это по большей части лишь жалкие отбросы да мутные осадки ума
человеческого   и   что   любой   здравомыслящий   человек,   привычно,   со
схоластической ловкостью владеющий логикой, смог бы захватить целую академию
современных экономов и, между небом и землей, удушить их двумя пальцами  или
же сумел бы растолочь в порошок их поганые головы при помощи дамского веера.
В конце концов в 1819 году знакомый из Эдинбурга прислал мне  книгу  мистера
Рикардо {8}; в ней  я  нашел  подтверждение  давнему  своему  пророчеству  о
близком пришествии некоего законодателя сей науки и потому, не окончив еще и
первой главы, воскликнул: "Вот тот муж!"  Изумление  и  любопытство,  доселе
глубоко дремавшие во мне, вновь пробудились, и я удивлялся себе,  что  вновь
обрел  силы  читать,  и  еще  более  удивлялся  самой  книге.  Неужто  столь
проникновенное творение было действительно создано  в  Англии  в  XIX  веке?
Возможно ль это? Ведь я полагал, что всякая мысль {Читатель должен  помнить,
что разумею я здесь под мыслью, ведь в противном случае  подобное  заявление
можно б счесть крайне самонадеянным. Англия в  последнее  время  обладала  в
избытке прекрасными мыслителями  в  области  искусства  и  изысканий  общего
порядка,  но  удручающее  отсутствие  мужественных  мыслителей  ощущалось  в
аналитической сфере. Один выдающийся шотландец недавно сообщил нам,  что  за
отсутствием  всякого  поощрения  вынужден  отказаться  даже  от  математики.
(Примеч.  автора.)}  угасла  в  этой  стране.  Как  могло   случиться,   что
англичанин, не принадлежащий к академическим чертогам и угнетенный к тому  ж
торговыми и  парламентскими  заботами,  совершил  то,  над  чем  бились  все
университеты Европы почти  столетие,  но  так  и  не  продвинулись  даже  на
волосок. Все прежние авторы ныне были уничтожены и раздавлены  под  огромным
бременем фактов и документов. Мистер Рикардо установил a priori, единственно
силою рассудка, те законы, кои впервые  осветили  не  подвластный  нам  хаос
сведений  и  превратили  беспорядочный  набор  незрелых  суждений  в   науку
соразмерных пропорций, наконец утвердившуюся на вечных началах.
     Таково было благотворное влияние этого проницательного  сочинения,  что
ко мне вернулись радость и жажда деятельности, коих я не знал уже много лет,
- пробудилось во мне желанье писать или хотя бы диктовать  М.,  писавшей  за
меня. Мне казалось, что некоторым истинам удалось сокрыться от  "всевидящего
ока" мистера Рикардо, и поскольку истины те носили такой характер, что я мог
бы выразить и прояснить их лаконичней и изящнее  посредством  алгебраических
символов, нежели привычным для экономов медлительным и неуклюжим языком, все
мои записи об этом поместились бы у меня в обыкновенной тетради, - постольку
даже в то время, несмотря на неспособность к долгим усилиям, я  смог,  очень
кратко, с помощью М. в качестве секретаря, составить  свои  "Пролегомены  ко
всем будущим системам политической экономии". Надеюсь, эта книга  не  станет
отдавать  опиумом,  хотя  для  большинства  сам  предмет  ее  уже   является
усыпляющим средством.
     Однако  все  эти  усилия  оказались  только  временной  вспышкой,   как
выяснилось далее. Я  намеревался  опубликовать  книгу,  и  были  уж  сделаны
приготовления  к  ее  напечатанию  в  провинциальном  городке,  лежащем   за
восемнадцать миль от моего дома. По этому случаю типография даже  наняла  на
несколько дней дополнительного  наборщика.  Кроме  того,  книга  моя  дважды
объявлялась, и я, таким образом, обязан был завершить начатое. Но  мне  надо
было написать предисловие, а также посвящение  мистеру  Рикардо,  которое  я
непременно хотел сделать великолепным. Все это я  оказался  не  в  состоянии
совершить. Заказ был отменен, наборщик - уволен, а "Пролегомены"  мои  мирно
покоились подле своего старшего и более заслуженного брата.
