ской оказии, - я так и  не  смог  установить).  Сколь  много  статей
умещалось в предъявленном мне счете - уж и не упомню точно,  но  по-прежнему
храню этот документ в шкатулке  вместе  с  прочими  природными  диковинками;
когда-нибудь, хочется верить, я предоставлю его в  распоряжение  Британского
музея. (Примеч. автора.)}.
     Я представился ему и прочим ростовщикам (некоторые  из  них,  думается,
также были евреями) и рассказал об ожидаемом наследстве; те, в свою очередь,
передали отцовское завещание в суд по гражданским делам, который  и  признал
законность моих притязаний. По всему выходило, что второй сын  -,  эсквайра,
обладает правом нераздельного наследования (или даже  более  того),  что  я,
собственно, и утверждал; однако оставался неразрешенным один  вопрос,  легко
угадываемый в глазах ростовщиков: а был ли я в самом деле тем человеком,  за
которого выдавал себя? Прежде  мне  никогда  бы  не  пришло  в  голову,  что
подобное подозрение вообще возможно;  я  опасался,  как  бы  моим  еврейским
друзьям не довелось продвинуться  в  своих  ревностных  разысканиях  слишком
далеко и узнать обо мне куда больше, нежели  требовалось,  -  ведь  в  таком
случае они могли бы составить заговор с целью продать меня опекунам.  Я  был
удивлен, что моя персона,  materialiter  {определяя  ее  физически  (лат.).}
(выражаюсь так, ибо питаю страсть к аккуратности логических  разграничений),
обвиняется или, по  крайней  мере,  подозревается  в  подделке  самой  себя,
formaliter  {говоря  юридически  (лат.).}.  И  все  же,  дабы  удовлетворить
щепетильность евреев, я обратился к  единственно  возможному  средству.  Еще
будучи в Уэльсе,  получил  я  от  друзей  множество  писем,  которые  теперь
постоянно  таскал  с  собою;  это  были  последние  остатки  моего  прежнего
имущества, не считая одежды, что была на мне. Эти письма я и извлек на  свет
- в основном это были послания из Итона от графа - {58}, тогдашнего близкого
моего товарища, и несколько писем маркиза -,  его  отца.  Последний,  сам  в
прошлом блестящий итонец, обладал большей ученостью, чем требуется  знатному
человеку. Он все же сохранил приязнь к классическим штудиям  и  не  чуждался
общения с  ученой  молодежью.  Помню,  мы  стали  переписываться,  едва  мне
исполнилось   пятнадцать;   порой   маркиз    сообщал    о    тех    великих
усовершенствованиях, что сделал он или же намеревался сделать в графствах М-
и Сл- , иной раз рассуждал о достоинствах какого-нибудь латинского поэта,  а
то предлагал мне темы, которые хотел бы видеть воплощенными в моих стихах.
     Прочитав эти письма, один из евреев согласился ссудить мне две или  три
сотни фунтов при условии, что я уговорю молодого графа, который, кстати, был
не старше меня, гарантировать уплату долга по  наступлении  совершеннолетия.
Как я ныне понимаю, этот еврей рассчитывал не столько на  пустяковую  выгоду
от сделки со мною, сколько на возможность впоследствии  вести  дела  с  моим
знатным другом, ибо был прекрасно осведомлен  об  огромном  наследстве,  его
ожидавшем. В соответствии с этим предложением через восемь или  девять  дней
после того, как я получил десять фунтов, я стал приготовляться к  поездке  в
Итон. Около трех фунтов денег пришлось оставить заимодавцу на покупку марок,
необходимых,  как  уверял  тот,  для  подготовки  требуемых  бумаг   в   мое
отсутствие. В глубине души я чувствовал обман,  но  не  желал  давать  повод
обвинять  меня  в  проволочках.  Меньшую  сумму  назначил  я  другу  своему,
стряпчему (тому, что и свел меня с евреями), в уплату за  постой  в  его  не
меблированном жилище. Пятнадцать шиллингов  я  употребил  на  восстановление
(хоть и самое скромное) моего платья. От прочих денег четверть я  дал  Анне,
полагая по возвращении разделить с нею все,  что  останется.  Закончив  дела
свои,  в  седьмом  часу,  темным  зимним  вечером,   сопровождаемый   Анною,
отправился я в сторону  Пикадилли  {60},  намереваясь  добраться  оттуда  до
Солт-Хилла {61} на почтовой карете, идущей в Бат  {62}  или  Бристоль  {63}.
