шать  удары  собственного
сердца. О таком ощущении я читал, писал, но никогда его прежде не испытывал.
Ощущение, что за тобой наблюдают. Что в комнате кто-то есть. И вдруг -  стук
в окно, что-то призрачно-серое за стеклом, -  я  пролил  виски.  Прошло  еще
несколько секунд, прежде чем я  решился  открыть  окно  и  спросить  у  мисс
Голайтли, чего она хочет.
   - У меня там жуткий человек, - сказала она, ставя ногу на  подоконник.  -
Нет, трезвый он очень мил, но стоит ему налакаться -  bon  Dieu  [*Боже  мой
(франц.)] - какая скотина! Не выношу, когда мужик кусается. -  Она  спустила
серый фланелевый халат с плеча и показала мне,  что  бывает,  когда  мужчина
кусается. Кроме халата на ней  ничего  не  было.  -  Извините,  если  я  вас
напугала. Этот скот мне до того надоел, что я  просто  вылезла  в  окно.  Он
думает, наверно, что я в ванной, да наплевать мне, что он думает, ну  его  к
свиньям, устанет - завалится  спать,  поди  не  завались:  до  обеда  восемь
мартини, а потом еще вино - хватило бы слона выкупать. Слушайте, можете меня
выгнать, если вам хочется. Это наглость с моей  стороны  -  вваливаться  без
спросу. Но там, на лестнице, адский холод. А вы так  уютно  устроились.  Как
мой брат Фред. Мы всегда спали вчетвером, но когда ночью бывало холодно,  он
один позволял прижиматься. Кстати, можно вас звать Фредом?
   Теперь она окончательно влезла в комнату - стояла у  окна  и  глядела  на
меня. Раньше я ее не видел без темных очков, и теперь мне  стало  ясно,  что
они с диоптриями: глаза смотрели с прищуром, как у  ювелира-оценщика.  Глаза
были огромные, зеленовато-голубые, с коричневой искоркой - разноцветные, как
и волосы, и так же, как волосы, излучали ласковый, теплый свет.
   - Вы, наверно, думаете,  что  я  очень  наглая.  Или  tres  fou  [*Совсем
сумасшедшая (франц.)]. Или еще что-нибудь.
   - Ничего подобного.
   Она, казалось, была разочарована.
   - Нет, думаете. Все так думают. А мне все равно. Это даже удобно.  -  Она
села в шаткое плюшевое кресло, подогнула под себя  ноги  и,  сильно  щурясь,
окинула взглядом комнату. - Как вы  можете  здесь  жить?  Нy  прямо  комната
ужасов.
   - А, ко всему привыкаешь, - сказал я, досадуя  на  себя,  потому  что  на
самом деле я гордился этой комнатой.
   - Я - нет. Я никогда ни  к  чему  не  привыкаю.  А  кто  привыкает,  тому
спокойно можно умирать. - Она снова обвела комнату неодобрительным взглядом.
- Что вы здесь делаете целыми днями?
   Я показал на стол, заваленный книгами и бумагой.
   - Пишу кое-что...
   - Я думала, что  писатели  все  старые.  Сароян,  правда,  не  старый.  Я
познакомилась с ним на одной вечернике, и, оказывается, он  совсем  даже  не
старый. В общем, - она задумалась, - если бы он почаще брился...  Кстати,  а
Хемингуэй - старый?
   - Ему, пожалуй, за сорок.
   - Подходяще. Меня не интересуют мужчины  моложе  сорока  двух.  Одна  моя
знакомая идиотка  все  время  уговаривает  меня  сходить  к  психоаналитику,
говорит, у меня эдипов комплекс. Но это все merde [*Бред, дерьмо  (франц.)].
Я просто приучила себя к пожилым мужчинам, и это самое умное, что я  сделала
в жизни. Сколько лет Сомерсету Моэму?
   - Не знаю точно. Шестьдесят с лишним.
