-нибудь  в  гостинице.  А
клетка все еще у меня. Я таскал ее с собой в Нью-Орлеан, Нантакет,  по  всей
Европе, в Марокко и Вест-Индию. Но я редко вспоминаю, что подарила ее Холли,
потому что однажды я решил об этом забыть. У нас произошла бурная  ссора,  и
поднялась эта буря из-за  чудо-клетки,  О.  Д.  Бермана  и  университетского
журнала с моим рассказом, который я подарил Холли.
   В  феврале  Холли  отправилась  путешествовать  с  Мэг,  Расти   и   Жозе
Ибаррой-Егаром. Размолвка наша случилась вскоре после ее возвращения. Кожа у
Холли потемнела, как от йода, волосы выгорели добела, и  время  она  провела
прекрасно.
   - Значит, сперва мы были на Ки-Уэст, и  Расти  там  взъелся  на  каких-то
матросов, не то наоборот - они на него взъелись,  в  общем,  теперь  ему  до
самой могилы носить корсет. Милейшая Мэг тоже угодила в больницу.  Солнечный
ожог первой степени. Отвратительно: сплошные волдыри и вонючая  мазь.  Запах
ее невозможно было вынести. Поэтому мы  с  Жозе  бросили  их  в  больнице  и
отправились в Гавану. Он говорит: "Вот подожди, увидишь Рио"; но на мой вкус
Гавана - тоже место хоть куда. Гид  у  нас  был  неотразимый  -  больше  чем
наполовину негр, а в остальном китаец, и хотя к тем и другим  я  равнодушна,
гибрид оказался ничего. Я даже позволяла ему гладить мне под столом коленки,
он мне, ей-богу, казался довольно забавным. Но однажды вечером он повел  нас
на какую-то порнографическую картину, и что же  ты  думаешь?  На  экране  мы
увидели его  самого.  Конечно,  когда  мы  вернулись  в  Ки-Уэст,  Мэг  была
убеждена, что все это время я спала с Жозе. И Расти - тоже, но он  не  очень
убивался, ему просто интересно было узнать подробности. В общем, пока  мы  с
Мэг не поговорили по душам, обстановка была довольно тяжелая.
   Мы были в гостиной, и, хотя к концу подходил февраль,  елка,  побуревшая,
потерявшая запах, с шарами, сморщенными, как вымя старой коровы, по-прежнему
занимала большую часть комнаты.  За  это  время  появилась  новая  мебель  -
походная койка, и Холли, пытаясь сохранить свой тропический вид, загорала на
ней под кварцевой лампой.
   - И ты ее убедила?
   - Что я не спала с Жозе? Бог мой, конечно. Я просто сказала - но  знаешь,
как на исповеди и с надрывом, -  сказала  ей,  что  меня  интересуют  только
женщины.
   - Не могла же она поверить?
   - Ну да, черта с два не могла! А зачем, по-твоему, она купила эту  койку?
Чего-чего, а огорошить человека я умею.  Миленький,  будь  добр,  натри  мне
мазью спину.
   Пока я этим занимался, она сказала:
   - О. Д. Берман - в городе, слушай, я дала ему журнал с  твоим  рассказом.
Ему понравилось. Он считает, что тебе стоит помочь. Но говорит,  что  ты  не
туда идешь. Негры и дети - кому это интересно!
   - Да уж, наверно, не мистеру Берману.
   - А я с ним согласна. Я два раза прочла рассказ. Одни  сопляки  и  негры.
Листья колышутся. Описания. В этом нет никакого смысла.
   Рука моя, растиравшая по спине мазь, словно вышла из повиновения - ей так
и хотелось подняться и стукнуть Холли.
   - Назови мне что-нибудь такое, - сказал я спокойно, - в чем  есть  смысл.
По твоему мнению.
   - "Грозовой перевал", - сказала она не раздумывая. Совладать  с  рукой  я
уже почти не мог.
   - Глупо. Сравниваешь с гениальной книгой.
