Анне
каждого, кто мог бы знать ее, и в последние часы  перед  отъездом  употребил
все доступные силы и знание Лондона, дабы разведать хоть что-нибудь о ней. Я
знал улицу, где она жила, однако же дома не помнил; кажется,  Анна  говорила
когда-то, будто домовладелец дурно обращался с нею, и потому,  должно  быть,
она съехала еще до того, как  мы  расстались.  У  нее  было  мало  знакомых;
некоторые видели в настойчивости моих поисков побуждения, вызывавшие  у  них
либо смех, либо порицание;  иные  же  знакомцы,  полагая,  что  я  преследую
девушку, которая  слегка  пощипала  мои  карманы,  вполне  естественно  -  и
простительно - были не расположены указать мне след ее, если даже  и  знали,
где она. Под конец, уж совсем отчаявшись,  я  вручил  тогдашний  адрес  моей
семьи в -шире единственной девице, которая, как я знал, помнила Анну в лицо,
поскольку не раз бывала с нами вместе. Однако до сей поры  не  слышал  я  об
Анне ни слова. Среди горестей,  выпадающих  на  долю  всех  людей,  то  было
величайшим несчастьем. Если она жива была тогда, то, наверно, мы  в  один  и
тот же час искали друг друга в огромных лабиринтах Лондона; быть может,  нас
разделяло всего несколько футов, ибо таков по лондонской  мерке  барьер,  за
коим люди могут потеряться навсегда. Долгие годы я надеялся, что она жива, и
полагаю, что,  употребляя  слово  "мириад"  в  буквальном,  не  риторическом
смысле, я могу сказать: приезжая в  Лондон,  я  всякий  раз  вглядывался  во
многие мириады женских лиц. Я бы узнал ее из тысячи, даже если бы увидел  на
миг - и хотя не была она красива, но выражение  лица  у  нее  было  милое  и
голову она держала с  особою  грацией.  Я  искал  ее,  как  уже  говорил,  с
надеждою. Так продолжалось годами - но теперь я боялся бы  повстречать  Анну
вновь; ее кашель, некогда причина моей горести, ныне стал мне  утешением.  Я
более не желаю видеть ее, мне отрадней думать, что  она  в  могиле,  подобно
Магдалине {80}, что она умерла прежде, чем оскорбления и  жестокость  успели
исказить или уничтожить ее бесхитростную душу, прежде  чем  грубая  подлость
негодяев довершила ее гибель.


 * ЧАСТЬ II *

     Итак, Оксфорд-стрит, мачеха с  каменным  сердцем!  Ты,  что  равнодушно
внимаешь вздохам сирот и пьешь слезы детей!  Наконец  я  избавлен  от  тебя:
более не должен я скитаться в мучениях средь  твоих  бесконечных  домов,  не
должен засыпать и пробуждаться в плену терзаний голода. Без сомнения, наши с
тобою, Анна, бессчетные преемники ступают за нами след в след - мы  завещали
им наши страдания. Теперь иные сироты томятся  здесь,  иные  чада  проливают
слезы  -  ты  же,  Оксфорд-стрит,  одним  только  эхом  отвечаешь  на  стоны
бесчисленных сердец. Однако буря, которую я пережил, кажется, стала  залогом
покойного  безветрия,  былые  невзгоды  явились  выкупом   за   право   жить
беспечально долгие годы и  оплатили  свободу  от  горя;  и  когда  снова  я,
одинокий созерцатель, бродил, как то нередко бывало, по  улицам  Лондона,  я
пребывал в состоянии покоя и умиротворенности. И хотя бедствия, пережитые во
время ученичества в Лондоне, пустили столь глубокие корни в теле  моем,  что
затем проросли и расцвели вновь с прежнею пагубною пышностью,  тень  которой
нависла  над  всеми  последующими  годами,  -  я  был  готов  принять  вновь
обступившие меня страдания с большей стойкостью,  с  умом  более  зрелым,  и
помогала мне в этом привязанность, полная сочувствия, нежная и глубокая.