   - Подходяще. У меня ни разу не было романа с  писателем.  Нет,  постойте,
Бенин Шаклетта вы знаете?
   Она нахмурилась, когда я помотал головой.
   - Вот странно. Он жуть сколько  написал  для  радио.  Но  quelle  [*Какая
(франц.)] крыса. Скажите, а вы настоящий писатель?
   - А что значит - настоящий?
   - Ну, покупает кто-нибудь то, что вы пишете?
   - Нет еще.
   - Я хочу вам помочь.  И  могу.  Вы  даже  не  поверите,  сколько  у  меня
знакомых, которые знают больших людей. Я вам  хочу  помочь,  потому  что  вы
похожи на моего брата Фреда. Только поменьше  ростом.  Я  его  не  видела  с
четырнадцати лет, с тех пор, как ушла из дому, и уже тогда в нем  было  метр
восемьдесят восемь. Остальные братья были вроде вас - коротышки. А вырос  он
от молотого арахиса. Все думали, он ненормальный -  столько  он  жрал  этого
арахиса. Его ничего на свете не интересовало, кроме лошадей и арахиса. Но он
не был ненормальный, он был страшно милый, только смурной немножко  и  очень
медлительный: когда я убежала из дому, он третий год сидел в восьмом классе.
Бедняга Фред! Хотела бы я знать, хватает ли ему в армии арахиса.  Кстати,  я
умираю с голоду.
   Я показал на вазу с яблоками и тут же спросил, почему она так  рано  ушла
из дому. Она рассеянно посмотрела на меня и потерла нос, будто  он  чесался;
жест этот, как я  впоследствии  понял,  часто  его  наблюдая,  означал,  что
собеседник проявляет излишнее любопытство. Как  и  многих  людей,  охотно  и
откровенно  о  себе  рассказывающих,   всякий   прямой   вопрос   сразу   ее
настораживал. Она надкусила яблоко и сказала:
   - Расскажите, что вы написали. Про что там речь?
   -  В  том-то  вся  и  беда:  это  не  такие   рассказы,   которые   можно
пересказывать.
   - Совсем неприлично, да?
   - Я лучше дам вам как-нибудь прочесть.
   - Яблоки -  неплохая  закуска.  Налейте  мне  немножко.  А  потом  можете
прочесть свой рассказ.
   Редко какой автор, особенно из  непечатавшихся,  устоит  перед  соблазном
почитать вслух свое произведение. Я налил ей и себе виски, уселся  в  кресло
напротив и стал читать голосом, слегка дрожащим от сценического  волнения  и
энтузиазма; рассказ  был  новый,  я  закончил  его  накануне,  и  неизбежное
ощущение его недостатков еще не успело смутить мою душу. Речь там шла о двух
учительницах, которые живут вместе, и о том,  как  одна  из  них  собирается
замуж, а другая, рассылая анонимные письма, поднимает скандал и расстраивает
помолвку.  Пока  я  читал,  каждый  взгляд,  украдкой  брошенный  на  Холли,
заставлял  мое  сердце  сжиматься.  Она  ерзала.  Она  ковыряла   окурки   в
пепельнице, разглядывала ногти, словно  тоскуя  по  ножницам;  хуже  того  -
каждый раз, когда мне казалось, что ей стало интересно, в  глазах  у  нее  я
замечал предательскую поволоку, словно она раздумывала, не купить ли ей пару
туфель, которую она сегодня видела в магазине.
   - И это все? - спросила она, пробуждаясь. Она  придумывала,  что  бы  еще
сказать. - Я, конечно, не против лесбиянок. И совсем  их  не  боюсь.  Но  от
рассказов о них у меня зубы болят. Не могу себя почувствовать в их шкуре. Ну
правда, милый, - добавила она, видя мое замешательство, - про что  же,  черт
его дери, этот рассказ, если не про любовь двух престарелых дев?