     Итак,  я  описал  и  объяснил  свою  умственную  апатию,  имея  в  виду
особенности, более или менее характерные для тех четырех лет, когда пребывал
я во власти Цирцеи, имя которой опиум. Если бы не страдания и  мучения  мои,
можно было бы сказать, что я находился  в  сонном  состоянии.  Редко  мог  я
заставить себя написать письмо; несколько слов в ответ  было  пределом  моих
возможностей, притом только после того, как полученное письмо недели, а то и
месяцы, пролежало на моем письменном столе. Не будь со мною М., все сведения
о счетах, оплаченных и подлежащих оплате, пропали бы и, независимо от  судеб
политической экономии,  домашняя  моя  экономия  пришла  бы  в  непоправимое
расстройство. Далее я не стану ссылаться на эту сторону  недуга;  именно  ее
любитель опиума сочтет, в конце концов, чрезвычайно тягостной и мучительной,
ибо она порождается  слабостью  и  беспомощностью,  растерянностью,  которая
свойственна людям, пренебрегающим своими делами  и  обязанностями  и  потому
терзаемым угрызениями совести, что особенно болезненно для людей думающих  и
добросовестных. Любитель опиума отнюдь не лишается ни  нравственных  чувств,
ни побуждений, он, как и прежде, искренне желает и  стремится  к  воплощению
тех замыслов своих, которые почитает возможными и необходимыми во имя долга,
однако его представление о возможном  бесконечно  далеко  от  действительной
способности не только исполнять задуманное, но  даже  предпринимать  к  тому
попытки. Злые духи и кошмары гнетут его, он видит все то, что хотел  бы,  но
не может сделать, уподобляясь тому, кто  насильственно  прикован  к  постели
смертной истомой  изнурительной  болезни  и  вынужден  зреть  оскорбления  и
поругание, преследующие его нежную возлюбленную; клянет он  чары,  сковавшие
члены его, и готов отдать жизнь за то, чтоб встать и ходить; но слаб он  как
дитя и не в силах даже приподняться.
     Теперь перехожу я к главному предмету сих заключительных  признаний,  к
истории  и  хронике  моих  сновидений,  ставших  непосредственной   причиною
тяжелейших страданий.
     Первым  признаком  существенных  перемен   в   моем   организме   стало
пробуждение той восприимчивости зренья,  той  обостренной  чувствительности,
что свойственны лишь детскому возрасту. Не знаю, известно ли  читателю,  что
многие дети обладают способностью как бы рисовать на фоне мрака всевозможные
призраки; у некоторых эта способность объясняется механическим  повреждением
глаз; другие же обладают даром умышленно, или  полуумышленно,  вызывать  или
гнать прочь эти тени; бывает и так, ибо, как сказал мне  однажды  ребенок  в
ответ на мои расспросы: "Я могу велеть им уйти,  и  они  уходят,  но  иногда
приходят, когда я не зову их". Тогда я поведал ему, что он обладает  властью
над призраками поистине столь же безграничною, как римский центурион  -  над
своими солдатами. Примерно к середине 1817 года новый дар мой стал  поистине
мучительным: по ночам, когда я  бодрствовал  в  постели  своей,  многолюдные
процессии шествовали мимо меня в скорбном великолепии,  фризы,  составляющие
бесконечное повествование, скорбное  и  торжественное,  по  моему  ощущению,
словно рассказы из времен до Эдипа {9} и  Приама  {10},  до  Тира  {11},  до
Мемфиса {12}. Такие же перемены произошли тогда и в снах  моих  -  казалось,
будто вдруг распахнулся и засиял театр в моей голове, в которой еженощно шли
представления, исполненные  неземного  великолепия.  Здесь  нужно  упомянуть
следующие четыре факта, в ту пору значительные.
     1. По мере того как росла художественная  сила  зрения,  в  моем  мозгу
возникало согласие между состоянием бдения и сна, а именно: видения, которые
я вызывал и сознательно чертил на фоне тьмы, легко переселялись и в сны мои;
даже страшно мне было пользоваться этой  новою  способностью,  ибо,  подобно
Мидасу, обращавшему все в золото, которое, однако, разрушало его  надежды  и
обманывало его желания, я,  едва  помыслив  в  темноте  о  чем-то  доступном
зрению, тотчас обретал его как видимый призрак; и  с  той  же  неизбежностью
видения эти, единожды наметившись бледными очертаниями, прояснялись,  словно
бы симпатические чернила под действием химии моих грез,  и  истязали  сердце
невыносимой своей пышностью.
