Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
кого не сажают. Мелкие проступки прощают. За тяжелые -
расстреливают. Чаще прощают.
Леля долго ждет на площадке лестницы, где сидит под фонарем на
табуретке скучающий караульный красноармеец.
Наконец появляется Нисветаев в сопровождении мертвецки заспанного
младшего командира в расстегнутой гимнастерке. Он страдальчески морщится на
свет "летучей мыши", зевает и, засовывая руку в разрез гимнастерки,
почесывает грудь.
- Ну вот, гляди, - говорит ему Нисветаев. - Видишь, человек пришел, а
ты вдруг на попятный. Разве так поступают? Струсил?
- Тебе бы отвечать, сам бы струсил.
- Да что тут такого? Никто тебе за это слова не скажет. Какой тут
ответ? Поговорит человек с женой. Сам-то ты кто, человек или нет?
- Какой я человек? Я начальник караульной команды. Уходите-ка отсюда
оба. Неприятность от вас может выйти.
- Нет, ты обещал, - еле сдерживая ярость, мирно понижает голос
Нисветаев. - Главное, ты пойми, никто и узнать не может.
- Конечно, никто! Вся караульная команда, а больше никто! Сказал!
Караульный с самого начала разговора оживает, прислушиваясь с
возрастающим вниманием. Теперь он внезапно ядовитым голосом кричит:
- А что ты, начальник, за команду хоронишься? Чего тебе караульная
команда? У тебя своя решенья есть? Нету твоего решенья, хоть ты будь
переначальник. А нету, ты иди у бойцов спроси. Они тебе скажут... Жена
все-таки!.. Не старый режим!..
- Вот и пойдем, - с отчаяния решает Нисветаев.
- Все равно не полагается, - сонно бормочет начальник, но идет за ним
следом в караульное помещение.
Здесь стоит дух казармы и караулки, где вот уже сто двадцать пять лет
днем и ночью посменно отдыхают и спят не раздеваясь солдаты.
И сейчас четверо валяются на нарах, а четверо неторопливо подтягивают
ремни и застегивают воротники, собираясь на смену.
- Товарищи бойцы Красной Армии, - звонко обращается к ним Нисветаев, -
вот тут жена арестованного командира батареи Колзакова пришла повидать
мужа. А ваш начальник не может решить вопроса. По царскому уставу это не
полагается. А вы решите по революционной совести - можно ли поговорить или
как?
Протирая глаза, лохматый солдат, похожий на лешего, приподнимается с
нар и оглядывает Лелю.
- Жена?.. А чего она ночью пришла?
- А чего. Это, значит, в самое время!.. - озорно подмигивает
длинноносый рыжий солдат.
Двое или трое лениво усмехаются.
- Товарищ - военнослужащая, работает у нас в штабе. - сурово
одергивает Нисветаев. - Отпустили ненадолго. А завтра могут отправить
куда-нибудь. Солдаты должны, кажется, понимать?
- А бумажка имеется? - спрашивает еще один.
- С бумажкой мы бы без вашей совести обошлись! Нету бумажки.
- Мы сочувствуем, а все-таки бумажку ба! - слышится вздох.
- Товарищи, дорогие, ну пустите... Вдруг мы с ним даже и не увидимся
больше. А вы не пускаете...
- Жизнь действительно проклятая! - сказал похожий на лешего, повалился
обратно на нары лицом вниз и оттуда глухо договорил: - Пущай идет.
- Общее должно быть решение, - сказал начальник команды.
- Тут не застенок царизма! - страстно сверкая глазами, заговорил рыжий
солдат. - Мы не за бумажки кровь проливаем! Кто это такой тут может быть
против?
- Пускай, пускай, - густым голосом повторил лежащий.
Начальник караула нехотя снял с гвоздя запасной фонарь и пошел
впереди, показывая дорогу.
Длинный каменный коридор с открытыми железными дверьми. Многие из них
покорежены в первые дни революции, когда выпускали заключенных. Ни на одной
нет замка, только тяжелые железные засовы.
У единственной запертой двери начальник останавливается и с грохотом
отодвигает засов.
- Колзаков, к тебе тут со свиданием, - равнодушно выкликает он и
отворяет дверь.
В желтом свете фонаря Леля видит Колзакова. Небритый, распоясанный,
закрываясь рукой от света, он пятится от двери.
- Разбудили? - весело говорит Нисветаев. - После выспишься! - Он
раскладывает на маленьком столике сверток с жарким, две пачки махорки,
газету и зажигалку, сделанную из винтовочного патрона. - Гостинцы тебе я
вот сюда кладу... В общем, вы тут посидите, поговорите, а мы с командующим
пойдем к нему посидим. - Отодвинув утку, он пристраивает на столике фонарь.