   Но хватит того, что я прочел ей рассказ,  -  я  не  собирался  усугублять
ошибку  и  снабжать  его  комментариями.  Тщеславие  толкнуло  меня  на  эту
глупость,  и  оно  же  побудило  меня  теперь  заклеймить  мою  гостью   как
бесчувственную, безмозглую ломаку.
   - Кстати, - сказала она, - у вас случайно нет такой знакомой?  Мне  нужна
компаньонка. Не смейтесь. Сама я растрепа, на прислугу у меня денег  нет.  А
они - чудесные хозяйки. Они эту работу любят, с ними никаких забот не знаешь
- ни с уборкой, ни с холодильником, ни с прачечной. В Голливуде со мной жила
одна. Она играла в ковбойских  фильмах,  ее  звали  Бродяга,  но  точно  вам
говорю: в хозяйстве она была лучше мужчины. Все, конечно, думали,  что  и  у
меня рыльце в пушку. Не знаю - наверно. Как  у  всех,  наверно.  Ну  и  что?
Мужчин это, по-моему, не останавливает - наоборот. Возьмите ту же Бродягу  -
два раза разводилась. Вообще-то, им хоть бы раз выйти замуж, из-за  фамилии.
Будто очень шикарно называться не мисс Такая-то, а миссис Разэтакая...  Нет,
не может быть! - Она уставилась на будильник. - Неужели половина пятого?
   За окном синело. Предрассветный ветерок играл занавесками.
   - Какой сегодня день?
   - Четверг.
   - Четверг! - Она встала. - Боже мой, - сказала  она  и  снова  со  стоном
села. - Нет, это ужасно.
   От усталости мне уже не хотелось ни о чем спрашивать. Я лег  на  кровать,
закрыл глаза. И все же не выдержал:
   - А что в этом ужасного?
   - Ничего. Просто каждый раз забываю, что подходит четверг. Понимаете,  по
четвергам я должна успеть на поезд  восемь  сорок  пять.  Там  очень  строго
насчет часов свиданий, поэтому,  когда  вы  приезжаете  к  десяти,  в  вашем
распоряжении всего час, а потом бедняг уводят на  второй  завтрак.  Подумать
только, в одиннадцать - второй завтрак! Можно приходить и в  два,  мне  даже
удобнее, но он любит, чтобы я приезжала утром, говорит, что это заряжает его
на весь день. Мне нельзя спать, - сказала она и принялась колотить  себя  по
щекам, пока они не пошли пятнами, - я  не  высплюсь  и  буду  выглядеть  как
чахоточная, как развалина, а это нечестно: девушка не имеет права являться в
Синг-Синг желтой, как лимон.
   - Конечно, нет. - Злость моя испарялась. Я снова слушал ее раскрыв рот.
   - Посетители изо всех сил стараются получше выглядеть, и это так приятно,
это страшно мило, женщины надевают самое нарядное,  что  у  них  есть,  даже
старые и совсем бедные, они стараются хорошо выглядеть и чтобы от них хорошо
пахло, и я их за это люблю. И детей люблю, особенно цветных.  Я  говорю  про
тех, которых приводят жены. Это, казалось бы, грустно - видеть там детей, но
ничего подобного: в волосах у них ленты, туфли начищены, можно подумать, что
их привели есть мороженое, а иногда комната свиданий так и выглядит -  прямо
как будто у них вечеринка. И уж совсем непохоже на фильмы, -  знаете,  когда
там мрачно шепчутся сквозь решетку. Там и нет никакой решетки, только стойка
между ними и вами, и на нее ставят детей, чтобы  их  можно  было  обнять,  а
чтобы поцеловаться, надо только перегнуться через стойку. Больше  всего  мне
нравится, что они так счастливы, когда видят друг друга, им  обо  всем  надо
поговорить, там не бывает скучно, они все время смеются и держатся за  руки.
Потом-то все по-другому, - сказала она. - Я их  вижу  в  поезде.  Они  сидят
тихо-тихо и смотрят, как течет река. - Она прикусила прядь волос и задумчиво
ее пожевала. - Я не даю вам спать. Спите.