     2. Все эти перемены в моих сновидениях  сопровождались  такой  глубокой
тревогою и мрачной меланхолией, какую  словами  не  выразить.  Всякую  ночь,
казалось, сходил я (и сие  не  метафора)  в  пропасти  и  темные  бездны,  в
глубины, что глубже всякой глубины, сходил без всякой надежды  возвратиться.
Ощущения, будто я возвратился, у меня не  было,  даже  когда  я  просыпался.
Однако  не  стану  на  этом  задерживаться;  вызванное  роскошным   зрелищем
печальное состояние постепенно доходило до мрачного отчаяния, перед  которым
слово бессильно.
     3. Чувство пространства, а в конце концов и чувство времени были сильно
нарушены. Строения, пейзажи etc. представлялись мне  столь  безмерными,  что
глаз  мой  отказывался  их   воспринимать.   Пространство   разрасталось   и
распространялось до бесконечности неизъяснимой. Сие, однако, беспокоило меня
гораздо меньше, чем неимоверное растяжение времени: порою мне казалось,  что
в единую ночь жил я до семидесяти, а то и до ста лет; более того,  иногда  у
меня было чувство, будто за это время миновало тысячелетие  или,  во  всяком
случае, срок за пределами человеческого опыта.
     4. Мельчайшие события  детства,  позабытые  сценки  более  поздних  лет
нередко оживали;  нельзя  сказать,  чтоб  я  помнил  их,  ибо  если  бы  мне
рассказали о них в часы бодрствования, я бы не узнал в них частицу  прошлого
опыта. Но когда они представали предо мною в  снах,  подобных  прозрению,  и
сопровождались  множеством  мимолетных  обстоятельств  и  связанных  с  ними
чувств, я узнавал их мгновенно. Раз я слышал от близкой родственницы рассказ
о том, как она, ребенком, упала в реку: находясь на краю гибели (к  счастью,
должная помощь была оказана ей вовремя), она увидела в единый миг, словно  в
зеркале, всю жизнь свою в мельчайших как бы остановившихся подробностях, и у
нее внезапно возникла способность понимать  как  целое,  так  и  каждую  его
часть. Этому я могу поверить, исходя из  собственного  опыта  с  опиумом,  и
дважды  встречал  подобные  утверждения   в   новейших   книгах,   где   они
сопровождались  замечанием,  правдивость  коего  для  меня  несомненна:  оно
гласит, что страшная книга Судного дня в Священном Писании есть не что иное,
как сознание каждого из нас. В одном, по крайней мере, я  уверен:  ум  лишен
способности забывать; тысячи  случайных  событий  могут  и  будут  создавать
пелену между нашим сознанием и тайными письменами памяти, и тысячи таких  же
событий в свою очередь  могут  разрывать  ту  пелену,  но,  так  или  иначе,
письмена те вечны; они подобны звездам,  которые,  казалось  бы,  скрываются
перед обычным светом дня, однако мы знаем: свет - лишь  покров,  наброшенный
на светила ночные, и ждут они, чтоб проявиться вновь, покуда затмевающий  их
день не сокроется сам.
     Упомянув сии четыре пункта, свидетельствующие о том,  как  достопамятно
изменились мои сны с того времени, когда я был еще здоров,  приведу  пример,
поясняющий пункт  первый;  затем  я  расскажу  и  о  любых  других,  которые
запомнил, придерживаясь  либо  хронологической  последовательности  событий,
либо такой, которая придаст им больший интерес в глазах читателя.
