ге  многие  девушки  этим
страдают.
   Она деликатно пожала плечами и пошла на кухню за льдом.  Вернувшись,  Мэг
Уайлдвуд не могла понять, почему в отношении  к  ней  вдруг  появился  такой
холодок; разговоры, которые она заводила, дымили, словно сырые поленья, и не
желали разгораться. И что еще непростительнее - люди уходили, не взяв у  нее
номера телефона. Полковник авиации  бежал,  стоило  ей  повернуться  к  нему
спиной, -  это  ее  доконало:  незадолго  перед  тем  он  сам  пригласил  ее
поужинать. Ее вдруг развезло. А джин так же  вреден  кокетке,  как  слезы  -
намазанным  тушью  ресницам,  -  и  все  ее  обаяние   вмиг   исчезло.   Она
набрасывалась на всех. Она назвала хозяйку голливудским выродком.  Человеку,
которому было за  пятьдесят,  предложила  подраться.  Берману  сказала,  что
Гитлер прав. Она раздразнила Расти Троулера, загнав его в угол.
   - Знаешь, что с тобой будет? - сказала она без намека на  заикание.  -  Я
сволоку тебя в зоопарк и скормлю яку.
   Он, казалось, был не против, но его постигло  разочарование,  потому  что
она сползла на пол и осталась сидеть там, бубня себе что-то под нос.
   - Ты, зануда. Вставай, - сказала Холли, натягивая перчатки.
   Последние гости толклись у двери, но зануда не шевелилась. Холли  бросила
на меня умоляющий взгляд.
   - Фред, будь ангелом, а?  Посади  ее  в  такси.  Она  живет  в  гостинице
"Уинслоу".
   - Я живу в "Барбизоне". Риджент 4-5700. Спросите Мэг Уайлдвуд.
   - Ты ангел, Фред.
   Они ушли. Непосильная задача  посадить  амазонку  в  такси  вытеснила  из
головы всякую обиду. Но Мэг сама решила эту задачу. Она  поднялась  на  ноги
без посторонней помощи и, шатаясь, таращилась на меня с высоты своего роста.
   - Пошли в "Сторк-клуб". Будем веселиться, - сказала  она  и  рухнула  как
подкошенная.
   Первой моей мыслью было бежать за доктором. Но осмотр показал, что  пульс
у нее прекрасный, а дыхание ровное. Она просто  спала.  Я  подложил  ей  под
голову подушку и предоставил наслаждаться сном.
 
   На другой день я столкнулся с Холли на лестнице.
   - Эх, ты! - крикнула она, пробегая мимо,  и  показала  мне  лекарства.  -
Лежит теперь здесь чуть не в горячке. Никак не очухается с похмелья. Хоть на
стенку лезь.
   Из этого я заключил,  что  Мэг  Уайлдвуд  до  сих  пор  не  выдворена  из
квартиры, но причины такого непонятного радушия узнать не успел.
   В субботу тайна сгустилась еще больше. Сначала  в  мою  дверь  по  ошибке
постучался латиноамериканец - он искал Мэг  Уайлдвуд.  Чтобы  исправить  эту
ошибку, потребовалось некоторое время, потому что его выговор и  мой  мешали
нам понять друг друга. Но за это время он  успел  мне  понравиться.  Он  был
ладно скроен, в его смуглом лице  и  фигуре  матадора  были  изысканность  и
совершенство, как в апельсине или в яблоке -  словом,  в  предмете,  который
природе полностью удался. Все это дополняли английский костюм, свежий  запах
одеколона и - что еще реже у латиноамериканцев - застенчивость.
   Второй раз он появился на моем горизонте  в  тот  же  день.  Дело  шло  к
вечеру, и я увидел его, отправляясь обедать.  Он  приехал  на  такси,  шофер
помогал ему, сгибаясь, как и он, под грузом чемоданов. Это  дало  мне  новую
пищу для размышлений. К воскресенью пережевывать ее мне надоело.
