себя чувствуешь?
   - Прекрасно.
   - У тебя совсем нет пульса, - сказала она, щупая мне запястье.
   - Значит, я мертвый.
   - Балда! Это не шутки. Погляди на меня.
   Беда была в том, что я не мог ее разглядеть;  вернее,  я  видел  не  одну
Холли, а тройку потных лиц, до того бледных от волнения, что я растерялся  и
смутился.
   - Честно. Я ничего не чувствую. Кроме стыда.
   - Нет, правда? Ты уверен? Скажи. Ты мог убиться насмерть.
   - Но не  убился.  Благодаря  тебе.  Спасибо,  ты  спасла  мне  жизнь.  Ты
необыкновенная. Единственная. Я тебя люблю.
   - Дурак несчастный. - Она поцеловала меня в щеку.
   Потом их стало четверо, и я потерял сознание.
 
   В тот вечер фотографии  Холли  появились  на  первых  страницах  "Джорнэл
америкен", "Дейли ньюс" и "Дейли миррор". Но к лошади, которая понесла,  эта
популярность не имела отношения. Как показывали заголовки,  она  объяснялась
совсем иной причиной: "Арестована девица, причастная к торговле наркотиками"
("Джорнэл америкен"). "Арестована актриса,  продававшая  наркотики"  ("Дейли
ньюс"). "Раскрыта  шайка  торговцев  наркотиками,  задержана  очаровательная
девушка" ("Дейли миррор").
   "Ньюс" напечатала самую эффектную фотографию: Холли входит в  полицейское
управление, зажатая между двумя мускулистыми агентами - мужчиной и женщиной.
В таком мрачном окружении по  одной  одежде  (на  ней  еще  был  костюм  для
верховой езды - куртка и джинсы) ее можно было принять за подружку  бандита,
а темные очки, растрепанные волосы и  прилипшая  к  надутым  губам  сигарета
"Пикаюн" сходство это только усиливали. Подпись гласила:
   "Районный   прокурор   заявил,   что   двадцатилетняя   Холли   Голайтли,
очаровательная  киноактриса  и  ресторанная  знаменитость,  является  видной
фигурой в международной торговле наркотиками, которой заправляет  Сальваторе
(Салли) Томато. На снимке: агенты Патрик Коннор и Шейла  Фезонетти  (справа)
доставляют ее в полицейский участок Шестьдесят седьмой улицы. Подробности на
стр. 3".
   Подробности, вместе с фотографией человека, опознанного как Оливер (Отец)
О'Шонесси (он заслонял лицо шляпой), занимали полных три  колонки.  Вот  эта
заметка в сокращенном виде:
   "Завсегдатаи ресторанов были вчера  ошеломлены  арестом  Холли  Голайтли,
очаровательной голливудской киноактрисы, снискавшей  широкую  известность  в
Нью-Йорке. В то же время, в два часа дня, при выходе из "Котлетного рая", на
Мэдисон-авеню полицией был задержан Оливер О'Шонесси, пятидесяти  двух  лет,
проживающий в гостинице "Сиборд" на Сорок девятой улице. Как заявил районный
прокурор Франк Л. Доннован, оба они - видные фигуры  в  международной  банде
торговцев  наркотиками,  которой   руководит   пресловутый   "фюрер"   мафии
Сальваторе (Салли) Томато, ныне отбывающий пятилетний срок в  Синг-Синге  за
подкуп  политических  деятелей...  О'Шонесси,   лишенный   сана   священник,
известный в преступном мире под  кличками  Отец  и  Падре,  имеет  несколько
судимостей начиная с 1934 года, когда он был приговорен к двум годам  тюрьмы
за содержание якобы клиники для душевнобольных в Род-Айленде, под  названием
"Монастырь". Мисс Голайтли, ранее не имевшая судимостей, была  арестована  в
своей роскошной квартире в Ист-Сайде. Хотя районная  прокуратура  отказалась
сделать  на  этот  счет  официальное  заявление,  в   осведомленных   кругах
