сковывает твои силы, поистине безграничными делаются они, повинуясь  острому
чувству радости и надежды.
     Как справедливо, с несвойственной ему силой  чувства,  замечает  доктор
Джонсон {18}, мы никогда без печали в сердце не совершаем  в  последний  раз
ничего из того, что вошло у нас в привычку.  Я  глубоко  ощутил  правдивость
этих слов, навеки покидая -,  место,  которое  я  не  любил  и  где  не  был
счастлив. В вечер перед отъездом навсегда я с грустью последний  раз  внимал
вечерней молитве, звучавшей в старинной высокой школьной зале. Когда  же  на
вечерней перекличке прозвучали имена учеников, и мое как обычно было первым,
я выступил вперед и, проходя мимо старшего  учителя,  поклонился,  посмотрел
ему серьезно в глаза и сказал про себя: "Он стар и слаб, и в  этом  мире  мы
более не увидимся". Я оказался прав - с тех пор я  не  видел  его  и  впредь
никогда не увижу. Он ласково взглянул на меня, добродушно улыбнулся, отвечая
на приветствие (или, точнее говоря, прощание), и мы расстались навеки, а  он
и не догадывался об этом. Я был не слишком высокого мнения о его дарованиях,
но он всегда оставался добр и снисходителен ко мне, потому и горевал  я  при
мысли о том, какой обидой будет для него мой побег.
     Наступило то утро, которое открывало мне дорогу  в  мир  и  которое  во
многих важных отношениях осветило всю мою последующую жизнь. Обитал я в доме
старшего учителя, и с первого дня пребывания  в  школе  мне  было  дозволено
иметь собственную комнату, в которой  я  и  спал  и  занимался.  К  половине
четвертого я был уже на ногах. С глубоким чувством в последний раз глядел  я
на  башни  древнего  -,  "одетые  утренним   светом",   сверкающим   глянцем
безоблачного июльского утра. Будучи тверд и непоколебим в своем  решении,  я
тем не менее находился в возбужденном ожидании неведомых опасностей. Если бы
мог я предвидеть  тот  ураган,  тот  истинный  шквал  бедствий,  что  вскоре
обрушился на меня, как бы  я  тогда  волновался!  Но  волнению  противостоял
безмятежный покой раннего утра  и  действие  его  было  благотворно.  Тишина
стояла даже более глубокая, нежели в полночь. Мне эта  тишина  летнего  утра
всегда казалась трогательнее любой другой -  ибо  свет,  такой  же  яркий  и
сильный, как полуденный свет в другие времена года, отличается от  дневного,
когда улицы заполняются людьми; ведь природа и невинные твари  Божьи  хранят
подлинный глубокий покой лишь до тех пор,  пока  человек  своим  мятежным  и
суетным духом не нарушает этой святости. Я оделся, взял шляпу и перчатки, но
медлил выйти - полтора года комната эта была "цитаделью моих дум":  здесь  я
читал  и  размышлял  все  ночи  напролет,  и  хотя  за  последнее  время  я,
предназначенный для любви  и  нежной  привязанности,  утратил  и  радость  и
счастье в пылу раздоров и препирательств с моим опекуном, -  тем  не  менее,
как мальчик, страстно любящий книги и посвятивший себя умственным  занятиям,
я даже среди уныния моей жизни не мог не  провести  здесь  много  счастливых
часов. Я плакал, зная наверняка,  что  никогда  больше  не  увижу  вещей,  к
которым так привык: мой стул, камин, письменный стол... Я  пишу  эти  строки
спустя восемнадцать лет, однако воспоминание столь  отчетливо,  словно  день
тот был еще вчера, - я даже помню над камином черты портрета, на  который  я
устремил свой прощальный взгляд. То был портрет милой -, чьи  глаза  и  губы
были столь прелестны, а лицо светилось такою благосклонностью и божественным
спокойствием, что тысячу раз бросал я перо или  книгу,  дабы  искать  в  нем
утешения подобно тому, как ищет его  набожный  человек  у  своего  небесного
заступника. И пока я глядел на нее, глухие удары С-кой башни{19}  возвестили
четыре часа. Я подошел к портрету, поцеловал его и затем тихо вышел,  закрыв
за собою дверь навсегда!