   Затем картина стала яснее и одновременно загадочнее.
   В воскресенье стояло бабье лето,  солнце  грело  сильно,  окно  мое  было
открыто, и с пожарной лестницы до меня доносились голоса. Холли и Мэг лежали
там, растянувшись на одеяле, и между ними сидел кот. Их волосы,  только  что
вымытые, свисали мокрыми прядями. Холли красила ногти на ногах,  Мэг  вязала
свитер. Говорила Мэг.
   - Если хочешь знать, тебе все-таки  п-п-повезло.  Одно  по  крайней  мере
можно сказать о Расти. Он американец.
   - С чем его и поздравляю.
   - Птичка, ведь сейчас война.
   - А кончится война - только вы меня и видели.
   - Нет, я смотрю на это по-другому. Я г-г-горжусь своей  страной.  В  моем
роду все мужчины были замечательными солдатами. Статуя д-д-дедушки Уайлдвуда
стоит в самом центре Уайлдвуда.
   - Фред тоже солдат, - сказала Холли. - Но ему вряд ли поставят статую.  А
может, и поставят. Говорят, чем глупее человек, тем он храбрее. Он  довольно
глупый.
   - Фред - это мальчик сверху? Я не знала, что он солдат. А  что  глупый  -
похоже.
   - Любознательный. Не глупый. До смерти хочет разглядеть, что творится  за
чужим окошком, - у кого хочешь будет глупый вид, если нос прижат  к  стеклу.
Короче, это не тот Фред. Фред - мой брат.
   - И собственную п-п-плоть и кровь ты зовешь дураком?
   - Раз он глуп, значит, глуп.
   - Все равно, так говорить - это дурной тон. О мальчике, который сражается
за тебя и за меня - за всех нас.
   - Ты что, на митинге?
   - Ты должна знать, на чем я стою. Я понимаю шутки, но в  глубине  души  я
человек серьезный. И горжусь, что я американка. Поэтому я не спокойна насчет
Жозе. - Она отложила спицы. - Согласись, что он безумно красив.
   Холли сказала:
   - Х-м-м, - и кисточкой смазала кота по усам.
   - Если бы только я могла привыкнуть к мысли, что выйду  за  бразильца.  И
сама стану б-б-бразильянкой. Такую пропасть перешагнуть. Шесть  тысяч  миль,
не зная языка...
   - Иди на курсы Берлица.
   - С какой стати там будут учить п-п-португальскому? Мне кажется,  на  нем
никто и не разговаривает. Нет, единственный для меня выход -  это  уговорить
Жозе, чтобы он бросил политику и стал  американцем.  Ну  какой  для  мужчины
смысл делаться п-п-пре-зидентом Бразилии?  -  Она  вздохнула  и  взялась  за
вязанье. - Я, наверно,  безумно  его  люблю.  Ты  нас  видела  вместе.  Как,
по-твоему, я безумно его люблю?
   - Да как сказать. Он кусается?
   Мэг спустила петлю.
   - Кусается?
   - В постели.
   - Нет. А он должен? - Потом осуждающе добавила: - Но он смеется.
   - Хорошо. Это правильный подход. Я люблю, когда мужчина относится к этому
с юмором, а то большинство только и знают, что сопеть.
   Мэг взяла  назад  свою  жалобу,  расценив  это  замечание  как  косвенный
комплимент.
   - Да. Пожалуй.
   - Так. Значит, он не кусается. Он смеется. Что еще?
   Мэг подобрала спущенные петли и снова начала вязать.
   - Я спрашиваю...
   -  Слышу.  Не  то  чтобы  я  не  хотела  тебе  рассказывать.  Просто   не
запоминается. Я не с-с-сосредоточиваюсь на таких вещах. Не так,  как  ты.  У
меня они вылетают из головы, как сон. Но я считаю - это нормально.