Путь наш лежал через ту часть города, коей более  не  существует,  и  потому
теперь трудно даже приблизительно очертить  ее  границы,  но,  кажется,  она
некогда называлась Суоллоу-стрит {64}. Имея времени в достатке, мы  свернули
налево и, выйдя на Голден-сквер {65}, присели на углу Шеррард-стрит {66}, не
желая прощаться среди суеты и блеска Пикадилли. Я заранее  посвятил  Анну  в
задуманное дело и вот вновь уверял, что, ежели повезет мне, разделит она мое
счастье и, как только у меня появятся силы и средства защитить ее, я никогда
не покину ее. Именно так я собирался поступить - как из привязанности к ней,
так и по чувству долга, ибо независимо от благодарности,  которая  обязывала
меня вечно чувствовать себя ее должником, я любил Анну, любил как сестру,  а
в ту минуту любил с  семикратной  нежностью,  видя  ее  крайнюю  печаль.  Я,
казалось,  имел  больше  причин  отчаиваться,  ибо   покидал   теперь   свою
спасительницу, но я, несмотря на сильно поврежденное здоровье, был  весел  и
полон надежд. Анна же, напротив, была в полном отчаянии  от  нашей  разлуки,
хотя я ничем не мог служить ей, кроме  как  искренней  добротой  и  братским
чувством; и когда, прощаясь, я поцеловал ее, она обвила  мою  шею  руками  и
зарыдала, не в силах промолвить ни слова. Я думал воротиться не позднее  чем
через неделю, и мы условились, что Анна по прошествии пяти дней всякий вечер
ровно в шесть часов станет ожидать меня в конце Грейт-Тичфилд-стрит  {67}  -
той тихой гавани, где обыкновенно назначали мы  встречи,  дабы  не  потерять
друг друга в Средиземном море Оксфорд-стрит. Принял я также  и  другие  меры
предосторожности и лишь об одной позабыл. Анна никогда не называла мне своей
фамилии, а, впрочем, я мог  ее  и  не  запомнить  (как  предмет  не  слишком
большого интереса). К тому же девушки из простонародья, оказавшиеся в  столь
несчастливом положении, в отличие от претенциозных читательниц  романов,  не
имеют привычки величать себя  мисс Дуглас, мисс Монтегю и проч.; мы знаем  их
лишь по имени - Мери, Джейн, Френсис... Я должен был непременно спросить  ее
фамилию - тогда я наверняка мог бы разыскать ее. По правде говоря, мне  и  в
голову не пришло, что встретиться после  такой  краткой  разлуки  нам  будет
труднее обыкновенного; и потому в ту минуту я  и  не  подумал  прибегнуть  к
таким расспросам и не записал об этом ничего в заметках  о  нашем  последнем
свидании. Ведь последние мгновения растратил  я  на  то,  чтоб  хоть  как-то
обнадежить бедную подругу мою и уговорить ее добыть лекарство от  донимавших
ее кашля и хрипоты. Обо всем этом я вспомнил только тогда, когда уже не  мог
вернуть ее.
     В девятом часу добрался я до Глостерской кофейни {68}; почтовая  карета
на Бристоль уж отправлялась, когда я занял свое место на запятках. Плавное и
легкое движение {Бристольская почтовая карета может считаться  по  удобствам
своим самою лучшею в королевстве. Сие первенство  объясняется  как  необычно
хорошей дорогой, так и  щедростью  бристольских  купцов,  расходующих  денег
больше обыкновенного на содержание дилижанса.  (Примеч.  автора.)}  навевало
дремоту; не странно ли, что первый за последние месяцы глубокий  и  покойный
сон застал меня на запятках почтовой кареты - в постели, которую  сегодня  я
почел бы не слишком удобною. С этим  сном  связано  маленькое  происшествие,
лишний раз убедившее меня, как легко тому, кто не знает беды, прожить  жизнь
свою, вовсе не ведая, по крайней мере на собственном  опыте,  какая  доброта
таится в сердце человеческом, -  впрочем,  вынужден  добавить  я  с  тяжелым
вздохом, не сознает он также и доступной ему низости. Так  неприметны  порой
под покровом манер истинные черты нашей натуры, что для простого наблюдателя
оба понятия эти, а равно и оттенки их, перемешаны между  собою  -  и  потому
клавиатура во всем многообразии заключенных в  ней  гармоний  низводится  до
скудной схемы очевидных различий гаммы или же до азбуки простейших звуков. А
случилось вот что: на протяжении первых четырех или пяти миль я с  печальным
постоянством докучал своему соседу, то и дело заваливаясь на него, едва лишь
карета давала крен; окажись дорога чуть менее  ровной,  я  бы,  наверное,  и
вовсе выпал из кареты от  слабости.  Попутчик  мой  громко  жаловался,  как,
вероятно, делал бы всякий в подобном положении, но жаловался с неоправданным
раздражением. Расстанься я с этим  человеком  тотчас  же,  то  продолжал  бы
видеть в нем (ежели  бы  счел  его  достойным  размышления)  лишь  невежу  и
грубияна. Я, однако, вполне сознавал, что дал ему повод для жалоб, а  посему
извинился и уверил его, что изо всех сил буду стараться впредь не  засыпать.