     В ранней юности  был  я  страстным  поклонником  Ливия  {13},  да  и  в
последующие годы перечитывал его для  развлечения,  ибо,  признаться,  и  по
стилю, и  по  содержанию  предпочитаю  его  сочинения  всем  прочим  римским
историкам. Самым торжественным и пугающим звучанием наполнены для  меня  два
слова, кои так часто встречаются у Ливия и столь  глубоко  выражают  величие
народа римского, то - Consul Romanus {Римский  консул  (лат.).};  эти  слова
обретали особенную силу, когда речь шла о военном поприще правителя. Я  хочу
лишь сказать, что король, султан, регент и прочие титулы, принадлежащие тем,
кто воплощает в своем лице совокупную мощь великого народа,  не  вызывали  у
меня такого преклонения. Хотя я  не  очень  начитан  в  истории,  но  изучил
подробно и критически  один  период  английской  истории,  а  именно  период
Парламентской войны в  Англии,  ибо  привлекало  меня  нравственное  величие
некоторых ее деятелей и многочисленные интересные  воспоминания,  пережившие
это беспокойное время.  Легкое  чтение  из  римской  и  английской  истории,
первоначально служившее для меня предметом размышлений,  стало  впоследствии
предметом моих снов. Часто во время бессонницы я  рисовал  на  фоне  темноты
некий эскиз будущей картины, а затем, во сне, предо  мною  появлялись  сонмы
дам, проходящих в праздничном танце. И некто (быть может, то был я сам) рек:
"То женщины времен печальных Карла  I  {14}.  То  дочери  и  жены  тех,  что
встречались мирно, сидели за одним столом и были  связаны  узами  крови  или
брака; и все ж с известного дня августа 1642 года они уже не улыбались  друг
другу и лишь на поле брани встречались - и у Марстон-Мура  {15},  у  Ньюбери
{16}, у Нэйсби {17} разрубали  жестокою  саблей  узы  любви,  смывая  кровью
память старой дружбы". Дамы танцевали и были так же прелестны, как дамы  при
дворе Георга IV {18}. Но даже во сне я не забывал: сии красавицы уж лежат  в
могиле без малого две сотни лет. Затем это пышное зрелище внезапно  таяло  и
спустя мгновение я слышал потрясающий душу возглас  "Consul  Romanus!"  -  и
тотчас "величаво входили" Павел {19} или  Марий  {20}  в  роскошном  военном
облачении, окруженные толпой центурионов, с  пунцовой  туникой  на  копье  и
сопровождаемые возгласами Alalagmos {Воинственный клич (др.-греч.).} римских
легионов.
     Много лет назад, когда  я  рассматривал  "Римские  древности"  Пиранези
{21}, мистер Колридж, стоявший рядом, описал мне гравюры того же  художника,
из цикла "Сны". В них были запечатлены видения,  что  являлись  художнику  в
горячечном бреду. Некоторые из этих гравюр (я лишь привожу по памяти рассказ
мистера  Колриджа)  изображали  пространные  готические  залы,   в   которых
громоздились разные машины и механизмы, колеса и цепи,  шестерни  и  рычаги,
катапульты  и  прочее   -   воплощающие   огромные   силы   и   преодоленное
сопротивление. Пробираясь вдоль стен, вы начинаете различать лестницу  и  на
ней - самого Пиранези, на ощупь пролагающего себе  путь  наверх;  следуя  за
ним, вы вдруг обнаруживаете, что лестница неожиданно обрывается и  окончание
ее, лишенное балюстрады, позволяет тому, кто дошел до края, ступить только в
зияющую бездну. Не знаю, что станется с  бедным  Пиранези,  но,  по  крайней
мере, очевидно, что трудам его здесь положен конец.  Однако  поднимите  взор
свой и гляньте на тот пролет, что висит еще  выше,  -  и  опять  вы  найдете
Пиранези, теперь уже на самом краю пропасти. Взгляните еще  выше  и  увидите
еще более воздушную лестницу, и бедный Пиранези снова занят высоким трудом -
и так далее, до тех пор пока бесконечные лестницы вместе со своим создателем
не исчезнут под мрачными сводами. Так же бесконечно росли и множились в моих
снах архитектурные сооружения. На первых порах  болезни  грандиозность  моих
видений  воплощалась  большей  частью  в  архитектуре:  я   созерцал   такое
великолепие дворцов и городов, какого никогда не созерцал взор  смертного  -
разве что в облаках. Цитирую  отрывок  из  великого  современного  поэта,  в
котором описано некое видение, явившееся ему в облаках, а предо мной не  раз
представавшее во сне:

                    Возникло вдруг виденье предо мною -
                    То был великий город, развернувший
                    Толпу строений, тонущих вдали,
                    Скрывающихся в дивной глубине,
                    Сияющих во блеске бесконечном!
