то
было до "Повести о докторе Вэсле". А тогда она действительно могла  сняться.
Я-то знаю, потому что это я ее проталкивал. - Он ткнул в себя сигарой. -  О.
Д. Берман.
   Он ожидал проявлений восторга, и я был бы не прочь  доставить  ему  такое
удовольствие, но беда в том, что я в жизни  не  слыхал  об  О.  Д.  Бермане.
Выяснилось, что он голливудский агент по найму актеров.
   - Я ее первый заметил. Еще в Санта-Аните. Вижу, все  время  ошивается  на
бегах. Я заинтересовался - профессионально. Узнаю: любовница жокея, живет  с
ним, с мозгляком. Жокею передают от меня: "Брось это дело, если  не  хочешь,
чтобы с тобой потолковала полиция", - понимаете, детке-то всего  пятнадцать.
Но уже свой стиль, за живое берет. Несмотря на очки,  несмотря  на  то,  что
стоит ей рот раскрыть, и не поймешь - не то деревенщина, не то сезонница.  Я
до сих пор не понял, откуда она взялась. И думаю, никому не понять. Врет как
сивый мерин, наверно, сама забыла откуда. Год ушел на то, чтобы исправить ей
выговор. Мы что  делали?  Заставили  брать  уроки  французского.  Когда  она
научилась делать вид, будто знает французский, ей стало  легче  делать  вид,
будто она знает английский. Мы ее натаскивали под Маргарет  Салливан,  но  у
нее было и кое-что свое, ей заинтересовались большие люди,  и  вот  в  конце
концов Бенни Поллан, уважаемая личность, хочет на ней жениться.  О  чем  еще
может мечтать агент? И потом - бац! "Повесть о  докторе  Вэсле".  Вы  видели
картину? Сесиль де Милль. Гари Купер. Господи! Я разрываюсь  на  части,  все
улажено: ее будут пробовать на роль  санитарки  доктора  Вэсла.  Ну,  ладно,
одной  из  его  санитарок.  И  на  тебе  -  дзинь!  Телефон.  -  Он   поднял
несуществующую трубку и поднес ее к уху. - Она говорит: "Это  я,  Холли".  Я
говорю: "Детка, плохо слышно, как будто  издалека".  Она  говорит:  "А  я  в
Нью-Йорке".  Я  говорю:  "Какого  черта  ты  в   Нью-Йорке,   если   сегодня
воскресенье, а завтра у тебя проба?" Она говорит: "Я в Нью-Йорке потому, что
я никогда не была в Нью-Йорке". Я  говорю:  "Садись,  черт  тебя  побери,  в
самолет и немедленно возвращайся". Она говорит: "Не хочу". Я говорю: "Что ты
задумала, куколка?" Она говорит: "Тебе надо, чтобы все было как  следует,  а
мне этого не надо". Я говорю: "А  какого  рожна  тебе  надо?"  Она  говорит:
"Когда я это узнаю, я тебе первому сообщу". Понятно теперь, про что я сказал
"дерьмо на блюдечке"?
   Рыжий кот спрыгнул с ящика и потерся о его ногу. Он  поднял  кота  носком
ботинка и отшвырнул; смотреть на это было противно, но он, видимо,  был  так
раздражен, что кот в эту минуту для него просто не существовал.
   - Это ей надо? -  сказал  он,  жестом  обводя  комнату.  -  Куча  народу,
которого никто не звал? Жить на подачки? Шиться с подонками? Может, она  еще
хочет выйти за Расти Троулера? Может, ей еще орден за это дать?
   Он замолчал, вне себя от ярости.
   - Простите, я не знаю Троулера.
   - Если вы не знаете Расти, значит, и о детке вы не больно  много  знаете.
Паршиво, - сказал он и прищелкнул языком. - Я-то думал, что  вы  сможете  на
нес повлиять. Образумите, пока не поздно.
   - Но, по вашим словам, уже поздно.