   -  Ага,  гениальной,  правда?  "Дикарочка  моя  Кэти".  Господи,  я   вся
изревелась. Десять раз ее смотрела.
   - А-а... - сказал я с облегчением, -  а-а...  -  непростительно  возвышая
голос, - киношка!
   Она вся напряглась, казалось, что трогаешь камень, нагретый солнцем.
   - Всякому приятно чувствовать свое превосходство, -  сказала  она.  -  Но
неплохо бы для этого иметь хоть какие-нибудь основания.
   - Я себя не сравниваю  с  тобой.  Или  с  Берманом.  Поэтому  и  не  могу
чувствовать своего превосходства. Мы разного хотим,
   - А разбогатеть ты не хочешь?
   - Так далеко мои планы не заходят.
   - Судя по твоим рассказам, да. Как будто ты их пишешь и  сам  не  знаешь,
чем они кончатся. Ну так я тебе скажу:  зарабатывай  лучше  деньги.  У  тебя
дорогие фантазии. Вряд ли кто захочет покупать тебе клетки для птиц.
   - Очень жаль.
   - И еще не так пожалеешь, если меня ударишь. Только что ты  хотел,  я  по
руке почувствовала. И опять хочешь.
   Я хотел, и еще как; сердце стучало, руки  тряслись,  когда  я  завинчивал
банку с мазью.
   - О нет, об этом я бы не стал сокрушаться.  Я  жалею,  что  ты  выбросила
столько денег; Расти Троулер - нелегкий заработок.
   Она села на койке, - лицо и голая грудь холодно голубели под кварцем.
   - Тебе понадобится четыре секунды, чтобы дойти отсюда  до  двери.  Я  даю
тебе две.
 
   Я пошел прямо к себе, взял клетку, снес ее вниз и поставил  у  ее  двери.
Вопрос был исчерпан. Вернее, так мне казалось  до  следующего  утра,  когда,
отправляясь на работу, я увидел клетку,  водруженную  на  урну  и  ожидавшую
мусорщика. Презирая себя за малодушие,  я  схватил  ее  и  отнес  к  себе  в
комнату, но эта капитуляция не ослабила моей  решимости  начисто  вычеркнуть
Холли из моей жизни. Я решил, что она "примитивная кривляка",  "бездельница)
и "фальшивая девица", с которой вообще не стоит разговаривать.
   И не разговаривал. Довольно долго. Встречаясь на  лестнице,  мы  опускали
глаза. Когда она входила к Джо Беллу, я тут же уходил.
   Однажды мадам Сапфия Спанелла, бывшая колоратура и страстная любительница
роликовых  коньков,  жившая  на  втором  этаже,  стала  обходить  жильцов  с
петицией,  в  которой  требовала  выселения  мисс  Голайтли  как   "морально
разложившейся личности" и "организатора ночных сборищ, угрожающих здоровью и
безопасности соседей". И хотя подписать ее я отказался, но  в  глубине  души
сознавал, что у мадам Спанеллы есть основания для  недовольства.  Однако  ее
петиция ни к чему не привела, и в конце апреля, теплыми весенними ночами,  в
распахнутые окна снова доносился из квартиры 2 хохот граммофона, топот ног и
пьяный гвалт.
   Среди гостей Холли нередко встречались подозрительные личности, но как-то
раз, ближе к лету, проходя через вестибюль, я  заметил  уж  очень  странного
человека,  который  разглядывал  ее  почтовый  ящик.  Это  был  мужчина  лет
пятидесяти, с жестким, обветренным лицом и серыми  несчастными  глазами.  На
нем была старая серая шляпа,  в  пятнах  от  пота,  и  новенькие  коричневые
ботинки;  дешевый  летний  бледно-голубой  костюм  мешковато  сидел  на  его
долговязой фигуре. Звонить Холли он, по-видимому,  не  собирался.  Медленно,
словно читая шрифт Брайля, он водил пальцем по тисненым буквам ее карточки.