утверждают, что эта очаровательная блондинка, бывшая до  последнего  времени
постоянной спутницей мультимиллионера Резерфорда Троулера,  действовала  как
liaison  [*Связной  (франц.)]  между  заключенным  Томато  и  его  подручным
О'Шонесси... По тем же сведениям, фигурируя как  родственница  Томато,  мисс
Голайтли   еженедельно   посещала   Синг-Синг,   где   Томато   снабжал   ее
зашифрованными  устными  распоряжениями,  которые   она   затем   передавала
О'Шонесси. Благодаря этой связной Томато, род. в Чефалу, Сицилия, в 1874 г.,
имел возможность  лично  руководить  международным  синдикатом  по  торговле
наркотиками, имеющим филиалы на Кубе, в Мексике, Сицилии, Танжере,  Тегеране
и Дакаре. Однако районная прокуратура отказалась подтвердить эти сведения  и
сообщить какие-либо дополнительные подробности... Большая  толпа  репортеров
собралась у полицейского участка Восточной Шестьдесят  седьмой  улицы,  куда
для составления  протокола  были  доставлены  оба  арестованных.  О'Шонесси,
грузный, рыжеволосый человек, отказался отвечать на вопросы, и ударил одного
из фоторепортеров ногой  в  пах.  Но  хрупкая,  хорошенькая  мисс  Голайтли,
одетая, как мальчишка, в джинсы и кожаную  куртку,  оставалась  сравнительно
спокойной. "Не спрашивайте меня, что означает эта чертовщина, - сказала  она
репортерам. - Рагсе que je ne sais pas, nies chers. (Потому что я  не  знаю,
мои дорогие.) Да, я ходила к Салли Томато. Я навещала его каждую неделю. Что
в этом плохого? Он верит в бога, и я тоже..."
   Потом шел подзаголовок: "Призналась, что сама употребляет наркотики".
   "Мисс Голайтли улыбнулась, когда репортер спросил ее, употребляет ли  она
сама наркотики. "Я пробовала марихуану. Она и вполовину не так  вредна,  как
коньяк. И к тому же дешевле. К сожалению, я предпочитаю коньяк. Нет,  мистер
Томато никогда не упоминал при мне о наркотиках. То, как его преследуют  эти
гнусные люди, приводит меня в  ярость.  Он  душевный,  религиозный  человек.
Милейший старик".
   В этом отчете содержалась одна уж совсем грубая ошибка:
   Холли была арестована не в своей "роскошной квартире", а у меня в ванной.
Я отмачивал свои ушибы в  горячей  воде  с  глауберовой  солью;  Холли,  как
заботливая нянька, сидела на краю ванны, собираясь растереть меня  бальзамом
Слоуна и уложить в постель. Раздался стук в дверь. Дверь была не заперта,  и
Холли крикнула: "Войдите!" Вошла мадам Сапфия Спанелла, а следом  за  ней  -
двое агентов в штатском; одним  из  них  была  женщина  с  толстыми  косами,
закрученными вокруг головы.
   - Вот она, кого вы ищете! - заорала мадам Спанелла, врываясь в  ванную  и
нацеливаясь пальцем сначала на Холли, а потом на мою наготу. -  Полюбуйтесь,
что за шлюха!
   Агент-мужчина, казалось, был смущен и поведением мадам Спанеллы,  и  всей
этой картиной; зато лицо его спутницы загорелось  жестокой  радостью  -  она
шлепнула Холли по плечу и неожиданно тонким детским голоском приказала:
   - Собирайся, сестричка. Пойдем куда следует.
   Холли сухо ответила:
   - Убери свои лапы, ты, лесбиянка слюнявая!
   Это несколько рассердило даму, и она двинула Холли со страшной  силой.  С
такой силой, что голова Холли мотнулась набок, склянка с мазью  вылетела  из
рук и раскололась на кафельном полу; после чего я, выскочив из ванны,  чтобы
принять участие в драке, чуть не лишился обоих  больших  пальцев  на  ногах.