   Оп выпустил кольцо дыма, дал  ему  растаять  и  только  тогда  улыбнулся;
улыбка изменила его лицо - в нем появилось что-то кроткое.
   - Я еще могу устроить, чтобы ее сняли. Точно вам говорю, - сказал  он,  и
теперь это звучало искренне. - Я в самом деле ее люблю.
   - Про что ты тут сплетничаешь, О.  Д.?  -  Холли,  кое-как  завернутая  в
полотенце, зашлепала по комнате, оставляя на полу мокрые следы.
   - Да все про то же. Что ты тронутая.
   - Фред уже знает.
   - Зато ты не знаешь.
   - Зажги мне сигарету, милый, - сказала она,  стащив  с  головы  купальную
шапочку и встряхивая волосами. - Это я не  тебе,  О.  Д.  Ты  зануда.  Вечно
брюзжишь.
   Она подхватила кота и закинула себе на плечо. Он уселся там,  балансируя,
как птица на жердочке, передние лапы зарылись в ее  волосы,  будто  в  моток
шерсти; но при всех  своих  добродушных  повадках  это  был  мрачный  кот  с
разбойничьей мордой; одного глаза у него не было, а другой горел  злодейским
огнем.
   - О. Д, - зануда, - сказала она, беря сигарету, которую я ей раскурил.  -
Но знает уйму телефонных номеров. О. Д., какой телефон у Дэвида Сэлзника?
   - Отстань.
   - Я не шучу, милый. Я хочу, чтобы ты  позвонил  ему  и  рассказал,  какой
гений наш Фред. Он  написал  кучу  прекрасных  рассказов.  Ладно,  Фред,  не
красней, не ты ведь говоришь, что ты гений, а я.  Слышишь,  О.  Д.?  Что  ты
можешь сделать, чтобы Фред разбогател?
   - Позволь уж нам самим об этом договориться.
   - Помни, - сказала она уходя, - я его агент. И еще  одно:  когда  позову,
приходи, застегнешь мне молнию. А если кто постучится - открой.
   Стучались без конца. За  пятнадцать  минут  комната  набилась  мужчинами;
некоторые были в военной форме. Я приметил двух морских  офицеров  и  одного
полковника  авиации;  но  они  терялись  в  толпе  седеющих  пришельцев  уже
непризывного возраста.  Компания  собралась  самая  разношерстная,  если  не
считать того, что все тут были немолоды; гости чувствовали себя чужими среди
чужих и, входя, старались скрыть свое разочарование при виде других  гостей.
Как будто хозяйка раздавала приглашения, шатаясь по барам - а может, так оно
и было в  самом  деле.  Но,  войдя,  гости  скоро  переставали  хмуриться  и
безропотно включались в разговор, особенно О. Д. Берман - он живо кинулся  в
самую гущу людей, явно не желая обсуждать мое голливудское будущее.
   Я остался один у книжных полок; из книг больше половины было о лошадях, а
остальные - о бейсболе. Прикинувшись, что я поглощен "Достоинствами  лошадей
и как в них разбираться", я смог беспрепятственно разглядывать друзей Холли.
   Вскоре один из них привлек мое внимание. Это был  средних  лет  младенец,
так и не успевший расстаться с детским жирком, хотя умелому  портному  почти
удалось замаскировать пухлую попку, по которой очень хотелось шлепнуть.  Его
круглое, как блин, лицо  с  мелкими  чертами  было  девственно,  не  тронуто
временем, губы сложены бантиком и капризно надуты, словно он вот-вот завопит
и захнычет, и весь он был какой-то бескостный - казалось, он родился и потом
не рос, а распухал, как воздушный шар, без единой морщинки. Но выделялся  он
не внешностью - хорошо сохранившиеся младенцы не  такая  уж  редкость,  -  а
скорее поведением, потому что вел себя  так,  словно  это  он  был  хозяином
вечера: как неутомимый осьминог, сбивал мартини, знакомил  людей,  снимал  и
ставил пластинки. Справедливости ради надо сказать,  что  действиями  его  в
основном руководила хозяйка: "Расти, пожалуйста. Расти, будь любезен".  Если
он ее и любил, то ревности своей воли не давал. Ревнивец, наверно, вышел  бы
из себя, наблюдая, как она порхает по комнате, держа кота в  одной  руке,  а
другой поправляя галстуки и снимая с  лацканов  пушинки;  медаль  полковника
авиации она отшлифовала прямо до блеска.