Тут же, как только мог кратко,  я  сообщил  моему  попутчику,  что  болен  и
совершенно обессилел  от  долгих  мучений,  но  средства  мои  не  позволяют
путешествовать в карете. Едва услышав сии объяснения, человек этот мгновенно
переменился ко мне - и когда я вновь пробудился от  шума  и  огней  Хаунслоу
{69} (не прошло и двух минут после нашего разговора, как  я  заснул  вопреки
данному обещанию), то обнаружил,  что  сосед  крепко  обхватил  меня  рукою,
удерживая от падения; и весь  остаток  пути  он  проявлял  ко  мне  поистине
женскую доброту, так что наконец я уж и вовсе лежал у  него  на  руках;  это
было более чем благородно с его стороны, ибо он не мог знать, что  я  выйду,
не доехав до Бата или Бристоля. К сожалению, я уехал далее, нежели  полагал,
- так  сладок  был  мой  сон;  очнувшись  от  неожиданной  остановки  кареты
(очевидно,  возле  почтовой  станции),  я  выяснил,  что  мы  уже   достигли
Мэйдинхэда {70}, оставив Солт-Хилл в шести или десяти милях позади. Здесь  я
сошел; в продолжение же полуминутной стоянки добрый мой спутник (мимолетного
взгляда, которым я успел окинуть его  еще  на  Пикадилли,  было  достаточно,
чтобы признать в нем дворецкого или кого-то в этом роде)  умолял  меня  лечь
спать как можно скорее. Я обещал, но не намеревался держать  обещания  и  не
замедлил отправиться далее, а вернее,  назад,  пешком.  Должно  быть,  около
полуночи двинулся я в путь, но шел так медленно,  что,  когда  поворотил  на
дорогу от Слоу к Итону, часы в ближайшем доме пробили четыре. Сон, равно как
и ночной воздух, освежил меня, но
     все же я чувствовал сильную усталость.  Помнится,  одна  мысль  (вполне
очевидная и прекрасно выраженная неким римским  стихотворцем)  утешала  меня
тогда в моей бедности. На пустоши Хаунслоу не так давно произошло  убийство.
Думаю, не ошибусь, коли скажу, что убитого звали Стил и  был  он  владельцем
лавандовой плантации в этих местах. Все более  приближался  я  к  той  самой
пустоши, и потому мне естественно пришло в голову, что я и проклятый убийца,
ежели ему теперь не сидится дома, сами того не ведая, движемся друг к  другу
в темноте; будь я не бедный изгнанник,

                "Достигший знаний, но земли лишенный" {71},

     а, положим, лорд -, наследник огромного состояния, приносящего,  -  так
все считали, до 70 000 фунтов годового дохода, - как бы тогда трепетал я  от
ужаса! Не слишком, однако, вероятно, чтобы лорд - оказался в моем положении.
И все же занимавшая меня мысль по сути верна - власть и богатство поселяют в
человеке постыдный страх смерти; я уверен,  ежели  бы  самому  безрассудному
вояке, который благодаря своей бедности наделен истинной  храбростью,  вдруг
перед сражением сообщили о том,  что  он  внезапно  унаследовал  поместье  в
Англии и с ним 50 000 фунтов  ежегодно,  -  любви  к  пулям  в  нем  заметно
поубавилось бы {Мне возразят: есть множество богатых людей  самого  высокого
звания, которые, как видно из всей  нашей  истории  до  настоящего  времени,
упорнее других ищут опасности в сражениях. Воистину так, но  тут  имеется  в
виду другое: власть от долгого пользования ею потеряла в глазах этих  господ
всякую привлекательность. (Примеч. автора.)}, а сохранение невозмутимости  и
хладнокровия давалось бы ему соответственно  гораздо  труднее.  И  правильно
заметил один мудрец, имевший достаточно опыта для сравнения,  что  богатство
более располагает

                        Ослабить добродетели основы,
                        Чем дать ей волю проявить себя.