Голый, оставляя на полу кровавые  следы,  я  проводил  процессию  до  самого
холла.
   - Только не забудь, корми, пожалуйста, кота,  -  наставляла  меня  Холли,
пока агенты толкали ее вниз по лестнице.
 
   Я, конечно, решил, что  это  происки  мадам  Спанеллы:  она  уже  не  раз
вызывала полицию и жаловалась на Холли. Мне и в  голову  не  приходило,  что
дело может обернуться так  скверно,  пока  вечером  не  появился  Джо  Белл,
размахивая  газетами.  Он   был   слишком   взволнован,   чтобы   выражаться
членораздельно; пока я читал, он  бегал  по  комнате  и  колотил  по  ладони
кулаком. Потом он сказал:
   - По-вашему, это правда? Она замешана в этом гнусном деле?
   - Увы, да.
   Свирепо глядя на меня, он кинул в рот  таблетку  и  принялся  ее  грызть,
словно это были мои кости.
   - Какая мерзость! А еще называется друг. Ну и свинья!
   - Погодите, я не сказал, что она участвовала в этом сознательно.  Это  не
так. Но что было, то было. Передавала распоряжения, и всякая такая штука.
   - А вы, я вижу, не больно волнуетесь. Господи, да  ей  десять  лет  могут
дать. И больше! - Он вырвал у меня газеты. - Вы знаете ее дружков.  Богачей.
Идем в бар, будем звонить. Девчонке понадобятся защитники половчее тех,  кто
мне по карману.
   Я был слишком слаб, чтобы одеться самостоятельно, -  Джо  Беллу  пришлось
мне помочь. В баре он подал мне в телефонную будку тройной мартини и  полный
стакан монет. Но я никак не мог придумать, кому  мне  звонить.  Жозе  был  в
Вашингтоне, и я понятия не имел, как  его  там  разыскать.  Расти  Троулеру?
Только не этому ублюдку! А каких еще друзей Холли я знаю? Кажется, она  была
права, говоря, что у нее нет настоящих друзей.
   Я заказал Крествью 5-6958 в Беверли-хилс - номер О. Д.  Бермана,  который
дала междугородная справочная. Там  ответили,  что  мистеру  Берману  делают
массаж и его нельзя  беспокоить,  позвоните,  пожалуйста,  позже.  Джо  Белл
пришел в ярость: "Надо было сказать, что дело идет о жизни и  смерти!"  -  и
заставил меня позвонить Расти. Сначала подошел дворецкий  мистера  Троулера.
"Мистер и миссис Троулер обедают, - объявил он, - что им передать?" Джо Белл
закричал  в  трубку:  "Это  срочно,  слышите?  Вопрос  жизни  и  смерти!"  В
результате я получил  возможность  поговорить  с  урожденной  Уайлдвуд  или,
вернее, ее выслушать:
   "Вы что, ошалели? Мы с  мужем  подадим  в  суд  на  того,  кто  попробует
приплести наше имя к этой от-от-отвратительной де-де-дегенератке.  Я  всегда
знала, что она наркоманка и что морали у нее не больше, чем у суки во  время
течки. Тюрьма для нее - самое место. II  муж  со  мной  согласен  на  тысячу
процентов. Мы просто в суд  подадим  на  того,  кто..."  Повесив  трубку,  я
вспомнил о старом Доке из Тьюлипа, Техас; но нет, Холли не позволила бы  ему
звонить, она убьет меня за это.
   Я снова вызвал Калифорнию. Линия была все  время  занята,  и,  когда  мне
наконец дали О. Д. Бермана, я уже выпил  столько  мартини,  что  ему  самому
пришлось объяснять мне, зачем я звоню.
   - Вы насчет детки? Все уже знаю. Я позволил  Игги  Финкелстайну.  Игги  -
лучший адвокат в Нью-Йорке. Я сказал Игги: займись этим делом  и  вышли  мне
счет, только не называй моего имени, понятно? Я вроде в долгу перед  деткой.