   Имя этого человека было Резерфорд (Расти) Троулер. В 1908 году он потерял
обоих родителей - отец пал жертвой анархиста, мать не пережила  удара,  -  и
это двойное несчастье сделало Расти сиротой, миллионером и  знаменитостью  в
возрасте пяти лет. С тех пор его имя не сходило со страниц воскресных  газет
и прогремело с особенной силой, когда  он,  будучи  еще  школьником,  подвел
опекуна-крестного под арест по обвинению в содомии. Затем бульварные  газеты
кормились его женитьбами и разводами. Его  первая  жена,  отсудив  алименты,
вышла замуж за главу какой-то секты. О второй жене сведений нет, зато третья
возбудила  в  штате  Нью-Йорк  дело  о  разводе,  дав  массу   захватывающих
показаний. С четвертой миссис Троулер он развелся сам, обвинив ее в том, что
она подняла на борту его яхты мятеж, в результате чего  он  был  высажен  на
островах Драй Тортугас. С  тех  пор  он  оставался  холостяком,  хотя  перед
войной, кажется, сватался к Юнити Митфорд; ходили слухи, что  он  послал  ей
телеграмму с предложением выйти  замуж  за  него,  если  она  не  выйдет  за
Гитлера. Это и дало Винчелу основание называть его нацистом - впрочем, как и
тот факт, что Троулер исправно посещал слеты в Йорквилле.
   Все эти сведения я прочел в "Путеводителе по  бейсболу",  который  служил
Холли еще и альбомом для вырезок. Между страницами были  вложены  статьи  из
воскресных газет и  вырезки  со  светской  скандальной  хроникой.  "В  толпе
уединясь, - Расти  Троулер  и  Холли  Голайтли  на  премьере  "Прикосновения
Венеры".
   Холли подошла сзади и застала меня за чтением: "Мисс  Холли  Голайтли  из
бостонских Голайтли превращает каждый день стопроцентного  миллионера  Расти
Троулера в праздник".
   - Радуешься моей популярности или просто болеешь за  бейсбол?  -  сказала
она, заглядывая через плечо и поправляя темные очки.
   Я спросил:
   - Какая сегодня сводка погоды?
   Она подмигнула мне, но без всякого юмора: это было предостережением.
   - Лошадей я обожаю, зато бейсбол терпеть не могу.  -  Что-то  в  ее  тоне
приказывало, чтобы я выкинул из головы  Салли  Томато.  -  Ненавижу  слушать
бейсбольные репортажи, но приходится - для общего развития.  У  мужчин  ведь
мало тем для разговора. Если не бейсбол - значит, лошади. А уж если  мужчину
не волнует ни то, ни другое, тогда  плохи  мои  дела  -  его  и  женщины  не
волнуют. До чего вы договорились с О. Д.?
   - Расстались по обоюдному согласию.
   - Это шанс для тебя, можешь мне поверить.
   - Я верю. Только шанс ли я для него - вот вопрос.
   Она настаивала:
   - Ступай и постарайся его убедить, что он не такой уж комичный.  Он  тебе
действительно может помочь, Фред.
   - Ты-то сама не воспользовалась его помощью. - Она посмотрела на  меня  с
недоумением, и я сказал: - "Повесть о докторе Вэсле".