   - Может, это и нормально, милая, но я предпочитаю  быть  естественной.  -
Холли замолчала, докрашивая коту усы. - Слушай, если ты не можешь запомнить,
не выключай свет.
   - Пойми меня, Холли. Я очень и очень благопристойная женщина.
   - А, ерунда. Что тут непристойного - поглядеть на человека, который  тебе
правится. Мужчины такие красивые - многие из них, - Жозе тоже, а если тебе и
поглядеть на него не хочется, то я бы сказала, что  ему  досталась  довольно
холодная котлетка.
   - Говори тише.
   - Очень может быть, что ты его и  не  любишь.  Ну,  ответила  я  на  твой
вопрос?
   - Нет, и вовсе я не холодная к-к-котлетка. Я человек с  горячим  сердцем.
Это во мне главное.
   - Прекрасно. Горячее сердце! Но если бы я была мужчиной, я  предпочла  бы
грелку. Это гораздо осязательнее.
   - Мне ни к чему эти самые страсти, - сказала Мэг умиротворенно,  и  спицы
ее снова засверкали на солнце. - Все равно я его люблю. Известно тебе, что я
ему связала десять пар носков меньше чем за три месяца? А этот свитер -  уже
второй. - Она встряхнула свитер и отбросила его в сторону. - Только  к  чему
они? Свитера в Бразилии. Лучше бы я делала т-т-тропические шлемы.
   Холли легла на спину и зевнула.
   - Бывает же там зима.
   - Дождь там бывает - это я знаю. Жара. Дождь. Д-д-джун-гли.
   - Жара. Джунгли. Мне бы подошло.
   - Да уж, скорей тебе, чем мне.
   - Да, - сказала Холли сонным голосом, в котором сна и не бывало. - Скорее
мне, чем тебе.
 
   В понедельник, спустившись за утренней почтой, я  увидел,  что  на  ящике
Холли карточка сменилась -  добавилось  новое  имя:  мисс  Голайтли  и  мисс
Уайлдвуд теперь путешествовали вместе. Меня бы, наверно, это заняло  больше,
если бы не письмо  в  моем  собственном  ящике.  Оно  пришло  из  маленького
университетского журнала, куда я посылал рассказ. Он им понравился, и,  хотя
мне давали понять, что платить журнал не в состоянии, все же рассказ обещали
опубликовать. Опубликовать - это означало напечатать. Нужно  было  с  кем-то
поделиться, и, прыгая через две ступеньки, я очутился перед дверью Холли.
   Я боялся, что голос у меня задрожит, и, как  только  она  открыла  дверь,
щурясь со сна, я просто сунул ей письмо.  Можно  было  бы  прочесть  страниц
шестьдесят, пока она его изучала.
   - Я бы им не дала, раз они не хотят платить, - сказала она, зевая.
   Может быть, по моему лицу ей стало ясно, что я не за тем пришел, что  мне
нужны не советы, а поздравления: зевок сменился улыбкой.
   - А, понимаю. Это чудесно. Ну, заходи, - сказала она.  -  Сварим  кофе  и
отпразднуем это дело. Нет. Лучше я оденусь и поведу тебя завтракать.
   Спальня ее была под стать гостиной, в ней  царил  тот  же  бивачный  дух:
чемоданы,  коробки  -  все  упаковано  и  готово  в  дорогу,   как   пожитки
преступника, за которым гонятся по пятам власти. В гостиной вообще  не  было
мебели; здесь же стояла кровать,  притом  двуспальная  и  пышная  -  светлое
дерево, стеганый атлас.
   Дверь в ванную она оставила открытой и разговаривала со мной  оттуда;  за
шумом и плеском воды слов почти нельзя было разобрать, но суть их  сводилась
вот к чему: я, наверно, знаю, что Мэг поселилась здесь,  и,  право  же,  так
будет удобнее. Если тебе нужна компаньонка, то лучше, чтобы это была круглая
дура, как Мэг, потому что она будет платить  за  квартиру  и  еще  бегать  в
прачечную.