Не то чтобы я ей был должен, но надо же  ей  помочь.  Она  тронутая.  Дурака
валяет. Но валяет всерьез, понимаете? В общем,  ее  освободят  под  залог  в
десять тысяч. Не беспокойтесь, вечером Игги ее заберет;  не  удивлюсь,  если
она уже дома.
   Но ее не было дома; не вернулась она и на следующее утро, когда  я  пошел
накормить кота. Ключа у меня не было, и, поднявшись по пожарной лестнице,  я
проник в квартиру через окно. Кот был в спальне, и не один:  нагнувшись  над
чемоданом, там стоял мужчина. Я перешагнул  через  подоконник;  приняв  друг
друга за грабителей, мы  обменялись  неуверенными  взглядами.  У  него  было
приятное лицо, гладкие, словно лакированные волосы,  и  он  напоминал  Жозе;
больше того, в чемодан он собирал вещи Жозе -  туфли,  костюмы,  с  которыми
Холли вечно возилась и носила то в чистку, то в ремонт. Заранее зная  ответ,
я спросил:
   - Вас прислал мистер Ибарра-Егар?
   - Я есть кузен, - сказал он, настороженно улыбаясь,  с  акцентом,  сквозь
который едва можно было продраться.
   - Где Жозе?
   Он повторил вопрос, словно переводя его на другой язык.
   - А, где она? Она ждет, - сказал он и, словно забыв обо мне,  снова  стал
укладывать вещи.
   Ага, дипломат решил смыться. Что ж, меня это не удивило  и  нисколько  но
опечалило. Но какой же подлец!
   - Его бы следовало выпороть кнутом.
   Кузен хихикнул; кажется, он меня понял. Он захлопнул чемодан  и  протянул
мне письмо.
   - Моя кузен, она просил оставлять это для ее друг. Вы сделать одолжение?
   На конверте торопливым почерком было написано: "Для мисс X. Голайтли".
   Я сел на ее кровать, прижал к  себе  кота  и  почувствовал  каждой  своей
клеточкой такую боль за Холли, какую почувствовала бы она сама.
   - Да, я сделаю одолжение.
 
   И  сделал,  вопреки  своему  желанию.  У  меня  не  хватило  ни  мужества
уничтожить письмо, ни силы воли, чтобы оставить его в кармане, когда  Холли,
очень осторожно, спросила меня, нет  ли  случайно  каких-нибудь  известий  о
Жозе. Это было на третье утро; я сидел у ее постели в больничной палате, где
воняло йодом и подкладным судном. Она  лежала  там  с  той  ночи,  когда  ее
арестовали.
   - Да, милый, - приветствовала она меня, когда я подошел к ней на цыпочках
с блоком сигарет "Пикаюн" и букетиком фиалок в руках, - я все-таки  потеряла
наследника.
   Ей нельзя было дать и двенадцати лет -  палевые  волосы  зачесаны  назад,
глаза без темных очков, чистые, как дождевая вода, - не  верилось,  что  она
больна.
   И все же это было так.
   - Вот гадость - я чуть не сдохла. Кроме шуток: толстуха чуть не  прибрала
меня. Она веселилась до упаду. Я тебе, кажется, не рассказывала про  толстую
бабу? Я сама о ней не знала, пока не умер брат. Сначала я  просто  не  могла
понять, куда он делся, что это значит: Фред умер; а потом  увидела  ее,  она
была у меня в комнате, качала Фреда на руках, толстая рыжая сволочь, и  сама
качалась, качалась в кресле - а Фред у нее на руках - и ржала,  как  духовой
оркестр. Вот смех! Но у нас это все впереди, дружок: дожидается рыжая, чтобы
сыграть с нами шутку. Теперь ты понял, с чего я взбесилась и все переломала?