                                   -----

     Смех и слезы в этой жизни порою так  перемешаны,  что  я  не  могу  без
улыбки вспоминать происшествие, которое  едва  не  нарушило  тогда  все  мои
замыслы. Со мною был огромного веса дорожный сундук: в  нем,  кроме  одежды,
содержалась и почти вся моя библиотека, и трудность заключалась в том, чтобы
донести его  до  возчика  -  ведь  путь  из  моей  комнаты,  находившейся  в
надстройке дома, до лестницы, ведущей к выходу, проходил через галерею, мимо
опочивальни старшего учителя.  Находясь  в  дружеских  отношениях  со  всеми
слугами и зная, что ни один из них не выдаст меня  и  будет  действовать  со
мною заодно, я поделился сомнениями с грумом старшего учителя. Тот  поклялся
сделать все, что я пожелаю, и, когда  настал  час,  он  поднялся  наверх  за
сундуком. Я опасался, что ему одному это будет не под силу, однако  у  грума
были

                     Атланта плечи, что снести могли бы
                     Всю тяжесть величайших царств {20},

а   спина   его   шириной   не   уступала  Солсберийской  равнине  {21}.  Он
вознамерился нести сундук сам, я же, стоя на ступеньках последнего  пролета,
с  тревогой  ожидал, чем все это кончится. Некоторое время я слышал, как тот
спускается,  ступая медленно и твердо,  но,  к  несчастью,  в  самом опасном
месте,  возле  галереи,  он  от  волнения   оступился   -   нога  его  вдруг
соскользнула со ступеньки, и  огромная  ноша,  сорвавшись  с  плеч,  набирая
скорость, поскакала вниз по лестнице и  с  дьявольским  грохотом  ударила  в
дверь спальни Архидидаскала. Первой мыслью  моею  было  -  все  потеряно,  и
бежать теперь я могу, лишь пожертвовав поклажею. Однако, подумав, я решил не
торопиться. Грум несказанно испугался за нас обоих,  но  тем  не  менее  это
печальное происшествие, показалось ему настолько смешным, что он  разразился
долгим, громким, звонким смехом, который разбудил бы и Семерых спящих  {22}.
При звуках такого шумного веселья под носом у оскорбленного начальства  я  и
сам не в силах был сдержаться - и  вовсе  не  из-за  прискорбной  etourderie
{шалости (фр.).} моего сундука, а из-за  впечатления,  которое  этот  случай
произвел на грума. Оба мы ожидали, и вполне оправданно, что доктор  выскочит
из комнаты - ведь обычно при первом же мышином шорохе он вылетал наружу, как
дог из конуры. Но, как ни странно, когда смех затих, ни малейшего  звука  из
спальни не послышалось. Доктор страдал тяжким недугом,  часто  лишавшим  его
сна, но, видимо, спал исключительно глубоко,  когда  сон  все  же  приходил.
Набравшись смелости в наступившей тишине, грум вновь взвалил  на  плечи  мою
поклажу и уже безо всяких приключений завершил  остаток  пути.  Я  подождал,
пока сундук не погрузят на тележку, чтобы отвезти его к возчику, и вслед  за
нею, "Провидением ведомый" {23}, отправился в путь со  свертком  одежды  под
мышкой, с книгою любимого английского поэта {24} в одном кармане  и  томиком
Еврипида {25} - в другом.
     Сперва я намеревался двинуться в Вестморленд {26},  так  как  испытывал
особую привязанность к этим местам и к тому же имел на  то  личные  причины.
Случай, однако, направил мои странствия по другому пути, и теперь  я  шел  в
сторону Северного Уэльса.
     Поскитавшись по Денбайширу  {27},  Мерионетширу  {28}  и  Карнарвонширу
{29}, я наконец снял комнату в маленьком уютном домике в Б-  {30}.  Здесь  я
мог бы удобно устроиться  на  долгое  время  -  провизия  была  дешева,  ибо
отсутствовали рынки сбыта для обильных плодов земледелия. Но происшествие, в
котором, быть может, не таилось никакой обиды, вновь погнало меня дальше.
     Не знаю как читатель,  но  я-то  давно  заметил,  что  самым  надменным
сословием в Англии (или, во всяком случае, тем сословием, чья спесь наиболее
бросается в глаза) являются семьи епископов. Дело в том, что у дворян  и  их
детей сами титулы свидетельствуют о знатном  происхождении  их  обладателей.