                    Являет он алмазы нам и злато,
                    Гипс куполов и шпилей серебро;
                    Сверкающие в воздухе террасы
                    Парят легко; и мирные шатры
                    Аллеи наполняют, башни там
                    Окружены бойницами, неся
                    Светила ночи - неба жемчуга!
                    Земной природой то сотворено
                    Из темного состава бури, вдруг
                    Утихшею; и мирные заливы,
                    И кручи гор, и горные вершины,
                    Освободясь от сумрака, лежат,
                    Торжественны, в струящейся лазури
                                      etc. etc. {22}.

     Возвышенная подробность  "башни  несут  светила  ночи"  могла  бы  быть
заимствована из архитектурных видений, что часто меня посещали. В наше время
поговаривают, будто Драйден {23} и Фьюзели {24} считали  нужным  есть  сырое
мясо, чтобы вызвать чудесные сны; не лучше ли было им ради этого есть опиум,
которого, как  помнится,  не  принимал  ни  один  известный  нам  автор,  за
исключением драматурга Шедуела {25}; а в древности Гомер  {26},  полагаю  я,
заслуженно почитался знатоком прелестей опиума.
     Мои архитектурные видения сменились видениями озер - серебристых водных
пространств. Эти образы  меня  преследовали,  и  я  начинал  бояться  (хотя,
возможно, медикам это покажется смешным), что в них объективируются симптомы
водянки или начало водянки мозга и что орган восприятия отражает самое себя.
В течение двух месяцев я жестоко страдал головою - тою  частью  моего  тела,
которая до сей поры оставалась настолько нетронутой слабостью (я имею в виду
физической), что я привык думать о ней так же,  как  последний  лорд  Орфорд
{27} - о своем желудке, а именно: что голова меня  переживет.  Прежде  я  не
знал даже головной боли,  кроме  разве  что  ревматической,  вызванной  моим
безрассудством. Впрочем, я все ж поборол этот приступ, хотя он грозил  стать
очень опасным.
     В моих видениях воды преобразили свой лик: из прозрачных озер,  сияющих
как зеркало, они превратились в моря  и  океаны.  А  тут  наступила  великая
перемена, которая,  разворачиваясь  медленно,  как  свиток,  долгие  месяцы,
сулила непрерывные муки; и действительно - я не был избавлен от  них  вплоть
до разрешения моего случая. Лица людей, часто  являвшихся  мне  в  видениях,
поначалу не имели надо мной деспотической власти и не терзали  меня.  Теперь
же начало развиваться то, что  я  назвал  бы  тиранией  человеческого  лица.
Возможно, в этом повинны некие эпизоды моей лондонской жизни. Как бы  то  ни
было, именно теперь на волнующихся водах океана начинали являться мне  лица;
вся поверхность его оказывалась вымощенной бесчисленными лицами, обращенными
к небесам; лица  молящие,  гневные,  полные  отчаяния  вздымались  тысячами,
мириадами, поколеньями, веками -  волнение  мое  было  бесконечно,  а  разум
метался и вздымался вместе с океаном.

                                   -----

                                                                   Май, 1818

     На долгие месяцы малаец стал моим ужасным врагом. Всякую ночь  я  из-за
него переносился в Азию. Не знаю, разделит  ли  кто  мои  чувства  по  этому
поводу, но я часто думаю, что, если бы я был  принужден  отринуть  Англию  и
поселиться в Китае, средь китайских нравов, обычаев и пейзажей, я,  пожалуй,
сошел бы с ума. Причины такого ужаса  лежат  глубоко,  и  некоторые  из  них
должны быть знакомы многим: Южная Азия есть в известной  степени  средоточье
чудовищных образов и представлений. По  одному  тому,  что  она  -  колыбель
человечества, связаны с нею самые смутные и благоговейные чувства. Но есть и
другие причины. Никто не решится  утверждать,  что  жестокие,  варварские  и
причудливые суеверия Африки или прочих диких стран воздействуют на него  так
же,  как  древние,  монументальные,  бесчеловечные  и  замысловатые  религии
Индостана. Самая древность Азии, ее установлений, истории, верований и  т.д.
настолько впечатляют, что для меня глубокая  старость  их  племени  и  имени
подавляют представление о молодости отдельного человека. Юный китаец ка