     Итак, несмотря на все, что смягчало мою боль, незримая нить  страдании,
растущих из одного корня, накрепко связала  удаленные  друг  от  друга  годы
судьбы моей. На  собственном  примере  познал  я  близорукость  человеческих
желаний: часто лунными ночами,  во  дни  первого  моего  скорбного  жития  в
Лондоне, я утешал себя тем (если это можно считать утешением), что,  проходя
по Оксфорд-стрит, заглядывал на все подряд поперечные  улицы,  идущие  через
сердце Мери-ле-Бон {1} к тихим полям и  лесам;  и  тогда,  говорил  я  себе,
устремляя глаза в даль уходящих улиц из света и  тени:  "К  северу  идет  та
дорога {2}, и, следовательно, - в Грасмир {3}; мне бы  крылья  голубя,  и  я
полетел бы туда за покоем". Так говорил я и  того  желал  в  слепоте  своей;
однако именно в той северной области, в той самой долине и даже в том  самом
доме, к которому стремились мои неверные желания, вновь родились мои муки, и
вновь грозили они осадить цитадель моей жизни и надежды. Именно здесь  много
лет меня преследовали кошмарные видения, уродливые  призраки  {4},  подобные
тем, что некогда обступали ложе Ореста; однако я был  куда  несчастнее  его,
ибо сон, даруемый нам в отдохновение и казавшийся Оресту {5}  благословенным
{Filon upnou qelghtron epicouron noson [О милая радость сна, помощь в  недуге
(др.-греч.)]. (Примеч. автора.)} бальзамом, излитым на раненое его сердце  и
измученную голову, для меня был самой горькой карой. Так слеп я был в  своих
желаниях - ибо если существует пелена, что  скрывает  от  незоркого  взгляда
человека грядущие его несчастья, то не она ли прячет и избавление от них - и
посему горе, коего мы не страшились, сменяется утешением, на которое  мы  не
надеялись. Так я, как бы разделивший с Орестом все его беды (кроме тех,  что
теснились в его потрясенной совести), разделял также и его  утешения;  когда
Эвмениды6 сбирались возле моей (как и  возле  его)  постели  и  пронзительно
смотрели на меня сквозь занавески, - у самого  изголовья,  лишая  себя  сна,
дабы не был я одинок в тяжких ночных бдениях, сидела моя  Электра  {7}.  Ты,
возлюбленная М. {8}, ты, дорогая подруга, - ты была моей Электрой! И никогда
бы не позволила, чтобы благородством  ума  и  многострадальною  преданностью
греческая сестра превзошла английскую жену! Ты, не долго  думая,  снисходила
до самых смиренных из добрых услуг  и  до  рабской  {hdu  douleuma  [сладкое
рабство (др.-греч.)]. - Еврипид. Орест. (Примеч.  автора.)}  верности  своей
нежной любви, долгие годы  утирала  ты  болезненную  росу  со  лба  моего  и
освежала запекшиеся губы, иссушенные лихорадкою; даже когда твой мирный  сон
из сострадания ко мне наводнялся видениями моей страшной борьбы с призраками
и сумеречными врагами, без конца твердящими мне: "Не спи!" - ты не роптала и
ни единой жалобы не слетало с  уст  твоих,  освещенных  ангельской  улыбкой;
подобно Электре, не презрела  ты  долга  любви,  ибо  она  тоже,  хотя  была
гречанкою и дочерью царя мужей {anax andrwn СAgamemnwn [царь мужей Агамемнон
(др.-греч.)]. (Примеч. автора.)}, порой  предавалась  рыданьям  и  закрывала
лицо {omma  qeisТ eisw peplon [закрывала лицо пеплосом  (др.-греч.)].  Знаток
догадается, что здесь я обращаюсь к первым сценам "Ореста", кои  являют  нам
наивыразительнейший пример родственных чувств, когда-либо  представленных  в
трагедиях Еврипида {9}. Английскому читателю, вероятно, надо рассказать, что
в начале означенной трагедии мы видим, как трогательно ухаживает  сестра  за
братом, одержимым демонами безумия и страдающей совести (или, если следовать
автору, согласно мифологии пьесы  -  фуриями),  -  за  братом,  покинутым  и
презренным  мнимыми  друзьями  в  минуту  неотвратимой  опасности.  (Примеч.
автора.)} своим одеянием.
