекинутых через хибати.
     - Не  угодно  ли  попробовать? Подарок  по  случаю радостного  события.
Отведайте кусочек, хотя бы так, для развлечения.
     -  Что,  эта  женщина,  которая сейчас здесь  была,  уже оставила  свою
профессию?
     - Да, оставила.
     - Видная гейша.
     -  Отработала  свой срок и сейчас  по  этому случаю обходит с  визитами
своих знакомых. Она большим успехом пользовалась.
     Подув  на горячую булочку,  Симамура  откусил  кусочек  и  почувствовал
кисловатый привкус не очень свежей корки.
     Под  окном  в  лучах  вечернего  солнца ярко  алели  спелые  персимоны.
Отраженный от  них свет,  казалось, окрашивал бамбуковую палку с  крючком на
конце, укрепленную над очагом.
     - Что это?.. Такая огромная леспадеза?
     Симамура с изумлением  смотрел  на женщину, идущую по дороге по  склону
горы.  Женщина тащила  на  спине вязанку  каких-то  растений  с  удивительно
длинными, в два раза больше ее самой, стеблями и длинными метелками.
     - Простите, что вы сказали? А-а, это мискант.
     - Мискант, говорите?.. Значит, мискант...
     На выставке, рекламирующей горячие источники, устроенной  министерством
железных дорог, есть один павильон - то ли чайный, то ли для отдыха, так вот
его  на крышу  покрыли  этим самым  мискантом.  Говорят, какой-то человек из
Токио купил этот павильон целиком.
     - Мискант, значит... - еще раз,  как бы про себя,  повторил Симамура. -
Выходит, на горе растет мискант, а я думал, это леспадеза.
     Когда Симамура сошел с поезда, белые цветы  на горе сразу бросились ему
в глаза. Серебристое  цветение затопило  весь склон,  особенно  верхнюю  его
часть. Казалось, это  были не  растения, а лучи самого солнца,  осеннего, но
удивительно щедрого, Симамура задохнулся от восхищения.
     Но  с близкого расстояния  огромный мискант выглядел совсем по-другому,
чем тот, покрывавший далекий горный склон.
     Огромные  вязанки  совершенно  скрывали  фигуру тащивших  их  на  спине
женщин. Вязанки то и  дело задевали за  каменные  ограды, тянущиеся по обеим
сторонам крутой дороги. Метелки были воистину могучие.
     Симамура вернулся к  себе в номер.  Во второй комнате  с десятисвечовой
лампой  тот  самый  толстобрюхий  мотылек,  ползая  по  черной  лакированной
корзинке,  откладывал,  видно,  яички.   Мотыльки  под   карнизом  бились  о
декоративный фонарь.
     Сверчки и кузнечики начали петь еще днем.
     Комако пришла немного позже, чем он ждал.
     Остановившись в коридоре у дверей, она взглянула на Симамуру в упор.
     - Зачем ты приехал? Ну зачем?
     - Зачем? С тобой повидаться.
     - Говоришь,  а сам этого не думаешь. Терпеть не могу токийцев, вруны вы
все. - Она уселась, мягко  понизила голос.  - Ни за что больше не стану тебя
провожать. Ужасное какое-то состояние.
     - Ладно, на этот раз я тайком от тебя уеду.
     - Нет, что  ты! Я просто хотела сказать,  что  на станцию провожать  не
пойду.
     - А что с тем человеком?
     - Умер, что же еще...
     - Пока ты была со мной на станции?
     -  Одно к другому  не имеет никакого отношения. Но я никогда не думала,
что провожать так тяжело.
     - Гм...
     - А  где ты был четырнадцатого февраля? Опять наврал. А я-то ждала, так
ждала! Нет, уже больше никогда тебе не поверю!
     Четырнадцатого февраля - "Ториой" - "Изгнание  птиц с полей", ежегодный
детский праздник в этом  снежном краю. За десять дней до него собираются все
деревенские дети,  обутые в сапожки  из рисовой соломы, и утаптывают снег  в
поле. Потом вырезают из него большие кирпичи, примерно  в два сяку шириной и
высотой. Из них строят  снежный  храм.  Каждая сторона  храма -  около  трех
кэн16,  высота -  больше  одного дзе. Четырнадцатого  февраля  вечером перед
храмом зажигают  костер,  сложенный из собранных  со всей  деревни симэ17. В
этой деревне Новый год празднуют первого февраля, так что  до четырнадцатого
украшения еще сохраняются. Затем дети поднимаются на крышу храма и, толкаясь
и озорничая, поют песню "Ториой". Потом  все  идут  в храм, зажигают свечи и
проводят там всю  ночь. А пятнадцатого, ранним утром, еще  раз  исполняют на
крыше храма песню "Ториой".
     В это время тут снега  особенно много. Симамура обещал  Комако приехать
на этот праздник.
     -  Я  ведь  бросила  свою  работу.  В  феврале к  родителям  уехала.  А
четырнадцатого  вернулась, думала, ты обязательно приедешь. Знала бы, так не
приезжала, пожила бы там, поухаживала...
     - А что, кто-нибудь болел?