   В тот же вечер, отправляясь ужинать, я увидел  его  еще  раз.  Он  стоял,
прислонившись к дереву на другой стороне улицы, и глядел на  окна  Холли.  У
меня возникли мрачные подозрения. Кто он? Сыщик? Или член шайки, связанный с
ее приятелем по Синг-Сингу - Томато? Во мне проснулись самые нежные  чувства
к Холли. Да и простая порядочность требовала,  чтобы  я  на  время  забыл  о
вражде и предупредил ее, что за ней следят.
   Я направился  в  "Котлетный  рай"  на  углу  Семьдесят  девятой  улицы  и
Мэдисон-авеню и, пока не дошел до первого перекрестка, все время  чувствовал
на себе взгляд этого человека. Вскоре я  убедился,  что  он  идет  за  мной.
Оборачиваться для этого не пришлось - я  услышал,  как  он  насвистывает.  И
насвистывает жалобную ковбойскую песню, которую иногда пела Холли: "Эх, хоть
раз при жизни, да не во сне, по лугам по райским  погулять  бы  мне".  Свист
продолжался, когда я переходил Парк-авеню, и потом, когда я шел по  Мэдисон.
Один раз перед светофором я взглянул на него исподтишка  и  увидел,  что  он
наклонился и гладит тощего шпица. "Прекрасная у вас  собака",  -  сказал  он
хозяину хрипло и по-деревенски протяжно.
   "Котлетный рай" был пуст. Тем не менее он сел у стойки рядом со мной.  От
него пахло табаком и потом. Он заказал чашку кофе, но даже не притронулся  к
ней, а продолжал жевать зубочистку и разглядывать  меня  в  стенное  зеркало
напротив.
   - Простите, пожалуйста, - сказал я зеркалу, - что вам нужно?
   Вопрос его не смутил, казалось, он почувствовал облегчение от того, что с
ним заговорили.
   - Сынок, - сказал он. - Мне нужен друг.
   Он вытащил бумажник. Бумажник был потертый, заскорузлый,  как  и  кожа  у
него на руках, и почти распадался на части; так же истерта была  поломанная,
выцветшая фотография, которую он мне протянул. С нее глядели  семеро  людей,
стоящих на террасе ветхого  деревянного  дома,  -  все  они  были  дети,  за
исключением самого этого  человека,  который  обнимал  за  талию  пухленькую
беленькую девочку, заслонявшую ладошкой глаза от солнца.
   - Это я, - сказал он, указывая на себя. -  Это  она...  -  И  он  потыкал
пальцем в пухленькую девочку. - А этот  вон,  -  добавил  он,  показывая  на
всклокоченного дылду, - это брат ее, Фред.
   Я посмотрел на "нее" еще раз; да, теперь я уже мог узнать  Холли  в  этой
щурившейся толстощекой девчонке. И я сразу понял, кто этот человек.
   - Вы - отец Холли.
   Он заморгал, нахмурился.
   - Ее не Холли зовут. Раньше ее звали Луламей Барнс. Раньше, - сказал  он,
передвигая губами зубочистку, - пока я на ней не  женился.  Я  ее  муж.  Док
Голайтли. Я лошадиный доктор, лечу животных. Ну, и фермерствую помаленьку. В
Техасе, под Тьюлипом. Сынок, ты почему смеешься?
   Это был нервный смех. Я глотнул воды и поперхнулся, он постучал  меня  но
спине.
   - Смеяться тут нечего, сынок.  Я  усталый  человек.  Пять  лет  ищу  свою
хозяйку. Как пришло письмо от Фреда с ее адресом, так я сразу взял билет  на
дальний автобус. Ей надо вернуться к мужу и к детям.
   - Детям?
   - Они же дети ей! - почти выкрикнул он.
   Он имел в виду остальных четырех  ребят  на  фотографии:  двух  босоногих
девочек и двух мальчиков в комбинезонах. Ясно - этот человек не в себе.
   - Но Холли не может быть их матерью. Они старше ее. Больше.