     Но все эти бедствия уже в прошлом, и ты прочтешь сие печальное для  нас
обоих повествование, как прочла бы некую легенду о  кошмарном  сне,  что  не
вернется  более.  Теперь  я  снова  в  Лондоне  и  снова  брожу  по   ночной
Оксфорд-стрит. Часто, обуреваемый тревогою, перенести которую  могу,  только
опираясь на всю мою философию и на радость твоего присутствия, я  вспоминаю,
что разделяют нас три сотни миль  и  три  скорбных  месяца  разлуки;  тогда,
лунными ночами, гляжу я на улицы, бегущие к северу, и вспоминаю восклицание,
исторгнутое из измученного сердца юноши; я вспоминаю,  что  ты  сейчас  одна
среди  той  долины,  хозяйка  того  самого  дома,  к  которому,  в  слепоте,
стремилась душа моя девятнадцать лет назад; я думаю,  что  поистине  слепые,
рассеянные ветром побуждения сердца, быть может, устремлялись  в  отдаленное
будущее и, прочитанные в ином  смысле,  оправданы;  ежели  бы  мог  я  вновь
вернуться к бессильным порывам юности, то опять повторял  бы,  обращаясь  на
север: "Мне бы крылья  голубя",  -  с  каким  доверием  к  твоей  доброте  и
милосердию мог бы произнесть я последние слова моего  прежнего  восклицания:
"И я бы полетел туда за покоем".

РАДОСТИ ОПИУМА

     С того дня, как в первый раз я принял опиум,  прошло  столько  времени,
что, окажись это событие менее значительным, я бы давно позабыл о нем  -  но
событий, определяющих жизнь нашу, забывать не должно.  И  потому,  тщательно
припоминая все обстоятельства моего знакомства с сим снадобьем, я отношу  их
к осени 1804 года. Тогда я жил в Лондоне, где очутился впервые  с  тех  пор,
как поступил в колледж. Мое приобщение к опиуму произошло следующим образом:
с ранних лет у меня вошло в привычку мыть голову холодною водою, по  крайней
мере раз в день. Однажды, неожиданно почувствовав  сильную  зубную  боль,  я
приписал ее некоторой слабости организма, вызванной  пренебрежением  к  этой
ежедневной процедуре, - я тотчас вскочил с постели, окунул голову  в  таз  с
холодной водой и, не вытирая волос, лег спать. На другое  утро,  само  собой
разумеется, я проснулся от мучительной ревматической боли во всей голове и в
лице, которая терзала меня дней двадцать. На двадцать первый день, кажется в
воскресенье, я вышел на улицу скорее для того, чтобы убежать, если б то было
бы возможно, от моих мучений, нежели с какою-то определенной целью. Случайно
повстречал я одного знакомого по  колледжу,  который  и  порекомендовал  мне
опиум. Опиум! Грозный  источник  неизъяснимого  блаженства  и  страданий!  Я
слышал о нем, как слышал о манне {10} или амброзии {11}, но не  более  того.
Каким пустым звуком казалось мне тогда это слово! И как торжественно  звучит
оно теперь в моей душе! Как потрясает оно  сердце  воспоминаниями  печали  и
счастья! Мысленно  возвращаясь  к  ним,  я  чувствую  мистический  смысл  во
множестве мельчайших подробностей, связанных с тем местом и временем, с  тем
человеком (если то был человек), что  впервые  ввел  меня  в  рай  любителей
опиума. Был воскресный полдень, сырой и безрадостный, и нет на  земле  нашей
зрелища скучнее, чем дождливое воскресенье в Лондоне. Мой путь  домой  лежал
по Оксфорд-стрит; и возле  здания  "величественного  пантеона"  (как  мистер
Вордсворт любезно именовал его) я приметил лавку аптекаря.  Аптекарь  -  сей
невольный слуга небесных наслаждений! - казался под  стать  ненастному  дню,
скучным и тупым, как и подобает  всякому  смертному  аптекарю  в  воскресный
день. И когда я попросил настойку опиума, тот дал мне ее совсем как  обычный
человек; более того, за мой шиллинг он возвратил нечто, казавшееся настоящим
медным полупенсом, извлеченным из настоящего деревянного ящичка. И  все  же,
несмотря на эти явно человеческие признаки, мой аптекарь с той  поры  мнится
мне блаженным видением вечного  аптекаря,  что  ниспослан  был  на  Землю  с
особенным ко мне поручением. Еще более утвердился я в своем  мнении  о  нем,
когда в следующий раз, приехав в Лондон, пытался разыскать его все у того же
величественного пантеона - но не нашел; так для меня, не знавшего  даже  его
имени  (если  таковое  вообще   существовало),   он   скорее   испарился   с
Оксфорд-стрит,  нежели  просто  переехал,  как  то   свойственно   существам
телесным. Пусть читатель считает, что то был не более чем обычный  подлунный
аптекарь - может и так, но мое убеждение твердо: я верю,  он  исчез  с  лица
земли {* Подобный способ ухода со сцены жизни был довольно хорошо известен в
XVII веке, но считался в то время привилегией особ королевской крови и ни  в
коем случае не был дозволен аптекарям. В  1686  году  некий  поэт  с  весьма
зловещим именем (каковое он всякий раз с лихвою оправдывал), а именно мистер
Простофилд, описывая смерть Карла II, выражал недоумение по поводу того, что
государь мог дойти до такой нелепости, как смерть, ибо, говорит он,  "монарх
не гибнет, он лишь исчезает", то есть он должен бежать на тот свет. (Примеч.