   - Нет. Мне интересно.
   - Знаю. Поэтому я и хочу, чтобы вы уснули.  Если  я  не  остановлюсь,  то
расскажу вам о Салли. А я не уверена, что это будет честно с моей стороны. -
Она молча пожевала волосы. - Они, правда, не  предупреждали  меня,  чтобы  я
никому не рассказывала. Так, намекнули.  А  это  целая  история.  Может,  вы
напишете про это рассказ, только измените имена  и  все  остальное.  Слушай,
Фред, - сказала она, потянувшись за яблоком, - побожись и укуси локоть...
   Укусить  себя  за   локоть   может   только   акробат   -   ей   пришлось
удовольствоваться лишь слабым подобием этой клятвы.
   - Ну, ты, наверно, читал о нем в газетах, - сказала она, откусив  яблоко.
- Его зовут Салли  Томато,  и  я  говорю  по-еврейски  куда  лучше,  чем  он
по-английски; но он очень милый старик, ужасно набожный. Если бы не  золотые
зубы, он был бы вылитый монах; он говорит, что молится за меня каждый вечер.
У меня, конечно, с ним ничего не было, и, если на то пошло, я его вообще  до
тюрьмы не знала. Но теперь я его обожаю, вот уже семь месяцев, как я навещаю
его каждый четверг, и, наверно, если бы он мне не платил, я бы все  равно  к
нему ездила... Червивое, - сказала она и нацелилась огрызком яблока в  окно.
- Между прочим, я его раньше видела. Он заходил в бар Джо Белла, но ни с кем
не разговаривал, просто стоял, и все, как будто приезжий.  Но  он,  наверно,
еще тогда за мной наблюдал, потому что, как только его  посадили  (Джо  Белл
мне  показывал  газету  с  фотографией:   "Черная   рука".   Мафия.   Всякие
страсти-мордасти; однако пять лет ему  дали),  сразу  пришла  телеграмма  от
адвоката - связаться с ним немедленно, мол, это в моих интересах.
   - И вы решили, что кто-то завещал вам миллион?
   - Откуда! Я подумала, что этот Бергдорф хочет получить с  меня  долг.  Но
все-таки рискнула и пошла к адвокату (если только он и  вправду  адвокат,  в
чем  я  сомневаюсь,  потому  что  у  него  вроде  и  конторы  нет  -  только
телефонистка принимает поручения; а встречи он всегда назначает в "Котлетном
раю" - это потому, что он толстый и  может  съесть  десять  котлет  с  двумя
банками соуса и еще целый лимонный торт). Он спросил, как я отнесусь к тому,
чтобы утешить в беде одинокого старика и одновременно подрабатывать на  этом
сотню в неделю. Я ему говорю: послушайте, миленький, вы ошиблись адресом,  я
не из тех медсестричек, отхожим промыслом не занимаюсь. И  гонорар  меня  не
очень-то потряс, я могу не хуже заработать, прогулявшись в дамскую  комнату:
любой джентльмен с мало-мальским шиком даст полсотни на уборную, а я  всегда
прошу и на такси - это еще полсотни. Но тут он мне сказал, что его клиент  -
Салли Томато. Говорит, что милейший старик Салли давно восхищается мной a la
distance [*На расстоянии (франц.)] и я сделаю доброе  дело,  если  соглашусь
раз в неделю  его  навещать.  Ну,  я  не  могла  отказаться:  это  было  так
романтично.
   - Как сказать. Тут, по-моему, не все чисто. Она улыбнулась.
   - Думаете, я вру?
   - Во-первых, там просто не позволят кому попало навещать заключенных.
   - А они и не позволяют. Знаешь, какая там волынка. Считается, что  я  его
племянница.
   - И больше ничего за этим нет? За то, чтобы поболтать с  вами  часок,  он
вам платит сто долларов?
   - Не он - адвокат платит. Мистер О'Шонесси переводит мне деньги по почте,
как только я передаю ему сводку погоды.