   - Слушай, сынок, - сказал он рассудительно. - Я не  говорю,  что  они  ей
родные дети. Их собственная незабвенная мать - золотая была женщина,  упокой
господь ее душу, - скончалась в тридцать шестом  году,  четвертого  июля,  в
День независимости. В год засухи. На Луламей я женился в тридцать восьмом  -
ей тогда шел четырнадцатый год. Обыкновенная  женщина  в  четырнадцать  лет,
может, и не знала бы, на  что  она  идет.  Но  возьми  Луламей  -  она  ведь
исключительная женщина. Она-то распрекрасно знала, что делает, когда обещала
стать мне женой и матерью моим детям. Она нам всем сердце разбила, когда  ни
с того ни с сего сбежала из дому.
   Он отпил холодного кофе и посмотрел на меня серьезно и испытующе.
   - Ты что, сынок, сомневаешься? Ты мне не веришь, что  я  говорю  все  как
было?
   Я верил. История была слишком невероятной, чтобы в нее не поверить,  и  к
тому же согласовывалась с первым впечатлением  О.  Д.  Бермана  от  Холли  в
Калифорнии: "Не  поймешь,  не  то  деревенщина,  не  то  сезонница".  Трудно
упрекнуть Бермана за то, что  он  не  угадал  в  Холли  малолетнюю  жену  из
Тьюлипа, Техас.
   - Прямо сердце разбила, когда ни с того ни с  сего  убежала  из  дому,  -
повторил лошадиный доктор. - Не было у  ней  причины.  Всю  работу  по  дому
делали дочки. А  Луламей  могла  сидеть  себе  посиживать,  крутиться  перед
зеркалом да волосы мыть. Коровы свои, сад свой, куры, свиньи...  Сынок,  эта
женщина прямо растолстела. А брат ее вырос, как великан. Совсем не такие они
к нам пришли. Нелли, старшая моя дочка, привела их  в  дом.  Пришла  однажды
утром и говорит: "Папа, я там в кухне заперла двух побирушек. Они  на  дворе
воровали молоко и индюшачьи яйца". Это Луламей и Фред. До чего же  они  были
страшные - ты такого в жизни не видел.  Ребра  торчат,  ножки  тощие  -  еле
держат, зубы шатаются - каши не разжевать. Оказывается, мать умерла от  ТБЦ,
отец - тоже, а детишек - всю ораву - отправили жить к разным дрянным  людям.
Теперь, значит, Луламей с Фредом оба жили у каких-то поганых людишек,  милях
в ста от Тьюлипа. Оттуда ей было с чего бежать, из ихнего дома. А  из  моего
бежать ей было не с чего. Это был ее дом. - Он  поставил  локти  на  стойку,
прижал пальцами веки и вздохнул. - Поправилась она  у  нас,  красивая  стала
женщина. И веселая. Говорливая, как сойка. Про что бы речь ни зашла - всегда
скажет что-нибудь смешное, лучше всякого радио. Я ей, знаешь, цветы собирал.
Ворона ей приручил, научил говорить  ее  имя.  Показал  ей,  как  на  гитаре
играют. Бывало, погляжу на нее - и  слезы  навертываются.  Ночью,  когда  ей
предложение делал, я плакал, как маленький. А она  мне  говорит:  "Зачем  ты
плачешь, Док? Конечно, мы поженимся. Я ни разу еще не  женилась".  Ну,  а  я
засмеялся и обнял ее - крепко: ни разу еще не женилась! -  Он  усмехнулся  и
стал опять жевать зубочистку. - Ты мне не говори,  что  этой  женщине  плохо
жилось, - сказал он запальчиво. - Мы на нее чуть не молились. У ней и дел-то
по дому не было. Разве что съесть кусок пирога. Или причесаться, или послать
кого-нибудь за этими самыми журналами. К нам их на сотню долларов приходило,
журналов. Если меня спросить -  из-за  них  все  и  стряслось.  Насмотрелась
картинок. Небылиц начиталась. Через это она и начала ходить по  дороге.  Что
ни день, все дальше уходит.  Пройдет  милю  -  и  вернется.  Две  мили  -  и
вернется. А один раз взяла и не вернулась. - Он снова прикрыл пальцами веки,
в горле у него хрипело. - Ворон ее  улетел  и  одичал.  Все  лето  его  было
слышно. Во дворе. В саду. В лесу. Все лето кричал проклятый ворон: "Луламей,
Луламей!"