   - А, опять завел старую песню, - сказала  она  и  бросила  через  комнату
растроганный взгляд на Бермана. - Но он по-своему прав. Я,  наверно,  должна
чувствовать себя виноватой. Не потому, что  они  дали  бы  мне  роль,  и  не
потому, что я бы справилась. Они бы не дали, да и я бы не справилась. Если я
и чувствую вину, то только потому, что морочила ему  голову,  а  себя  я  не
обманывала ни минуты. Просто тянула время, чтобы  пообтесаться  немножко.  Я
ведь точно знала, что не стану звездой. Это слишком трудно, а  если  у  тебя
есть мозги, то еще и противно. Комплекса неполноценности мне не хватает; это
только думают, что у звезды должно быть большое, жирное "Я", а на самом деле
как раз этого ей и не положено. Не думай, что  я  не  хочу  разбогатеть  или
стать знаменитой. Это очень даже входит в мои планы, когда-нибудь, даст бог,
я до этого дорвусь, но только пусть мое "Я" останется при мне. Я  хочу  быть
собой, когда в одно прекрасное утро проснусь и пойду завтракать  к  Тиффани.
Тебе нужно выпить, - сказала она, заметив, что  в  руках  у  меня  пусто.  -
Расти! Будь любезен, принеси моему другу бокал. - Кот все еще сидел у нее на
руках. - Бедняга, - сказала  она,  почесывая  ему  за  ухом,  -  бедняга  ты
безымянный. Неудобно, что у него нет имени. Но я не имею права дать ему имя;
придется ему подождать настоящего хозяина. А мы с ним  просто  повстречались
однажды у реки, мы друг другу никто: он сам по себе, я - сама  по  себе.  Не
хочу ничем обзаводиться, пока не буду уверена, что нашла свое место.  Я  еще
не знаю, где оно. Но на что оно похоже, знаю. - Она  улыбнулась  и  спустила
кота на пол. - На Тиффани, - сказала она. - Не из-за драгоценностей, я их  в
грош не ставлю. Кроме бриллиантов. Но это дешевка - носить бриллианты,  пока
тебе нет сорока. И даже  в  сорок  рискованно.  По-настоящему  они  выглядят
только на старухах. Вроде Марии Успенской. Морщины и кости, седые  волосы  и
бриллианты, - а мне ждать некогда. Но я не из-за этого помираю  по  Тиффани.
Слушай, бывают у тебя дни, когда ты на стенку лезешь?
   - Тоска, что ли?
   - Нет, - сказала она медленно. - Тоска бывает,  когда  ты  толстеешь  или
когда слишком долго идет дождь. Ты грустный -  и  все.  А  когда  на  стенку
лезешь - это значит, что ты уже дошел. Тебе  страшно,  ты  весь  в  поту  от
страха, а чего боишься - сам  не  знаешь.  Боишься,  что  произойдет  что-то
ужасное, но не знаешь, что именно. С тобой так бывает?
   - Очень часто. Некоторые зовут это Angst [*В экзистенциальной философии -
страх перед бытием. Die Angst (нем.) - страх].
   - Ладно, Angst. А как ты от него спасаешься?
   - Напиваюсь, мне помогает.
   - Я пробовала. И аспирин пробовала. Расти считает, что  мне  надо  курить
марихуану, и я было начала, но от нее я только хихикаю. Лучше всего для меня
- просто взять такси и поехать к Тиффани. Там все так чинно, благородно, и я
сразу успокаиваюсь. Разве что-нибудь плохое с тобой может приключиться  там,
где столько добрых, хорошо  одетых  людей  и  так  мило  пахнет  серебром  и
крокодиловыми бумажниками? Если бы я нашла место, где можно было бы  жить  и
где я чувствовала бы себя, как у Тиффани, - тогда я купила бы мебель и  дала
коту имя. Я думала, может, после войны мы с Фредом... - Она сдвинула на  лоб
темные очки, и глаза - серые, с голубыми и зелеными пятнышками  -  сузились,
словно она смотрела вдаль. - Раз я ездила в Мексику. Вот  где  чудные  края,
чтобы разводить лошадей. Я нашла одно  место  у  моря.  Фред  знает  толк  в
лошадях.