   Сразу было видно, что прачечная для Холли - серьезная  проблема:  комната
была завалена одеждой, как женская раздевалка при физкультурном зале.
   - ... и знаешь, как ни странно,  она  довольно  модная  манекенщица.  Что
очень кстати, - сказала Холли, прыгая на одной ноге и застегивая подвязку. -
Не будет целый день мозолить глаза. И мужикам на шею вешаться не будет.  Она
помолвлена. Очень приятный малый. Только у них небольшая разница в  росте  -
примерно полметра в ее пользу. Куда же к черту... -  Стоя  на  коленях,  она
шарила под кроватью.
   Найдя то, что искала, - туфли из змеиной кожи,  -  она  принялась  искать
блузку,  потом  пояс,  и,  когда  наконец  она  возникла  из  этого  содома,
выхоленная и лощеная, словно ее наряжали служанки Клеопатры, - тут было чему
удивляться.
   Она сказала:
   - Слушай, - и взяла меня за подбородок, - я рада за тебя. Честное  слово,
рада.
 
   Помню тот понедельник в октябре сорок третьего. Дивный день, беззаботный,
как у птицы. Для начала мы выпили по "манхеттену" у Джо Белла, потом,  когда
он узнал о моей удаче,  еще  по  "шампаню",  за  счет  заведения.  Позже  мы
отправились гулять на Пятую авеню, где шел парад. Флаги  на  ветру,  буханье
военных оркестров и военных сапог - все это, казалось, было  затеяно  в  мою
честь и к войне не имело никакого отношения.
   Позавтракали мы в закусочной парка. Потом, обойдя стороной зоосад  (Холли
сказала, что не выносит, когда кого-нибудь  держат  в  клетке),  мы  бегали,
хихикали, пели на дорожках, ведущих к старому деревянному сараю  для  лодок,
которого теперь уже нет. По озеру плыли листья; на берегу садовник сложил из
них костер, и столб дыма - единственное пятно в осеннем мареве -  поднимался
вверх, как индейский сигнал.
   Весна никогда меня не волновала; началом, преддверием всего казалась  мне
осень, и это я особенно ощутил, сидя с Холли на перилах у лодочного сарая. Я
думал о будущем и говорил о прошлом. Холли расспрашивала о моем детстве. Она
рассказывала и о своем, но уклончиво, без имен, без названий, и  впечатление
от ее рассказов получалось смутное, хотя  она  со  сладострастием  описывала
лето, купанье, рождественскую елку, хорошеньких кузин, вечеринки  -  словом,
счастье, которого не было да и не могло быть у ребенка, сбежавшего из дому.
   -  А  может  быть,  неправда,  что   ты   с   четырнадцати   лет   живешь
самостоятельно?
   Она потерла нос.
   - Это-то правда. Остальное -  неправда.  Но  ты,  милый,  такую  трагедию
устроил из своего детства, что я решила с тобой не тягаться.
   Она соскочила с перил.
   - Кстати, вспомнила: надо послать Фреду арахиса.
   Остальную  часть  дня  мы  провели,  рыская  по  городу  и  выманивая   у
бакалейщиков банки  с  молотым  арахисом  -  деликатесом  военного  времени.
Темнота наступила прежде, чем мы успели набрать полдюжины банок -  последняя
досталась нам в гастрономе на Третьей авеню. Это было  рядом  с  антикварным
магазином, где продавалась клетка, которую я облюбовал, и мы  пошли  на  нее
посмотреть. Холли оценила замысловатую вещь.
   - И все же это клетка, как ни крути.
   Возле Вулворта она схватила меня за руку.
   - Украдем что-нибудь, - сказала она, втаскивая  меня  в  магазин,  и  мне
сразу показалось, что на нас  смотрят  во  все  глаза,  словно  мы  уже  под
подозрением. - Давай, не бойся.