автора.)} или же растворился. Потому так неохотно связываю я какие бы то  ни
было земные воспоминания с той минутою,  и  местом,  и  тем  существом,  что
впервые открыло мне сие божественное снадобье.
     Можно догадаться, что, придя домой, я не стал терять времени и поспешил
принять предписанное количество. Будучи не  знаком  с  искусством  и  тайною
употребления опиума, я проглотил это снадобье самым невежественным образом -
но все же проглотил. И через час - о Боже! - какой  переворот!  Какой  взлет
души из  самых  глубин!  Какой  апокалипсис  {12}  моего  внутреннего  мира!
Избавление от боли казалось мне теперь пустяком; этот  отрицательный  эффект
был поглощен грандиозностью открывшегося передо мною положительного  эффекта
- бездною божественного наслаждения.  То  была  панацея,  jarmacon  nhpenqeV
{средство от страданий (др.-греч.).} от всех человеческих  невзгод,  то  был
внезапно обретенный мною секрет счастья, о коем спорили  философы  множество
веков; счастье теперь покупалось за пенни и помещалось в  жилетном  кармане;
восторг теперь  можно  было  закупорить  в  бутылке  и  носить  с  собою,  а
спокойствие души  можно  было  рассылать  галлонами  с  почтовыми  каретами.
Читатель подумает, что я смеюсь, говоря это, но уверяю: тот, кто имеет  дело
с опиумом, смеяться не  станет;  ведь  даже  радости  оного  торжественны  и
серьезны; даже в  наисчастливейшем  состоянии  любитель  опиума  никогда  не
выступает в образе l'Allegro {Веселого (ит.).}; он говорит и мыслит  подобно
Il  Penseroso  {Задумчивому  (ит.).};  {13}.   Однако   у   меня   сложилась
предосудительная привычка шутить порой среди переживаемых мною страданий,  я
боюсь, что буду предаваться этому недостойному занятию даже в  этих  анналах
своих радостей и горестей, если только меня не удержит более  могущественное
чувство. Читатель должен простить мне эту слабость; заручившись  необходимою
снисходительностью, я постараюсь быть серьезным, чуть что не усыпительным  в
соответствии с  такой  темой,  как  опиум,  который  все  считают  средством
усыпительным, тогда как он на самом деле возбуждает.
     Прежде  всего  несколько  слов  относительно  воздействия   опиума   на
организм; по поводу  всех  сообщений  об  опиуме,  которые  исходят  как  от
путешественников в Турцию,  с  незапамятных  времен  почитающих  ложь  своею
неотъемлемой привилегией, так и от профессоров медицины, пишущих ex cathedra
{с кафедры  (лат.).},  -  могу  решительно  ответить  им  одним  критическим
суждением: ложь, ложь и еще раз ложь! Помнится, однажды в  какой-то  книжной
лавке наткнулся я на следующие строки одного сатирика: "Теперь  я  убедился,
что лондонские газеты вполне правдивы, по крайней мере, два раза в неделю  -
по вторникам и субботам,  когда  мы  можем  полностью  доверять  их  спискам
банкротов". В духе сего автора я не отрицаю того,  что  некоторые  правдивые
сведения  об  опиуме  до  мира  дошли.  Например,  люди  знающие  настойчиво
утверждали, будто бы опиум темно-коричневого цвета, - с  этим,  заметьте,  я
согласен; во-вторых, говорят, что он довольно дорог - и в этом  я  убедился,
поскольку в мое время восточноиндийский опиум ценился в три, а турецкий -  в
восемь гинеи за фунт; и, в-третьих, вполне согласен я с  тем,  что  если  вы
съедите слишком много опия,  то,  по  всей  вероятности,  проделаете  нечто,
чрезвычайно неприятное для человека с установившимися привычками, а именно -
умрете {Справедливость  этого  утверждения,  однако,  ставится  современными
учеными под сомнение: так, в незаконном издании "Домашней медицины" Бьюкана,
которое однажды довелось мне видеть у жены некоего  фермера,  изучавшей  сей
труд на благо своего здоровья, говорится: "Будьте особенно  осторожны  и  не
принимайте более 25 унций лаудана за раз"; здесь, вероятно, надо читать  "25
капель", что соответствует одному грану чистого  опия.  (Примеч.  автора.)}.