   С бокалом мартини подошел Расти Троулер и подал его, на меня не глядя.
   - Я голодный, - объявил он, и в его голосе, таком же недоразвитом, как  и
он сам, слышалось раздражающее хныканье, словно он обижался на Холли. -  Уже
семь тридцать, и я голодный. Ты же знаешь, что сказал доктор.
   - Да, Расти. Я знаю, что сказал доктор.
   - Ну, тогда гони их. И пойдем.
   - Веди  себя  прилично,  Расти.  -  Она  разговаривала  мягко,  но  тоном
учительницы, в котором  звучала  строгость;  лицо  его  от  этого  вспыхнуло
румянцем удовольствия и благодарности.
   - Ты меня не любишь, - пожаловался он, словно они были одни.
   - Нельзя любить неслуха.
   По-видимому, он услышал то, что хотел; ее слова, казалось, и  взволновали
его, и успокоили. Но он продолжал, будто исполняя какой-то обряд:
   - Ты меня любишь?
   Она потрепала его по плечу.
   - Займись своим делом, Расти. А когда я буду готова, мы пойдем есть, куда
ты захочешь.
   - В китайский квартал?
   - Но никакой грудинки в кисло-сладком соусе тебе не будет. Ты знаешь, что
сказал доктор.
   Когда, довольный, вразвалочку, он вернулся к гостям,  я  не  удержался  и
напомнил Холли, что она не ответила на его вопрос.
   - Ты его любишь?
   - Я же  тебе  говорю:  можно  заставить  себя  полюбить  кого  угодно.  И
вдобавок, у него было паршивое детство.
   - Раз оно такое паршивое, отчего твой Расти никак с ним не расстанется?
   - Пошевели мозгами. Ты что, не видишь, - ему спокойнее чувствовать себя в
пеленках, чем в юбке. Другого выбора у него нет, только он очень  болезненно
к этому относится. Он хотел  зарезать  меня  столовым  ножом,  когда  я  ему
сказала, чтобы он повзрослел, взглянул  на  вещи  трезво  и  завел  домашнее
хозяйство с каким-нибудь положительным, заботливым шофером грузовика. А пока
я взяла его на свое попечение; ничего страшного, он безвредный и смотрит  на
женщин как на кукол, в буквальном смысле слова.
   - Слава богу.
   - Ну, я бы вряд ли благодарила бога, если бы все мужчины были такие.
   - Нет, я говорю,  слава  богу,  что  ты  не  выходишь  замуж  за  мистера
Троулера.
   Она вздернула бровь.
   - Кстати, я не намерена притворяться, будто не знаю, что он богат. Даже в
Мексике земля стоит денег. Ну-ка, - сказала  она,  поманив  меня,  -  пойдем
поймаем О. Д.
   Я замешкался, придумывая, как бы оттянуть это дело. Потом вспомнил:
   - Почему - "Путешествует"?
   - У меня на карточке? - сказала она смущенно. - По-твоему, это смешно?
   - Не смешно. Просто вызывает любопытство.
   Она пожала плечами.
   - В конце концов откуда я знаю, где буду жить завтра? Вот я и  велела  им
поставить "Путешествует". Все равно эти карточки - пустая  трата  денег.  Но
мне казалось, что надо купить там хоть какой-нибудь пустяк. Они от  Тиффани.
- Она потянулась за моим бокалом, к которому я не притронулся, осушила его в
два глотка и взяла меня под руку.
   - Перестань упрямиться. Тебе надо подружиться с О. Д.
   Нам помешало появление нового гостя. Это  была  молодая  женщина,  и  она
ворвалась в комнату, как ветер, как вихрь развевающихся шарфов  и  звякающих
золотых подвесок.
   - Х-Х-Холли, - сказала она, грозя пальцем, - ах  ты  темнила  несчастная.
Прячешь тут столько з-з-замечательных м-м-мужчин!