   Она шмыгнула вдоль прилавка, заваленного  бумажными  тыквами  и  масками.
Продавщица была занята монашками, которые примеряли маски. Холли взяла маску
и надела ее, потом выбрала другую и напялила на меня; потом  взяла  меня  за
руку, и мы вышли. Только и всего. Несколько кварталов мы пробежали, наверно,
для пущего драматизма  и  еще,  как  я  понял,  потому,  что  удачная  кража
окрыляет. Я спросил, часто ли она крадет.
   - Приходилось, - сказала она. - Когда что-нибудь нужно было. Да и  теперь
изредка этим занимаюсь, чтобы не терять сноровки.
   До самого дома мы шли в масках.
   В памяти у меня осталось  много  дней,  проведенных  с  Холли;  время  от
времени мы действительно подолгу бывали вместе, но в целом эти  воспоминания
обманчивы. К концу месяца я нашел работу - надо ли тут что-нибудь добавлять?
Чем меньше об этом говорить, тем лучше, достаточно сказать, что для меня это
было необходимостью, и я был занят с девяти до пяти. Теперь распорядок дня у
меня и у Холли был совершенно разный.
   Если это был не четверг, день ее визитов  в  Синг-Синг,  и  если  она  не
отправлялась в парк кататься верхом, Холли  едва  успевала  встать  к  моему
приходу. Иногда по дороге с работы я заходил к ней,  пил  с  ней  "утренний"
кофе, и она одевалась к вечеру. Каждый раз она куда-то уходила - не всегда с
Расти Троулером, но, как правило, с ним, и, как  правило,  им  сопутствовали
Мэг Уайлдвуд и ее симпатичный бразилец по имени Жозе Ибарра-Егар  -  мать  у
него была немка. Квартет этот звучал неслаженно, и главным образом  по  вине
Ибарры-Егара, который выглядел столь же неуместно в их компании, как скрипка
в джазе. Он был человек интеллигентный,  представительный,  видимо,  всерьез
занимался своей работой, кажется государственной и важной, и проводил  из-за
нее большую часть времени в Вашингтоне. Непонятно только,  как  он  мог  при
этом просиживать целые ночи в "Ла-Рю", в "Эль Марокко", слушая  б-б-болтовню
Мэг Уайлдвуд, глядя на щечки-ягодицы Расти  Троулера.  Может  быть,  подобно
многим из нас, он не способен был оценить людей в чужой стране, разложить их
по полочкам, как у себя дома; наверно, все  американцы  выглядели  для  него
одинаково,  и  спутники   казались   ему   довольно   сносными   образчиками
национального характера  и  местных  нравов.  Это  может  объяснить  многое;
решимость Холли объясняет остальное.
   Однажды в конце дня, ожидая автобуса до Пятой авеню,  я  увидел,  что  на
другой стороне улицы остановилось такси, из него вылезла девушка и  взбежала
по ступенькам Публичной библиотеки. Она была уже в дверях, когда я ее узнал,
- оплошность вполне простительная, ибо трудно вообразить себе более  нелепое
сочетание, чем библиотека и Холли. Любопытство увлекло меня на  лестницу  со
львами; я колебался - нагнать ее открыто или изобразить неожиданную встречу.