Гремят засовы. Они с Лелей остаются вдвоем.
- Зачем вы сюда? - кося глазами и отворачиваясь, отрывисто говорит
Колзаков. - Почему вас пустили?
Удивляясь своему спокойному голосу, Леля отвечает:
- Да мы с Нисветаевым все сговаривались вас сходить навестить. Вот и
пришли.
- Место уж больно поганое, не стоило бы... Куда вас посадить, не знаю.
- Он быстро провел пальцами по щетинистому подбородку. - Сам тоже хорош.
- А что ж не бреетесь?
- Мне бритву не разрешается давать. А то вдруг я зарежусь от сильного
переживания. Только раньше он пять раз повесится на гнилой осине, чем от
меня такого дождется.
- Вы о нем не думайте сейчас, - быстро заговорила Леля. - Вы лучше
напишите объяснение, почему вы так поступили. Не надо ссылаться на товарища
Невского, просто попросите, чтобы вам позволили доказать в бою... Ну, что
вы любые приказы выполните. В письменном виде это имеет большое значение.
- Это все давно написано. И начисто переписано. А все-таки не пойму,
как это вы сюда пришли? Почему это?
- Тогда нужно как можно скорее передать. Я отнесу сама, хотите?
- Куда спешить? Пускай товарищ Невский свое слово скажет. Не долго
теперь ждать. Да лучше вы расскажите: "Бедность не порок" играете? Дурак же
я был, что не сходил посмотреть. Теперь бы сидел тут - вспоминал.
Интересно, что такое человек мог написать про эту бедность, все стараюсь
представить, а ничего не могу. Как они меня выпустят, сразу пойду, сяду
впереди всех и стану глядеть: как вы там представляете?
Фонарь еле мерцает у него за спиной, освещая грязную известку стены.
Леля сидит, опустив голову, стискивая коленями свои сложенные вместе
ладони. Сама ужасаясь своих слов, вся напрягшись, она глухо произносит:
- А если не выпустят?
- Не век же будут держать? В солдаты разжалуют? Еще лучше... А
невыполнение боевого приказа они мне не могут подсунуть никак, потому
что... Нет, слушайте, вы говорите лучше: как это вдруг вы с Илюшкой сюда
прорвались? Что-то не так. А? Говорите, не бойтесь, я ведь все знаю.
"Неужели все? - с ужасом вглядываясь ему в лицо, думает Леля. -
Неужели он про себя уже знает?" - и вслух говорит:
- И знаете, что Невского застрелили?.. На митинге унтеров... в этой...
Белой Полыни?
- Невского? Вы что? Невского?.. - не веря, повторяет Колзаков и вдруг
быстрыми шагами начинает метаться по камере, на поворотах наталкиваясь
плечом на стену. - Невского? - точно с укором повторяет он и долгое время
спустя еще раз круто останавливается. - Невского! Уж это всего хуже! Ах,
женка его бедная теперь как останется? - Леля и не думала, что Невский
женат. - Француженочка. Он до революции за границей скрывался. Она не
нашего подданства, вот ее и не выпустили с ним в Россию. И сейчас она все
хлопочет. В письмах она ему пишет: "Возлюбленный мой", а женаты девять лет.
Ее письма читать он всегда уходил подальше от людей и до того потом делался
счастливый, как маленький...
- Мне рассказывали. Я знаю про него, и про заграницу, и про все.
- И про Генеральный штаб небось?
- Да, про все.
- Невский ты, Невский... - стиснув зубы, с болью повторяет Колзаков. -
Мы с ним встретились на германском фронте в революцию. Приехал такой в
кургузом пиджачке, и воротничок стоймя - твердый. В аккурат мы
проголосовали расходиться всем по домам. Он с нами всего два дня прожил в
землянке и как-то немыслимо убедил целый артиллерийский дивизион перейти в
Красную гвардию. Моя батарея и сейчас осталась с того дивизиона. И остался
нашим комиссаром. Позвал меня к себе, запер дверь и сказал: "Товарищ
Колзаков, говорит, мне приходилось заниматься все больше кабинетной
работой. Теперь мне, сам видишь, необходимо срочно выучиться
артиллерийскому делу. Ты мне поможешь?"
И вот я каждое утро в четыре часа утра с двумя конями выезжал в поле,
а он меня там дожидался в условленном месте, чтоб никто не видел, как
военком с седла набок съезжает и за гриву обеими руками цепляется. И коней
я ему старался поспокойней приводить, а он скандалил и требовал самых
норовистых. Потом я его учил портянки наматывать, портупею носить.
Боевые уставы, расчеты, приборы - это он, конечно, все сам осилил.