   Он сидел сгорбясь,  словно  прислушиваясь  к  давно  смолкшему  вороньему
крику. Я отнес наши чеки в кассу. Пока я расплачивался, он ко  мне  подошел.
Мы вышли вместе и двинулись к Парк-авеню.  Был  холодный,  ненастный  вечер,
раскрашенные полотняные навесы хлопали на ветру. Я первым нарушил молчание:
   - А что с ее братом? Он не ушел?
   - Нет, сэр, - сказал он, откашлявшись. - Фред с нами  жил,  пока  его  не
забрали в армию. Прекрасный малый. Прекрасно обращался с лошадьми.  Тоже  не
мог понять, что с ней стряслось, с чего она вздумала всех нас  бросить  -  и
брата, и мужа, и детей. А в армии он стал получать от нее  письма.  На  днях
прислал ее адрес. Вот я за ней и приехал. Я ведь знаю - она жалеет, что  так
поступила. Я ведь знаю - ей хочется домой.
   Казалось, он просит, чтобы я подтвердил его слова. Я сказал,  что  Холли,
наверно, с тех пор изменилась.
   - Слушай, сынок, - сказал он, когда мы  подошли  к  подъезду.  -  Я  тебе
говорил, что мне нужен друг. Нельзя ее так  ошарашить.  Поэтому-то  я  и  не
торопился. Будь другом, скажи ей, что я здесь.
   Мысль познакомить мисс Голайтли с ее мужем показалась мне  заманчивой.  А
взглянув наверх, на ее освещенные окна, я подумал, что еще приятнее было  бы
полюбоваться на то, как техасец станет пожимать руки ее друзьям - Мэг, Расти
и Жозе, - если они тоже здесь. Но гордые, серьезные глаза Дока Голайтли, его
шляпа в пятнах от пота заставили меня устыдиться этих мыслей,
   Оп вошел за мной и приготовился ждать внизу.
   - Прилично я выгляжу? - шепнул он, подтягивая узел галстука.
   Холли была одна. Дверь она открыла сразу; она собиралась уходить -  белые
атласные туфельки и запах духов выдавали ее легкомысленные намерения.
   - Ну, балда, - сказала она, игриво шлепнув меня сумочкой,  -  сейчас  мне
некогда мириться. Трубку мира выкурим завтра, идет?
   - Конечно, Луламей. Если ты еще будешь здесь завтра.
   Она сняла темные очки и прищурилась.  Глаза  ее  были  словно  расколотые
призмы; голубые, серые, зеленые искры - как в осколках хрусталя.
   - Это он тебе сказал, - прошептала она дрожащим голосом.  -  Прошу  тебя!
Где он?
   Она выбежала мимо меня на лестницу.
   - Фред! - закричала она вниз. - Фред, дорогой!  Где  ты?  Я  слышал,  как
шагает вверх по лестнице Док Голайтли. Голова его показалась над перилами, и
Холли отпрянула - не от испуга, а как будто от разочарования. А он уже стоял
перед ней, виноватый и застенчивый.
   - Ах ты господи, Луламей, - начал он и замолк, потому что Холли  смотрела
на него пустым взглядом, словно не узнавая. - Ой, золотко, - сказал он, - да
тебя здесь, видно, не кормят.  Худая  стала.  Как  раньше.  Вся,  как  есть,
отощала.
   Холли притронулась к обросшему щетиной подбородку, словно  не  веря,  что
видит его наяву.
   - Здравствуй, Док, - сказала  она  мягко  и  поцеловала  его  в  щеку.  -
Здравствуй, Док, - повторила она радостно, когда он поднял ее в воздух, чуть
не раздавив в своих объятиях.
   - Ах ты боже мой! - И он засмеялся с облегчением. - Луламей!  Слава  тебе
господи.