Даже имена их (это относится порой и к детям нетитулованных фамилий) говорят
о благородном звании - имя Саквилла, Маннерса, Шитцроя, Полета, Кавендиша  и
многих прочих рассказывает свою собственную повесть. Этим людям уже заведомо
отдают должное все, за исключением невежд,  которые,  из-за  темноты  своей,
считают: "меня не знать лишь может сам безвестный" {31}.  У  них  появляются
соответственные тон и манеры, и если они в одном случае  стремятся  показать
свое превосходство, то в  тысяче  других  случаев  смягчают  это  выражением
учтивой снисходительности. В семействах же епископов дело обстоит иначе:  им
всегда  очень  трудно  выразить  свои  притязания  -  ведь  число  епископов
благородного происхождения  никогда  не  было  велико  {32};  между  тем  их
возвышение по службе происходит столь стремительно, что публика не  успевает
о  нем  узнать,  -  разве  что  иному  священнику  сопутствует  литературная
известность. Поэтому-то епископские дети являют вид подчеркнутой строгости и
неприступности - следствие притязаний,  обычно  не  удовлетворенных;  манера
noli  me  tangere  {не  тронь  меня  (лат.).}  {33}  делает  их   болезненно
восприимчивыми  к  любой  фамильярности  и  заставляет  с  чувствительностью
подагриков сторониться oi  polloi  {толпы  (др.-греч.).}.  И  без  сомнения,
только мощный разум и необыкновенная доброта спасут их от подобной слабости;
но в целом мое представление об этих людях  соответствует  общему  мнению  -
гордыня, если не имеет глубоких корней в  таких  семьях,  проявляется  более
всего в их манерах, а манеры эти естественным  образом  передаются  всем  их
домочадцам.
     Случилось так,  что  хозяйка  дома,  где  я  жил,  служила  одно  время
горничной, а может быть, нянькой  в  семействе  епископа  -ского,  а  совсем
недавно вышла замуж и, как говорится, устроилась. В городишке, таком как Б-,
человек достоин уважения за то, что когда-то жил в столь именитой  семье,  и
моя добрая хозяйка мнила о  себе  куда  больше,  нежели,  по  моему  мнению,
следовало. "Милорд сказал то, милорд поступил так, как нужен он  парламенту,
как необходим в  Оксфорде"  -  вот  что  составляло  предмет  ее  всегдашних
разговоров. Всю эту болтовню я спокойно терпел - я был  слишком  добродушен,
чтобы  откровенно  смеяться  над  кем  бы  то  ни  было,  и  вполне  понимал
говорливость этой старой служанки.  Однако  ей,  видно,  показалось,  что  я
недостаточно восхищен личностью епископа, и, то ли из желания  наказать  мое
безразличие, то ли по чистой случайности, она однажды передала мне разговор,
частью до меня касавшийся.  На  днях  она  была  во  дворце  епископа,  дабы
засвидетельствовать свое почтение его семье. Обед к тому времени закончился,
и ее допустили в залу. Повествуя  о  том,  как  ведется  ее  хозяйство,  она
мельком упомянула, что сдает комнату. Услышав это,  сей  добрый  епископ  не
преминул предостеречь хозяйку  касательно  выбора  постояльцев.  "Ты  должна
помнить, Бетти, - сказал он, - что через  местность  нашу  проходит  дорога,
ведущая в Хэд {34}, так что для множества ирландских мошенников, бегущих  от
долгов в Англию, а также для множества  английских  мошенников,  бегущих  от
долгов на остров Мэн {35}, наш город  служит  временным  прибежищем".  Совет
конечно же не был лишен оснований, но предназначался, разумеется, для  самой
миссис Бетти, и вряд ли ей следовало сообщать об этом мне. Далее рассказ  ее
стал еще более неприятным. "О милорд, - отвечала хозяйка (передаю разговор с
ее слов), - я вовсе не думаю, что этот молодой джентльмен - мошенник, потому
что..." - "Значит, вы не думаете, что я мошенник? - с негодованием оборвал я
ее. - Что ж, я избавлю вас от труда размышлять над этим". И с такими словами
я немедля собрался в путь. Хозяйка, казалось, готова была уже уступить,  но,
видимо, мое презрительное и резкое замечание по  поводу  ученого  прелата  в
свою очередь возмутило ее; примирение было теперь невозможно. Меня  особенно
задело то, что епископ с подозрением отзывается о людях, которых никогда  не
видел, и я решил объясниться с ним по-гречески, дабы тем самым доказать, что
я не мошенник, а заодно (как надеялся) заставить епископа  отвечать  мне  на
том же языке - ведь хоть я и не так богат, как его преосвященство, но  сумел
бы показать свое превосходство над ним, уж по  крайней  мере,  в  греческом.