   - По-моему, вы можете попасть в неприятную историю, - сказал я и выключил
лампу. Она была уже не нужна - в комнате стояло утро и на пожарной  лестнице
гулькали голуби.
   - Почему? - серьезно спросила она.
   - Должны же быть какие-нибудь законы о самозванцах. Вы  все-таки  ему  не
племянница. А что это еще за сводка погоды?
   Она похлопала себя по губам, пряча зевок.
   - Чепуха. Я их передаю телефонистке, чтобы  О'Шонесси  знал,  что  я  там
была. Салли говорит мне, что нужно передать, ну вроде: "На  Кубе  -  ураган"
или "В Палермо - снег". Не беспокойся, милый, - сказала она,  направляясь  к
кровати, - я уже не первый год стою на своих ногах.
   Утренние лучи словно пронизывали ее  насквозь,  она  казалась  светлой  и
легкой, как ребенок. Натянув мне на подбородок одеяло, она легла рядом.
   - Не возражаешь? Я только минуту отдохну. И давай не будем разговаривать.
Спи, пожалуйста.
   Я притворялся, что сплю, и дышал глубоко и мерно. Часы на башне  соседней
церкви  отбили  полчаса,  час.  Было  шесть,  когда  она   худенькой   рукой
дотронулась до моего плеча, легко, чтобы меня не разбудить.
   - Бедный Фред, - прошептала она словно бы мне,  но  говорила  она  не  со
мной. - Где ты, Фред? Мне холодно. Ветер ледяной.
   Щека ее легла мне на плечо теплой и влажной тяжестью.
   - Почему ты плачешь?
   Она отпрянула, села.
   - Господи боже  мой,  -  сказала  она,  направляясь  к  окну  и  пожарной
лестнице. - Ненавижу, когда суют нос не в свое дело.
 
   На следующий день, в пятницу, я вернулся домой  и  нашел  у  своей  двери
роскошную корзину от Чарльза и Кё с ее карточкой:
   "Мисс Холидей Голайтли. Путешествует", - а на обороте детским, нескладным
почерком было нацарапано: "Большое тебе  спасибо,  милый  Фред.  Пожалуйста,
прости меня за  вчерашнюю  ночь.  Ты  был  просто  ангел.  Mille  tendresses
[*Обнимаю и целую (франц.)] - Холли. Р. S. Больше не буду тебя беспокоить".
   Я ответил: "Наоборот, беспокой" - и оставил записку в ее двери  вместе  с
букетиком фиалок - на большее я не мог разориться. Но она не бросала слов на
ветер. Я ее больше не видел и не слышал, и она, вероятно, даже заказала себе
ключ от входной двери. Во всяком случае, в мой звонок она больше не звонила.
Мне ее не хватало, и, по мере того как  шли  дни,  мной  овладевала  смутная
обида, словно меня забыл лучший друг. Скука, беспокойство вошли в мою жизнь,
но не вызывали желания видеть прежних друзей - они  казались  пресными,  как
бессолевая, бессахарная диета. К среде мысли о Холли, о Синг-Синге, о  Салли
Томато, о мире,  где  на  дамскую  комнату  выдают  по  пятьдесят  долларов,
преследовали меня так, что я уже не мог работать. В тот вечер я сунул  в  ее
почтовый  ящик  записку:  "Завтра  четверг".  На  следующее   утро   я   был
вознагражден ответной запиской с каракулями: "Большое спасибо, что напомнил.
Заходи ко мне сегодня выпить часов в шесть".
   Я дотерпел до десяти минут седьмого, потом заставил  себя  подождать  еще
минут пять.