   Не считая адвоката, нанятого О. Д. Берманом,  я  был  единственным,  кого
допустили к Холли. В палате были еще больные  -  три  похожие  на  близнецов
дамы, которые без недоброжелательства, но  откровенно  меня  разглядывали  и
делились впечатлениями, перешептываясь по-итальянски.
   Холли объяснила:
   - Они думают, что ты - мой соблазнитель. Парень, который меня подвел. - И
на мое предложение просветить их на этот счет ответила: - Не  могу.  Они  не
говорят по-английски. Да и зачем портить им удовольствие?
   Тут она и спросила меня о Жозе.
   В тот миг,  когда  она  увидела  письмо,  глаза  ее  сощурились,  а  губы
сложились в тугую улыбку, которая вдруг состарила ее до бесконечности.
   - Милый, - попросила она, - открой, пожалуйста, тот ящик  и  достань  мне
сумочку. Девушке не полагается читать такие письма, не намазав губы.
   Глядя в ручное зеркальце, она мазалась и пудрилась до тех  пор,  пока  на
лицо не осталось и следа от ее двенадцати  лет.  Она  накрасила  губы  одной
помадой и нарумянила щеки другой.  Подвела  веки  черным  карандашом,  потом
голубым, спрыснула шею одеколоном, нацепила жемчужные серьги и надела темные
очки. Забронировавшись таким образом  и  посетовав  на  печальное  состояние
своего маникюра, она разорвала наконец конверт и  быстро  пробежала  письмо.
Пока она читала, сухая, деревянная улыбка на ее лице становилась все  тверже
и суше. Затем она попросила сигарету. Затянулась.
   - Отдает дерьмом. Но божественно, - сказала она и швырнула мне письмо.  -
Может, пригодится, если вздумаешь написать роман из жизни  крыс.  Не  робей.
Прочти вслух. Я сама хочу послушать.
   Оно начиналось: "Дорогая моя девочка..."
   Холли сразу меня прервала. Ей хотелось знать, что я думаю  о  почерке.  Я
ничего о нем не думал: убористое, разборчивое, невыразительное письмо.
   - Он весь в этом. Застегнут на все пуговки. Страдает запорами, - объявила
она. - Продолжай.
   "Дорогая моя девочка, я любил тебя, веря, что ты не такая,  как  все.  Но
пойми мое  отчаяние,  когда  мне  открылось  столь  жестоким  и  скандальным
образом, как ты  непохожа  на  ту  женщину,  которую  человек  моей  веры  и
общественного положения хотел бы назвать своей женой.  Я  поистине  скорблю,
что тебя  постигло  такое  бесчестие,  и  не  смею  ко  всеобщему  осуждению
присоединить еще и свое. Поэтому я надеюсь, что и  ты  меня  не  осудишь.  Я
должен оберегать свою семью и свое имя, и я  -  трус,  когда  им  что-нибудь
угрожает. Забудь меня, прекрасное дитя.  Меня  здесь  больше  нет.  Я  уехал
домой. И пусть Бог не оставит тебя и твоего  ребенка.  Пусть  Бог  не  будет
таким, как Жозе".
   - Ну?
   - В своем роде это, пожалуй, честно. И даже трогательно.
   - Трогательно? Эта бодяга?
   - Но в конце концов он же сам признает,  что  он  трус.  И  с  его  точки
зрения, сама понимаешь...
   Холли не желала признать, что она понимает; однако, несмотря  на  толстый
слой косметики, лицо выдавало ее.
   - Хорошо. У этой крысы есть свои  оправдания.  Но  он  гигантская  крыса.
Крысиный король, как Расти. И Бенни  Шаклетт.  Ах,  пропади  я  пропадом,  -
сказала она, кусая кулак, совсем как обиженный  ребенок.  -  Я  его  любила.
Такую крысу.
   Итальянское трио, решив, что это любовный crise [*Кризис (франц.)] и  что
во всем виноват я, зацокало на меня с укоризной. Я был  польщен,  горд  тем,
что хоть кто-то мог подумать, будто я ей не безразличен.