Теперь вот другой раз услышишь, что говорят солдаты: "Вот это военком, сам
командир, а не при командире! Старая-то закваска пригодилась военная!" Мы с
ним хохочем, вспоминаем, как он в первый раз в пиджачке на коне
громоздился, тот несет боком, брючки кверху сучатся, а там носочки на
подвязочках выступают, сам еле держится, а на меня кричит: "Не
миндальничать! Не сметь мне вежливые замечания делать, призываю орать, как
на новобранца!.." Ах, люблю я этого человека... - Он ожесточенно растирает
лицо ладонями. - Без него эти наломают дров... Ожесточат теперь унтеров,
ух, ожесточат!..
"О чем он говорит, неужели он не понимает про себя?" - с тоской думает
Леля и вдруг слышит звук бумаги, которую рвут с ожесточением, раз за разом,
мельче и мельче.
- Все! - Колзаков скомкал изорванную в клочья бумагу, стискивает ее в
комок и швыряет на пол. - Бесполезное дело. На приказы покойника ссылаться!
Только еще людям повредишь.
И все-таки он не знает. Он не знает, а может быть, идут последние часы
его жизни. Невского уже нет на свете. И его тоже не будет, а он не знает. А
я знаю, повторяю себе, но все равно что не знаю, потому что просто не умею
поверить, как это: сильный, молодой, здоровый - и вдруг "не будет". А я
ничего не успею, просто не умею сказать. Время уходит, время идет. Почему
мы всегда живем, разговариваем, как будто нам жить сто лет? Встретишь
человека и все приглядываешься и прячешься, прикрываясь словами, говоришь
не так, как думаешь, а свое важное боишься высказать, держишь при себе. А
время бежит, уходит, стучит, как машинка, и вдруг звоночек - строчка
кончилась, и пошла уже другая, и сколько ни прячь руки, она бежит и стучит
сама... Что же я молчу, чего жду, прячусь? И, продолжая мысль, она
торопливо произносит:
- Я все про вас думала, вот почему пришла. Не сейчас, а раньше, даже
не вспомню, когда начала. Прямо надоело: все думаю про вас, все думаю...
- А если б меня сюда не посадили, тоже думали бы?
- Думала бы... Только не сказала бы.
- Думали небось, какие бывают эти мужики скотины.
- Не надо, - просит она. - Я ведь сейчас ничего от вас не прячу. Это
мы так раньше могли разговаривать, а сейчас так нельзя, надо все говорить,
как есть на самом деле.
- Вы что ж, простить меня решили?
Леля, морщась от досады, нетерпеливо отмахивается:
- Какое мне дело. Это вы себе прощайте, что можете, что хотите. Это
все прошло, этого не было. Самое главное, вы же видите: я пришла!
- Пожалели.
- Пожалеть я дома могла. А мне нужно было прийти. До смерти нужно,
сама не пойму зачем, а вам и вовсе не понять. Вам не понять, а Илюша и тот
откуда-то знает, что мне необходимо было к вам.
Она говорит это, уже слыша в коридоре легкое посвистыванье и
приближающиеся шаги. Громыхнуло железо, приотворилась дверь, и в камеру
заглянул Нисветаев.
- Как у вас дела? Э-эх, хоть утки бы поели. Времени еще чуточка
осталась. Начальник храпит, аж пол трясется... Да и караульные не хуже.
Ладно, я пока пойду. Полчасика есть. Ты, Колзаков, в общем, не теряйся.
Унтера, знаешь, я у них был, про тебя все спрашивают, интересуются,
дожидаются!.. А конь твой у меня стоит, на втором дворе, знаешь, маленькое
стойло, я поставил. Твой да мой, рядом там находятся. И седло там твое. Так
что, в общем, гляди... Да утку-то, утку-то, а?
Продолжая потихоньку насвистывать, Нисветаев уходит.
Вдруг Колзаков подходит к двери и толкает ее плечом. Дверь, дрогнув,
свободно приоткрывается.
- Ах, дуралей малый... - Колзаков прикрывает дверь и, покачав головой,
садится обратно на нары. - Ушел и дверь на засовы не запер, ну не дуралей?
- Вдруг он, хмурясь, быстро поворачивается к Леле и, взяв ее за плечо,
строго спрашивает: - Постойте-ка! Вы, может, боитесь сказать? Может быть,
там... у этих, про меня уже какая-нибудь резолюция подписана? По-простому:
к стенке?
- Не подписана, не все согласны.
- Так, значит, есть!.. То-то он: коня! Ах ты парень шалый: коня!..
Конь есть, да дороги нет. Куда надо, пешком дойду... Вот сколько раз думал:
ни за что до рассвета не дожить. Ну, а уж так-то подло не предполагал.