Однако, по рассуждении, я отказался  от  этой  мальчишеской  затеи:  епископ
вполне был вправе дать своей бывшей служанке такой  совет,  не  предполагая,
что она доведет его до моего сведения; к тому же  грубый  ум  миссис  Бетти,
благодаря которому я и узнал об этом разговоре, мог исказить  действительные
слова почтенного епископа и придать им окраску,  более  характерную  для  ее
собственного образа мыслей.
     В тот же час оставил я свое жилище, и это  обернулось  для  меня  очень
скверно: живя в разных гостиницах, я очень быстро  потратил  много  денег  и
через две недели вынужден был очень сократить свои расходы: я ел уже  только
раз в день. К тому же постоянное движение и  горный  воздух  будили  во  мне
острый аппетит и я сильно страдал от столь жалкой диеты - ведь  единственной
пищей, которую я мог бы осмелиться заказать, были кофе или чай. Но  даже  от
этого нужда заставила вскоре отказаться, и почти все то время, что оставался
я в Уэльсе, мне приходилось кормиться лишь ягодами смородины, шиповника  или
боярышника. Время от времени я пользовался гостеприимством местных  жителей,
коим оказывал небольшие услуги. Мне доводилось  писать  деловые  письма  для
крестьян, имеющих родню в Ливерпуле и Лондоне,  или  же,  что  бывало  чаще,
письма любовные от служанок, живших в Шрусбери {36} или других  городках  на
английской  границе.  Каждое  подобное  письмецо  доставляло  моим  скромным
друзьям огромное удовольствие, и потому ко  мне  относились  с  радушием.  В
особенности мне памятны те дни, что я провел в деревушке Ллэн-и-Стайндв (или
что-то в этом роде), расположенной в глубине Мерионетшира, где на три дня  я
был с большой добротой по-братски принят молодой семьей. Семейство их в  тот
момент состояло из четырех сестер и трех братьев, уже взрослых, отличавшихся
необыкновенным изяществом  и  деликатностью  манер.  Не  припомню,  чтобы  я
когда-либо видел  в  хижине  подобную  красоту,  природную  воспитанность  и
утонченность, кроме как раза два в Вестморленде и Девоншире  {37}.  Все  они
говорили по-английски - что не так уж часто умеют жители уголков, отдаленных
от большой дороги. Здесь я первым  делом  написал  для  одного  из  братьев,
моряка английского военного флота, письмо, касавшееся его призовых денег,  а
затем, тайком, пару любовных писем для двух его сестер. Обе они были  хороши
собой, а одна - необычайно прелестна. То и дело краснея от смущения, они  не
столько диктовали мне,  сколько  высказывали  общие  пожелания,  что  именно
писать, и не требовалось особой проницательности, чтобы разгадать их просьбу
- выразить в письме много чувства, не нарушая при этом девичьей гордости.  Я
старался выбирать выражения так, чтобы сочеталось и то и другое,  и  девушки
были несказанно рады, глядя, как легко я угадываю и переношу  на  бумагу  их
мысли, и (по простоте своей) дивились этой моей способности. В каждой  семье
положение гостя определяется отношением к нему женщин. Помимо того, что я, к
общему удовольствию, выполнял  обязанности  доверенного  секретаря,  мне  не
составляло труда развлечь хозяев разговором, и они так сердечно  уговаривали
меня остаться, что отказываться мне вовсе  не  хотелось.  Спал  я  на  одной
постели с братьями, ибо единственная свободная кровать находилась в  спальне
девушек; во всем остальном ко мне относились с уважением, которым  не  часто
балуют людей с  тощими  кошельками  -  по-видимому,  ученость  моя  казалась
хозяевам достаточным свидетельством знатного моего происхождения. Так прожил
я три дня и большую часть четвертого, и, судя по доброте, с какой относились
они  ко  мне,  я  мог  бы  оставаться  там  и  поныне,  если  бы  их  власть
соответствовала их воле. Следующим утром,  однако,  за  завтраком  по  лицам
хозяев я понял, что предстоит неприятный разговор - и действительно, один из