     -  Да,  учительница  моя  поехала  в  портовый  город  и  схватила  там
воспаление  легких.  Я  от нее  телеграмму получила как  раз тогда,  когда у
родителей была, ну и поехала за ней ухаживать.
     - Выздоровела она?
     - Нет...
     -  Да, действительно очень  нехорошо получилось, - сказал Симамура, как
бы   извиняясь   за  то,  что  не  сдержал  слова,  и  одновременно  выражая
соболезнование по поводу смерти учительницы.
     - Да  ничего, - вдруг совершенно спокойно произнесла Комако и обмахнула
носовым платком стол. - Ужас, сколько их налетело!
     И по обеденному столику, и по татами ползали мелкие крылатые насекомые.
Вокруг абажура кружили мотыльки.
     Оконная сетка снаружи тоже вся  была облеплена мотыльками разных видов.
Насекомые отчетливо выделялись в лунном свете.
     - Желудок у меня болит, - сказала Комако, засовывая руки за оби и кладя
голову на колени Симамуры.
     Ворот кимоно у нее немного  отстал, и на  густо напудренную шею  дождем
посыпались малюсенькие насекомые. Некоторые тут же неподвижно застывали.
     Шея  у нее  стала полнее и глаже, чем в  прошлом году. Ей уже  двадцать
один, подумал Симамура.
     Он почувствовал, что его колени теплеют.
     - Здесь в конторе надо мной все  подсмеиваются  - пойди, мол, Кома-тян,
загляни  в  номер "Камелия"... Противные  такие!  А  я подружку одну, гейшу,
провожала, в  поезде с ней немного проехала. Устала. Только вернулась домой,
спокойно полежать хотела, а мне говорят: отсюда звонили. Совсем было  решила
не  ходить, устала ведь страшно,  перепила вчера  на  вечере, когда подружке
проводы устраивали, решила, а все же  пришла. А в конторе смеются. Но  я  же
тебя целый год не видела. Ты ведь человек, являющийся раз в году?
     - А я попробовал булочку этой вашей подружки.
     - Да?
     Комако  выпрямилась. Ее лицо, покрасневшее  в тех местах,  которые были
прижаты к коленям Симамуры, внезапно стало каким-то детским.
     Комако  сказала,  что  провожала  эту самую  гейшу, проехала с  ней  до
третьей станции.
     - Плохо у нас  тут стало. Раньше, бывало, со всеми всегда договоришься.
А  теперь  не  то,  все такие  эгоистки,  каждая сама по  себе.  Да,  многое
изменилось. И гейши, как  нарочно, такие подобрались, характером между собой
не сходятся. Без нее, без Кикую, грустно мне будет. Она ведь  всегда во всем
зачинщицей  была.  А  как ее любили клиенты, самая популярная  гейша была. И
приглашали ее больше  всех, и зарабатывала она  больше  всех. У нее  в месяц
выходило шестьсот курительных  палочек.  Понятно,  что хозяева  ее на  руках
носили.
     Симамура спросил, что теперь собирается делать Кикую - замуж выйдет или
свой ресторан откроет? Он слышал, что, отработав свой срок по контракту, она
уезжает на родину.
     - Ой,  знаешь, какая она несчастная!  Она ведь к  нам  после неудачного
замужества  приехала,  - сказала  Комако  и,  на секунду запнувшись,  словно
сомневаясь, стоит ли  говорить дальше или нет, взглянула на освещенные луной
ступенчатые огороды на горном склоне. - Видишь вон тот дом, совсем новый? На
склоне...
     - Маленький ресторанчик "Кикумура"?
     - Да, он самый. Этот ресторан  мог бы теперь принадлежать Кикую-сан. Но
из-за своего характера она все упустила. Скандал был страшный. Она заставила
покровителя выстроить  ей дом,  а как дело  дошло до переезда, заупрямилась.
Из-за нового любовника. Он обещал на ней  жениться, да обманул.  А она из-за
него совсем голову  потеряла.  В  конце концов  сбежал он, любовник-то, а  к
прежнему покровителю Кикую не захотела вернуться и ресторан не взяла, может,
и хотела,  но не вернулась,  не  могла  так поступить... И  остаться  тут не
могла,  позор  ведь.  Вот теперь и уезжает, решила где-нибудь в другом месте
все начинать  сначала. В  общем, несчастная она,  невезучая.  Оказывается, -
мы-то, правда, не знали об этом, - мужчин у нее много было.
     - Уж не полк ли?
     -  Кто  его  знает...  -  Комако, подавив  смех,  вдруг отвернулась  от
Симамуры. - Кикую-сан слабохарактерная, слабая...
     - А что она могла поделать?
     - Как что?! Мало ли сколько  мужчин  может влюбиться в  женщину, нельзя
же... - Комако подняла голову, почесала в голове шпилькой. - Грустно было ее
провожать!
     - А с рестораном что сделали?
     - Да жена  этого самого  покровителя, что ресторан  построил, переехала
сюда, теперь сама хозяйничает.
     - Жена? Интересно!
     - Понимаешь, дом-то уже готов был - вступай во владение и начинай де