                                      "Возвращенный Рай" {72}

     Я медлю с развитием моей темы, так как  для  меня  воспоминания  о  тех
временах полны глубокого смысла. Но читатель мой  не  найдет  далее  причины
жаловаться, ибо теперь я приближаюсь к концу. На дороге от Слоу  к  Итону  я
заснул, но едва забрезжил рассвет, как пробудился от голоса некоего человека
- он стоял надо мною и пристально разглядывал меня. Я не знал, кто он. Вид у
него был скверный, но  это  не  значит,  что  намерения  у  него  тоже  были
скверными - впрочем, едва ли незнакомец полагал, что тот, кто спит зимою  на
дороге, достоин ограбления. Спешу, однако, заверить его, коли окажется он  в
числе моих читателей, что такое заключение относительно меня легко оспорить.
Сказав несколько слов, незнакомец пошел прочь; я  даже  был  рад,  что  меня
побеспокоили, ибо теперь мог пройти через Итон, когда еще  никто  не  встал.
Сырая ночная погода к утру сменилась слабым морозом: и деревья и земля - все
вокруг покрылось инеем. Благополучно миновав Итон, я остановился в маленькой
гостинице в Виндзоре {73}. Тотчас умывшись и наскоро поправив платье,  около
восьми я направился к Поту {74}. Дорогой мне повстречалось несколько младших
учеников, к которым  я  обратился;  невзирая  на  убогое  мое  одеяние,  они
ответили мне вежливо, ибо итонец - всегда джентльмен.  Оказалось,  что  друг
мой, лорд -, уехал в -ский университет. "Ibi omnis effusus  labor!"  {"Здесь
все мои усилия обратились во прах!" (лат.)}: {75}. Многих в  Итоне  я  также
почитал за друзей,  однако  не  перед  всеми,  кого  зовешь  другом  во  дни
благополучия, хочется предстать в час нужды. И все же, собравшись с мыслями,
я осведомился о графе Д-,  которого  (хотя  знал  его  не  так  близко,  как
других), не стал бы избегать в любых  обстоятельствах.  Он  все  еще  был  в
Итоне, но, кажется, уже собирался  в  Кембридж  {76}.  Я  посетил  его,  был
радушно принят и приглашен к завтраку.
     Здесь, читатель, позволь остановиться, дабы удержать тебя от  ошибочных
выводов: потому, что мне случалось порой упоминать тех или иных высокородных
друзей, не надо думать, что я притязаю на знатное происхождение. Слава Богу,
это не так - я сын простого английского негоцианта, при жизни славного своей
честностью; он много посвящал себя литературным занятиям (и был сочинителем,
хотя и анонимным). Проживи отец мой  долее,  он  бы  непременно  разбогател;
однако он рано умер, оставив семерым наследникам около 30 000 фунтов. Но еще
того больше (говорю это с гордостью) была одарена моя мать. И хоть не  могла
она сказать, что занимается литературой, я бы решился назвать  ее  в  высшей
степени мыслящей женщиной (чего не скажешь подчас  о  наших  жрицах  изящной
словесности); и если бы кто почел за труд собрать и напечатать письма  ее  -
все увидели бы в них сильный мужской ум и такие образцы  английского  языка,
свежего, энергичного, идиоматичного, каких не сыщешь в других письмах, кроме
разве  в  письмах  леди  Уортли  Монтегю  {77}.  Такова   почетность   моего
происхождения - другой я не имею, и за то искренне  благодарю  Господа,  ибо
сужу так: положение, чрезмерно возвышающее человека над  соплеменниками,  не
слишком-то благоприятствует развитию его душевных свойств.
     Завтрак у лорда Д- действительно был великолепен, но мне казался в  три
раза великолепней, ибо  стал  первой  настоящею  трапезой,  первым  истинным
пиршеством за долгие месяцы. Как ни странно, я почти ничего не смог  съесть!