В результате  я  не  сделал  ни  того  ни  другого,  а  незаметно  устроился
поблизости от нее в читальне; она сидела там, скрывшись за темными очками  и
крепостным валом книг на столе. Она перескакивала с одной книжки на  другую,
временами задерживаясь на какой-нибудь странице и всегда при  этом  хмурясь,
словно буквы были напечатаны  вверх  ногами.  Карандаш  ее  был  нацелен  на
бумагу, но, казалось, ничто не вызывало у нее интереса, и лишь изредка,  как
бы с отчаяния, она начинала вдруг что-то старательно царапать. Глядя на нее,
я вспомнил девочку, с которой учился в школе, зубрилу Милдред Гроссман, - ее
сальные волосы и захватанные очки, желтые пальцы (она препарировала  лягушек
и носила кофе пикетчикам), ее тусклые глаза, которые  обращались  к  звездам
только затем, чтобы  оценить  их  химический  состав.  Холли  отличалась  от
Милдред, как небо от земли, однако мне они казались  чем-то  вроде  сиамских
близнецов, и нить моих размышлений вилась примерно  так:  обыкновенные  люди
часто преображаются, даже наше тело испытывает раз в  несколько  лет  полное
превращение; нравится это нам или нет - таков  закон  природы.  Но  вот  два
человека, которые не изменятся никогда. Это и роднило Холли с  Милдред.  Они
никогда не изменятся, потому что характер их сложился слишком рано,  а  это,
как внезапно свалившееся  богатство,  лишает  человека  чувства  меры:  одна
закоснела в ползучем эмпиризме, другая очертя голову кинулась в романтику. Я
думал об их будущем, представляя их себе  в  ресторане:  Милдред  без  конца
изучает меню с точки зрения питательных веществ - Холли жадно  пробует  одно
блюдо за другим. И так будет всегда. Они пройдут по жизни и уйдут из нее все
тем  же  решительным  шагом,  не  оглядываясь  по  сторонам.  Эти   глубокие
наблюдения  заставили  меня  позабыть,  где  я  нахожусь;  очнувшись,  я   с
удивлением обнаружил, что сижу в унылой читальне, и снова поразился,  увидев
неподалеку Холли. Шел восьмой час, и она прихорашивалась:  подкрасила  губы,
надела  шарф  и  серьги,  готовясь  после  библиотеки  принять  вид,   более
подобающий для "Колонии". Когда она удалилась, я подошел к столу, где лежали
ее книги; их-то я и хотел посмотреть. "К югу  на  "Буревестнике".  "Дорогами
Бразилии". "Политическая мысль Латинской Америки". И так далее.
   В сочельник они с Мэг устроили вечеринку.  Холли  попросила  меня  прийти
пораньше и помочь им нарядить елку. Мне до сих пор невдомек, как им  удалось
втащить такое дерево в комнату. Верхние ветви уперлись в потолок,  нижние  -
раскинулись от стенки до стенки. В общем, она не очень  отличалась  от  того
святочного великана, что стоял на Рокфеллер-плаза.  Да  и  нарядить  ее  мог
разве что Рокфеллер -  игрушки  и  мишура  таяли  в  ней,  как  снег.  Холли
вызвалась сбегать к  Вулворту  и  стащить  несколько  воздушных  шаров  -  и
действительно, елку они очень украсили. Мы подняли за нее стаканы,  и  Холли
сказала:
   - Загляни в спальню, там для тебя подарок.
   Для нее я тоже припас маленький пакет, который показался мне еще  меньше,
когда я увидел на кровати обвязанную красной лентой диво-клетку.
   - Холли! Это чудовищно!
   - Вполне с тобой согласна, но я думала, что она тебе нравится.
   - Но сколько денег! Триста пятьдесят долларов!
   Она пожала плечами.
   - Несколько лишних прогулок в  туалет.  Только  обещай  мне  обещай,  что
никогда никого туда не посадишь.
   Я бросился ее целовать, но она протянула руку.
   - Давай сюда, - сказала она, похлопав меня по оттопыренному карману.
   - Извини, это не бог весть что...
   И в самом деле, это была всего лишь медаль со  святым  Христофором  [*Св.
Христофор (ум. ок. 250 г.) - христианский  мученик.  Покровитель  путников].
Зато купленная у Тиффани.
 
   Холли была не из тех, кто умеет беречь вещи, и она, наверное,  давно  уже
потеряла эту медаль - сунула в чемодан и забыла где