братьев объяснил мне, что за день до моего приезда их родители отправились в
Карнарвон {38} на  ежегодное  собрание  методистов  {39}  и  сегодня  должны
вернуться. И "если они не будут так вежливы, как следовало бы", - он  просил
меня от имени всех  молодых  не  обижаться.  Родители  возвратились.  По  их
недовольным лицам и "Dym Sassenach" ("не говорим по-английски") в  ответ  на
все мои обращения я понял, как обстоит дело, и, нежно попрощавшись  с  моими
добрыми молодыми  хозяевами,  двинулся  в  путь.  Хотя  они  рьяно  пытались
отстоять меня перед родителями и не раз извинялись за стариков, говоря,  что
"так они всегда", однако я прекрасно видел, что талант мой  писать  любовные
записки так же мало возвышает меня в глазах  мрачных  валлийских  методистов
преклонных лет, как и умение сочинять на греческом сапфические  или  алкеевы
стихи {40}. Задержись я  в  этом  доме,  и  все  гостеприимство,  которым  с
искренней любезностью дарили меня мои  юные  друзья,  обернулось  бы,  из-за
столь явной предубежденности родителей, вынужденным милосердием.  Безусловно
прав мистер Шелли {41} в своем рассуждении о старости:  если  только  ей  не
противостоят мощные  внутренние  силы,  она  развращает  и  губит  искреннюю
доброту человеческого сердца.
     Вскоре после описанных событий мне удалось (некоторым способом, о коем,
за недостатком места умолчу) перебраться в  Лондон.  Здесь  наступила  самая
суровая пора  моих  долгих  страданий  и,  говоря  без  преувеличения,  моих
смертных мук. Шестнадцать недель я то больше, то меньше  терпел  жесточайшие
терзания голода;  я  испытал  самые  горькие  мучения,  какие  только  может
пережить человек. Не стану без нужды огорчать читателя  подробностями  того,
что я перенес, - ведь  столь  печальная  участь,  выпавшая  на  долю  самого
тяжкого грешника, даже в пересказе не может не вызвать  у  публики  скорбную
жалость, мучительную для человеческого сердца, от  природы  доброго.  Сейчас
скажу, что поддерживали меня, да и  то  не  всякий  день,  только  несколько
кусочков хлеба; их оставлял  мне  на  столе  один  человек  (считавший  меня
больным и не подозревавший о крайней  нужде  моей).  В  ранний  период  моих
страданий - в Уэльсе часто, в Лондоне первые  два  месяца  всегда  -  я  был
бездомным,  мне  редко  доводилось  спать  под  крышею;  думаю,  что  именно
благодаря постоянному пребыванию на воздухе я не умер от мучений; но  позже,
когда погода сделалась холодною и суровою и когда  от  долгих  лишений  меня
стала одолевать болезненная слабость, безусловным счастием явилось  то,  что
человек, с чьего стола  я  кормился,  позволил  мне  оставаться  на  ночь  в
огромном и пустом доме, который он  нанимал  {42}.  Я  называю  его  пустым,
потому что в доме этом не было ни слуг, ни постояльцев, не было и мебели, за
исключением стола и нескольких стульев. Однако, осматривая новое  жилище,  я
неожиданно нашел в нем еще одного  обитателя  -  бедную  и  брошенную  всеми
девочку лет десяти. Она, кажется, сильно голодала и потому выглядела гораздо
старше. Несчастное дитя поведало мне, как уже многие месяцы  живет  здесь  в
совершенном одиночестве, и  бедняжка  несказанно  обрадовалась,  узнав,  что
отныне я буду делить с нею страшные ночные часы. Дом был велик, и  по  ночам
его просторные комнаты, свободные от  мебели,  а  также  пустынные  лестницы
наполнялись гулким эхом крысиной возни, и бедное  дитя,  терпевшее  телесные
муки недоедания и холода, вообразило, будто  бы  дом  населен  привидениями,
отчего, казалось, страдало еще сильнее. Я  обещал  девочке  защиту  от  всех
призраков, но, увы, большего  предложить  ей  не  мог.  Мы  спали  на  полу,
подложив под головы связки Богом проклятых  судейских  бумаг,  а  покрывалом
служило нам нечто  вроде  большого  кучерского  плаща.  Вскоре,  однако,  мы
обнаружили на чердаке старый чехол  для  дивана,  маленьки