Помнится, когда я получил десять фунтов, тот же час я отправился в  лавку  к
булочнику, дабы купить булочек - сей магазин я уже около двух месяцев изучал
с такой жадностью, что и вспомнить об этом не могу без чувства  унижения.  Я
хорошо знал историю Отвея {78} и  опасался  есть  слишком  быстро.  Впрочем,
тревожился я  напрасно,  потому  как  аппетит  у  меня  совсем  исчез,  и  я
почувствовал себя дурно, не проглотив  и  половины  купленной  снеди.  Очень
долго я испытывал такие ощущения, когда  ел  нечто,  напоминающее  настоящую
еду; даже если я не мучился тошнотою,  то,  как  правило,  часть  съеденного
отвергалась  моим  желудком,  причем  порою  сие  сопровождалось  выделением
кислоты. Вот и теперь, за столом лорда Д-, мне было не лучше обычного: среди
всей роскоши аппетит покинул меня. К несчастию,  я  всегда  жаждал  вина.  Я
объяснил свое положение лорду Д-, присовокупив краткую  повесть  о  недавних
страданиях; на эту речь хозяин  отозвался  с  горячим  сочувствием  и  велел
подать вина. Оно принесло мне  кратковременное  облегчение  и  удовольствие,
замечу - я никогда не упускал случая выпить, ибо в то время боготворил  вино
так же, как теперь - опиум. Однако уверен,  что  тогдашнее  мое  пристрастие
лишь усугубляло болезнь, ибо тонус желудка у меня резко снизился  и  мог  бы
подняться только при упорядоченном режиме. Надеюсь, все ж не из одной  любви
к вину просиживал я подолгу у моих  итонских  друзей;  хотелось  мне  верить
тогда, что была на то иная причина, а именно неохота тотчас же обращаться за
столь деликатной услугою к лорду Д-, для каковой  просьбы  у  меня  не  было
достаточных оснований. И тем не менее, дабы поездка в Итон не прошла  даром,
я вынужден был изложить мою просьбу. Лорд Д-, известный  своею  безграничной
добротою, - которая в отношении  меня  определялась  скорее  состраданием  и
близкой дружбой моею с некоторыми из его  родственников,  нежели  тщательным
исследованием  моих  обстоятельств,  -  отвечал,  однако,  нерешительно.  Он
признался, что предпочитает не вести дел с ростовщиками, ибо опасается,  как
бы его близкие не узнали о том. Кроме всего,  он  сомневался,  покажется  ли
вообще убедительною моим нехристианским  друзьям  подпись  наследника,  куда
менее состоятельного, чем граф -. И  все-таки  лорд  Д-  не  желал,  видимо,
огорчать меня решительным отказом и после краткого размышления обещал,  хотя
и на определенных условиях, стать  мне  порукою.  Ему  тогда  едва  ли  было
восемнадцать, но, думается, ни один дипломат, пусть  даже  самый  бывалый  и
искушенный, не повел бы себя лучшим образом - в столь изысканной манере (еще
более очаровательной благодаря той искренности, что так  присуща  юношеству)
проявлялись его осмотрительность и благоразумие!  Не  ко  всякому,  конечно,
можно обратиться с подобным делом, ибо рискуешь  в  ответ  быть  удостоенным
взора сурового и неблагосклонного, словно бы глядит на тебя голова сарацина.
     Воодушевленный  данными   мне   обещаниями,   не   то   чтобы   слишком
утешительными, но и гораздо более приятными, чем я ожидал, через три  дня  я
возвратился в Лондон виндзорскою каретою {79}. Вот уж и  близок  конец  моей
истории: евреи не приняли  условия  лорда  Д-.  Возможно,  в  конце  концов,
ростовщики и согласились бы и были только заняты добычею нужных  сведений  и
потому просили отсрочки; но дело все откладывалось, время шло, и та малость,
что оставалась у меня от былых десяти фунтов, таяла, и  ясно  виделось  мне,
что, пока все не образуется, я вновь окажусь в прежнем отчаянном  положении.
Неожиданно, волею случая, открылся  путь  к  примирению  с  моими  друзьями.
Спешно покинув Лондон, я направился в дальнюю часть  Англии,  а  затем  -  в
университет; и прошло немало месяцев, покуда я сумел побывать  вновь  в  том
городе, который был и по сей день остается столь значительным в судьбе моей,
в городе моих юношеских страданий.
     Что же тем временем случилось с бедною Анною?  Ей  предназначаю  я  эти
последние слова: как и было решено меж нами, я всякий вечер ждал ее на  углу
Тичфилд-стрит, дни же проводил в безуспешных поисках. Я  спрашивал  об