Сии веские утверждения, взятые как по  отдельности,  так  и  вместе,  верны,
опровергать их я не стану; ведь то, что правдиво, - всегда было  и  остается
достойным  похвалы.  Но  на  этих  трех   приведенных   здесь   теоремах   и
заканчивается, как мне кажется, весь накопленный человеком  запас  знаний  о
таком предмете,  как  опиум.  И  поскольку  места  для  дальнейших  открытий
предостаточно, вам,  почтенные  доктора,  придется  позволить  мне  прочесть
лекцию на эту тему.
     Прежде всего, те, кто упоминают опиум прямо  или  попутно,  не  столько
утверждают, сколько считают доказанным, что вещество это  способно  вызывать
опьянение. Поверь же, meo periculo {Здесь:  беру  это  утверждение  на  свой
страх и риск (лат.).}, читатель, что никакое количество  опиума  никогда  не
приводило, да и не могло привести, к опьянению. Что же  до  настойки  опиума
(обычно называемой лауданом), то она, безусловно, может  опьянить  человека,
если только он может выдержать большую дозу ее. Но почему?  Да  потому,  что
содержит она много крепкого спирта, и вовсе  не  потому,  что  в  ней  много
опиума. Я решительно утверждаю, что чистый опиум не  способен  подействовать
на организм так, как действует алкоголь; различие определяется не  степенью,
а сущностью самого действия  -  различие  состоит  отнюдь  не  в  количестве
употребляемого  вещества,  а,  скорее,   в   его   качестве.   Удовольствие,
доставляемое нам вином, всегда возрастает и, достигнув  кризиса,  постепенно
начинает спадать; от опиума же оно, раз возникнув, сохраняется до восьми или
десяти часов неизменным. Вино, если заимствовать  известное  определение  из
медицины, есть вид удовольствия острого, а  опиум  -  хронического;  и  если
первое мы можем сравнить с пламенем, то второе - с ровным  и  долгим  жаром.
Главное же различие заключается в  том,  что  вино  расстраивает  умственные
способности, тогда как  опиум  (если  принимать  его  правильно),  напротив,
вносит в них изысканный порядок, законосообразность и гармонию. Вино  лишает
человека самообладания,  опиум  его  сильно  укрепляет.  Вино  повреждает  и
замутняет рассудок, придает сверхъестественную яркость чувствам и  усиливает
презрение и  восхищение,  любовь  и  ненависть;  опиум,  напротив,  сообщает
ясность и равновесие всем человеческим способностям, активным  и  пассивным;
что же касается нравственных чувств и характера  в  целом,  то  здесь  опиум
проявляет себя как средство, дарующее особое жизненное тепло,  сообразное  с
рассудком, которое, должно быть, всегда присутствовало  в  душе  допотопного
или же первобытного человека. Так, например,  опиум,  как  и  вино,  придает
широту чувствам и добросердечным привязанностям; но изрядное отличие кроется
уже в том,  что  неожиданная  благожелательность,  сопутствующая  опьянению,
несет на себе печать
     плаксивой сентиментальности, которая вызывает  презрение  у  свидетелей
ее. Люди жмут друг другу руки, клянутся в вечной дружбе, проливают слезы - и
ни один смертный не может понять отчего; то есть мы видим,  что  чувственное
начало берет надо всем верх. Между тем нарастание добрых  чувств,  рождаемое
опиумом, вовсе не похоже на лихорадочный приступ  -  оно,  скорее,  является
возвращением к здоровому состоянию духа, которое бы  он  естественно  обрел,
если бы полностью освободился от глубоко затаенных боли и