   Дверь  мне  открыл  странный  тип.  Пахло  от  него  сигарами  и  дорогим
одеколоном. Он щеголял в туфлях на высоких каблуках. Без этих дополнительных
дюймов он мог бы сойти  за  карлика.  На  лысой,  веснушчатой,  несоразмерно
большой голове сидела пара ушей, остроконечных, как у  настоящего  гнома.  У
него были глаза мопса, безжалостные и слегка  выпученные.  Из  ушей  и  носа
торчали пучки волос, на подбородке темнела вчерашняя  щетина,  а  рука  его,
когда он жал мою, была словно меховая.
   - Детка в ванной, -  сказал  он,  ткнув  сигарой  в  ту  сторону,  откуда
доносилось шипенье воды. Комната, в которой мы стояли  (сидеть  было  не  на
чем), выглядела так, будто в нее только что въехали;  казалось,  в  ней  еще
пахнет непросохшей  краской.  Мебель  заменяли  чемоданы  и  нераспакованные
ящики. Ящики служили столами. На одном были  джип  и  вермут,  на  другом  -
лампа, патефон, рыжий  кот  Холли  и  ваза  с  желтыми  розами.  На  полках,
нанимавших  целую  стену,  красовалось  полтора  десятка  книг.  Мне   сразу
приглянулась эта комната, понравился ее бивачный вид.
   Человек прочистил горло:
   - Вы приглашены?
   Мой кивок показался ему неуверенным.  Его  холодные  глаза  анатомировали
меня, производя аккуратные пробные надрезы.
   - А то всегда является уйма людей, которых никто не  звал.  Давно  знаете
детку?
   - Не очень.
   - Ага, вы недавно знаете детку?
   - Я живу этажом выше.
   Ответ был, видимо, исчерпывающий, и он успокоился.
   - У вас такая же квартира?
   - Гораздо меньше.
   Он стряхнул пепел на пол.
   - Вот сарай. Невероятно! Детка не умеет  жить,  даже  когда  у  нее  есть
деньги.
   Слова из него выскакивали отрывисто, словно их отстукивал телетайп.
   - Вы думаете, она - да или все-таки - нет? - спросил он.
   - Что - "нет"?
   - Выпендривается?
   - Я бы этого не сказал.
   - И  зря.  Выпендривается.  Но,  с  другой  стороны,  вы  правы.  Она  не
выпендривается, потому что на самом деле ненормальная. И вся  муть,  которую
детка вбила себе в голову, - она в  нее  верит.  Ее  не  переубедишь.  Уж  я
старался до слез. Бенни Поллан старался, а Бенни Поллана все уважают.  Бенни
хотел на ней жениться, но она за  него  не  пошла;  Бенни  выбросил  тысячи,
таская ее по психиатрам. И даже тот, знаменитый, который  только  по-немецки
говорит, слышите, даже он развел руками. Невозможно выбить у нее  из  головы
эти... - и он сжал кулак, словно желая раздавить что-то невидимое, - идеи...
Попробуйте. Пусть расскажет вам, что она втемяшила себе в голову. Только  не
думайте - я люблю детку. Все ее любят, хотя многие - нет. А я  -  да.  Я  ее
искренне люблю. Я человек чуткий, вот почему. Иначе ее  не  оценишь  -  надо
быть чутким, надо иметь поэтическую жилку. Но я  вам  честно  скажу.  Можешь
разбиться для нее в лепешку, а в благодарность получишь дерьмо на  блюдечке.
Ну, к примеру, что она сегодня собой представляет? Такие-то  вот  и  кончают
пачкой люминала. Я это столько раз видел, что вам пальцев на ногах не хватит
сосчитать, и притом те даже не были тронутые. А она тронутая.
   - Зато молодая. И впереди у нее еще долгая молодость.
   - Если вы о будущем, то вы опять не правы. Года два назад, на Западе, был
такой момент, когда все могло пойти  по-другому.  Она  попала  в  струю,  ей
заинтересовались, и она действительно могла сняться в кино. Но уж если  тебе
повезло, то кобениться нечего. Спросите Луизу Райнер. А Райнер была звездой.
Конечно, Холли не была звездой, дальше фотопроб у нее дело не  шло.  Но  э