   Ростом она была под метр восемьдесят пять - выше большинства гостей.  Они
выпрямились и втянули животы, словно стараясь стать с ней вровень.
   Холли сказала:
   - Ты что здесь делаешь? - И губы ее сжались в ниточку.
   - Да ничего, птичка. Я б-была наверху, работала с Юниоши.  Рождественский
материал для "Ба-базара". Но ты, кажется, сердишься, птичка? - Она  подарила
гостей широкой улыбкой, - Вы, р-р-ребята, не сердитесь, что  я  ворвалась  к
вам на в-в-вече-ринку?
   Расти Троулер  захихикал.  Он  схватил  ее  повыше  локтя,  словно  желая
пощупать мускулы, и спросил, не хочет ли она выпить.
   - Ясно, хочу, - сказала она. - Сделайте мне с бурбоном.
   Холли сказала:
   - У нас его нету.
   Авиационный полковник тут же вызвался сбегать за бутылкой.
   - Умоляю, не поднимайте шухера. Я обойдусь нашатырем. Холли, душенька,  -
сказала она,  слегка  подтолкнув  ее,  -  не  утруждай  себя.  Я  сама  могу
представиться.
   Она наклонилась над О. Д. Берманом, у которого, как и у многих  маленьких
мужчин в присутствии высокой женщины, глаза вдруг стали маслеными.
   - Я - М-м-мэг Уайлдвуд из Уайлдвуда, Арканзас, - есть  такое  захолустное
местечко.
   Это было похоже на танец: Берман плел ногами кружева, оттирая соперников.
Но в конце концов он был вынужден уступить ее  четверке  партнеров,  которые
кулдыкали над ее косноязычными шутками, как индюки над крупой. Успех ее  был
понятен. Она олицетворяла  победу  над  уродством  -  явление,  порою  более
занимательное, чем настоящая  красота,  потому  хотя  бы,  что  в  нем  есть
неожиданность. Здесь фокус заключался не в том, что она следила за собой или
одевалась со вкусом, а в подчеркивании  собственных  изъянов  -  открыто  их
признавая, она превращала  недостатки  в  достоинства.  Каблуки,  еще  более
увеличивающие ее рост, настолько высокие,  что  прогибались  лодыжки;  очень
тесный лиф, хотя и без того было ясно, что она может выйти на пляж  в  одних
плавках; волосы, гладко зачесанные назад, оттенявшие  худобу,  изможденность
ее  лица  манекенщицы.  И  даже  заикание,  хоть  и  природное,  но  нарочно
усиленное,  ее  только  украшало.  Это  заикание  было  блестящей  находкой:
несмотря  на  ее  рост  и  самоуверенность,  оно   возбуждало   в   мужчинах
покровительственное чувство и к тому  же  несколько  скрашивало  ее  плоские
шутки. Берман, к примеру, чуть не задохнулся, когда она спросила:  "Кто  мне
может сказать, г-г-где здесь уборная?" -  но,  придя  в  себя,  вызвался  ее
проводить.
   - Это лишнее, - сказала Холли. - Она  там  уже  бывала.  Она  знает,  где
уборная.
   Холли вытряхивала пепельницы и, когда Мэг Уайлдвуд вышла,  произнесла  со
вздохом:
   - Какая все-таки жалость!
   Она остановилась, чтобы выслушать все недоуменные вопросы,  -  в  них  не
было недостатка.
   - И главное, непонятно. Раньше мне казалось, что это  должно  быть  сразу
видно. Но подумать только, она выглядит совершенно здоровой! И даже  чистой.
Вот что самое удивительное. Ну разве  скажешь  по  ней,  -  спросила  она  с
участием, но не обращаясь ни к кому в особенности, - ну разве скажешь, что у
нее такая штука?
   Кто-то закашлялся, некоторые  поперхнулись.  Флотский  офицер,  державший
бокал Мэг Уайлдвуд, поставил его на место.
   - Хотя я слышала, - сказала Холли, -  что  на  Ю