   Я предложил ей еще сигарету, она успокоилась, глотнула дым и сказала:
   - Спасибо, козлик. И спасибо, что ты оказался таким плохим наездником. Не
заставил бы ты меня изображать амазонку - есть бы мне тогда бесплатную  кашу
в доме для незамужних мамаш. Спорт, как видишь, очень помогает.  Но  легавые
до la merde перетрусили, когда я  им  сказала,  что  во  всем  виновата  эта
проститутка, которая меня стукнула. Теперь  я  их  могу  притянуть  по  всем
статьям, включая незаконный арест.
   До сих пор мы избегали говорить о самой серьезной стороне дела, и  теперь
это шутливое упоминание прозвучало убийственно - оно  ясно  показывало,  что
Холли не в состоянии понять всей мрачности своего положения.
   -  Слушай,  Холли,  -   начал   я,   приказывая   себе:   будь   сильным,
рассудительным, будь ей опорой, - слушай, Холли,  все  это  не  шутки.  Надо
подумать о будущем.
   - Молод ты еще меня поучать. Мал. Да и какое тебе дело до меня?
   - Никакого. Кроме того, что я твой друг  и  поэтому  беспокоюсь.  Я  хочу
знать, что ты намерена делать.
   Она потерла нос и уставилась в потолок.
   - Сегодня среда, да? Значит, до субботы я намерена  проспать,  чтобы  как
следует отоспаться. В субботу утром я смотаюсь в банк. Потом забегу  к  себе
на квартиру и заберу там пижаму-другую и платье получше. После чего двину  в
Айдл-уайлд. Там для меня, как ты знаешь, заказано самое распрекрасное  место
на самом распрекрасном самолете. А раз уж ты  такой  друг,  я  позволю  тебе
помахать мне ручкой. Пожалуйста, перестань мотать головой.
   - Холли! Холли! Это невозможно.
   - Et pourquoi pas? [*Почему  же?  (франц.)]  He  думай,  я  не  собираюсь
цепляться за Жозе. По моей переписи он гражданин  преисподней.  Но  с  какой
стати пропадать прекрасному билету? Раз уж за него уплачено? При  том  я  ни
разу не была в Бразилии.
   - Какими таблетками тебя тут кормят? Ты что, не  понимаешь,  что  ты  под
следствием? Если ты сбежишь и тебя поймают, то посадят как следует.  А  если
не поймают, ты никогда не сможешь вернуться домой.
   - Ай, какой ужас! Все равно, дом твой там, где  ты  чувствуешь  себя  как
дома. А я такого места пока не нашла.
   - Холли, это глупо. Ты же ни в чем не виновата. Потерпи, все обойдется.
   Она сказала: "Давай, жми", - и выпустила дым мне в лицо. Однако мои слова
подействовали: глаза ее расширились, словно от того  же  страшного  видения,
которое возникло передо мной: железные камеры, стальные коридоры с  медленно
закрывающимися дверьми.
   - А, гадство, - сказала она и загасила окурок. - Но очень может быть, что
меня не поймают. Если только ты не будешь разевать bouche  [*Рот  (франц.)].
Милый, не презирай  меня.  -  Она  накрыла  ладонью  мою  руку  и  пожала  с
неожиданной откровенностью. - У меня нет выбора. Я советовалась с адвокатом;
насчет Рио я, конечно, и не заикнулась - он скорее сам наймет  легавых,  чем
согласится потерять гонорар, не говоря уже  о  тех  грошах,  которые  О.  Д.
Берман оставил в залог. Благослови его бог за это, но однажды в Калифорнии я
помогла ему выиграть побольше десяти кусков на одной сдаче в покер, -  мы  с
ним квиты. Нет, загвоздка не в этом: все, что легавым нужно, -  это  задарма
меня полапать и заполучить свидетеля против Салли, а преследовать меня никто
не собирается, у