   Ни он, ни она не обратили на меня внимания, когда я протиснулся мимо  них
и пошел к себе в комнату. Казалось, они не заметили и мадам Сапфии Спанеллы,
когда та высунулась из своей двери и заорала:  "Тише,  вы!  Позорище!  Нашла
место развратничать".
 
   - Развелась с ним? Конечно, я с ним не  разводилась.  Мне-то  было  всего
четырнадцать. Брак не мог считаться законным. - Холли пощелкала  по  пустому
бокалу. - Мистер Белл, дорогой, еще два мартини.
   Джо Белл - мы сидели у него в баре - принял заказ неохотно.
   - Раненько вы взялись напиваться, - заметил он, посасывая таблетку.
   На черных часах позади стойки не было еще и двенадцати, а мы  уже  выпили
по три коктейля.
   - Сегодня воскресенье, мистер Белл. По воскресеньям  часы  отстают.  А  к
тому же я еще не ложилась, - сказала она ему, а мне призналась: - Вернее, не
спала. - Она покраснела и виновато отвернулась. Впервые на  моей  памяти  ей
захотелось оправдаться: - Понимаешь, пришлось. Док ведь вправду меня  любит.
И я его люблю. Тебе он, может, старым показался, серым.  Но  ты  то  знаешь,
какой он добрый, как он умеет утешить и птиц, и  детишек,  и  всякую  слабую
тварь. А кто тебя мог утешить - тому ты  по  гроб  жизни  обязан.  Я  всегда
поминаю  Дока  в  моих  молитвах.  Перестань,  пожалуйста,   ухмыляться,   -
потребовала она, гася окурок. - Я ведь правда молюсь.
   - Я не ухмыляюсь. Я улыбаюсь. Удивительный ты человек.
   -  Наверно,  -  сказала  она,  и  лицо  ее,  осунувшееся,   помятое   под
безжалостным утренним светом, вдруг прояснилось; она пригладила растрепанные
волосы, и рыжие, соломенные, белые пряди  снова  вспыхнули  как  на  рекламе
шампуня. - Наверно, вид у меня кошмарный. Да и  чему  тут  удивляться?  Весь
остаток ночи мы прошатались у автобусной станции.  Док  до  самой  последней
минуты думал, что я с ним уеду. Хотя я ему без конца твердила: "Док, мне уже
не четырнадцать лет, и я не Луламей". Но самое ужасное (я поняла  это,  пока
мы там стояли) - все это неправда. Я и сейчас ворую индюшачьи  яйца  и  хожу
вся исцарапанная. Только теперь я это называю "лезть на стенку".
   Джо Белл с презрением поставил перед нами по коктейлю.
   - Смотрите, мистер  Белл,  не  вздумайте  влюбиться  в  лесную  тварь,  -
посоветовала ему Холли. - Вот в чем  ошибка  Дока.  Он  вечно  таскал  домой
лесных зверей. Ястребов с перебитыми крыльями. А один раз даже взрослую рысь
принес, со сломанной лапой. А диких зверей  любить  нельзя:  чем  больше  их
любишь, тем они сильней становятся. А когда наберутся сил - убегают  в  лес.
Или взлетают на дерево. Потом на дерево повыше. Потом в небо.  Вот  чем  все
кончается, мистер Белл. Если позволишь себе полюбить дикую  тварь,  кончится
тем, что только и будешь глядеть в небо.
   - Она напилась, - сообщил мне Джо Белл.
   - В меру, - призналась Холли. - Но Док-то знал, о чем  я  говорю.  Я  ему
подробно все объяснила; такую вещь он может понять.  Мы  пожали  друг  другу
руки, обнялись, и он пожелал мне счастья. - Она взглянула на часы. -  Сейчас
он, наверно, проезжает Голубые горы.
   - О чем это она толкует? - спросил Джо Белл.
   Холли подняла бокал.
   - Пожелаем и Доку счастья, - сказала она, чокнувшись со мной. -  Счастья.
И поверь мне, милый Док, - лучше глядеть в небо, чем жить там.  До  чего  же
пустое место, и такое п