Конечно, выбирать себе пулю по вкусу не приходится. Принимай, какую
дадут...
Вдруг она слышит его голос, новый, точно оживший, такой странный, что
она вздрагивает от неожиданности.
- Что я тут бормочу, как старая ведьма над чугунком, а вы еще
слушаете! Стукнули бы чем по башке, чтоб опамятовался. - Он говорит
свободно, быстро, точно с него тяжесть свалилась. - Вы тут, а я до сих пор
понять не могу, что это правда... Я вас и не увидел еще. Вы хоть встаньте,
я на вас погляжу и запомню. Какая была Леля... - Он не может удержать
улыбку. - Что там дальше ни будет, а вот была Леля... Леля пришла... Вы
стойте так, мне вас хорошо видно... Я, знаете, читаю медленно, все учился
быстрей, потому что за год тогда можно десять лишних книжек прочитать. И я
все высчитывал, сколько успею за десять лет, и все мне мало получалось...
Мало я в жизни успел, сейчас вот вспомнишь, что у меня тут в этом помещении
есть своего, - все тут на ладони умещается. Невский меня любил и верил. Это
было. Это со мной. Один-единственный танк я подбил, а дело было, правда, на
отчаянность. Будь что будет, а танк все-таки мой. Еще - что в книжках
прочел... И вот вы тут у меня помещаетесь, - он похлопал темной большой
ладонью по распоясанной гимнастерке на груди. - Тут все сокровища моей
жизни при мне, и тут никто ничего не убавит.
- Неужели сокровище? - кусая губы, Леля тяжело переводит дыхание.
- Не смейтесь. Это книжки какой-то название, мне сперва даже смешно
показалось, а когда я на вас смотрю, мне ничего не смешно... я... я... - Он
запинается, точно борясь со словом, которое просится на волю, теснится в
горле. - Я знаете что?! Я могу сейчас у вас руку поцеловать.
Он молчит, смотрит широко открытыми глазами ей в глаза, кажется, сам
изумленный тем, что сказал.
- Тогда скорее... Скорее... - повторяет Леля, но его точно связало, и
она сама протягивает к нему руки.
Колзаков осторожно нагибается, берет обеими руками в пригоршню, точно
собираясь напиться, Лелину руку, целует и бережно прижимает себе к груди.
Так они стоят не двигаясь, оба чувствуя такую близость, больше которой
не бывает.
Сквозь решетку в затхлую духоту камеры втекает живое дуновение
проснувшегося на рассвете ветра. В окошко становятся видны остренькие
травинки, пробившиеся на камне из щелей возле решетки, и плывущие мимо
легкие витки утреннего тумана.
Уже Нисветаев, опередив начальника караула, для вида погромыхав
незапертым засовом, отворил дверь, и сам начальник, стоя в дверях,
поторапливал, чтоб уходили поскорей, и все зевал, когда они поцеловались на
прощанье, как целуются близкие при посторонних, - торопливо и коротко...
На обратном пути было совсем светло. Пели петухи, встречая утро. Леля
смотрела под ноги. Кончились дощатые тротуары, пошли каменные плиты, потом
булыжник, она подняла голову и увидела, что они переходят черед площадь к
театру.
Увидев лицо Нисветаева, она равнодушно спросила:
- Что это ты какой серый?
- Мысли, - сказал Нисветаев.
- А засов-то не запер. Сумасшедший человек.
- Э-э... - махнул рукой Илюша. - Это что - засов! Мои ужасные мысли
если бы выписать на бумагу да представить председателю, - меня бы мало
рядом с Колзаковым поставить!
Задолго до пяти часов, когда громадным рукописным плакатом была
объявлена наконец все не ладившаяся премьера спектакля "Баррикада Парижской
коммуны", в театр повалили солдаты.
Однорукий начклуба пробовал, стоя в дверях, уговаривать подождать, его
не слушали и проходили в фойе, размещались в зрительном зале и
рассаживались с винтовками между колен.
Сообщили в штаб, но, когда прибыл встревоженный Беляев, театр был уже
переполнен, партер, ярусы, проходы, даже фойе - все было забито бестолковой
толпой солдат в шинелях, с винтовками. Прошел слух, и все непоколебимо в
него поверили, что в театре специально для них будет представление и
митинг, назначенный не кем иным, как военкомом армии Невским. Все были
убеждены, что на самом деле он не убит - просто кто-то хотел его убрать,
потому что в городе замышляется что-то недоброе, какая-то измена.
Беляев прошел через служебный ход на сцену и сквозь дырочку в занавесе
осмотрел зрительный зал.
Там было тревожно и шумно. Солдаты с верхнего яруса во весь голос
перекликались с сидящими в партере, дымили самокрутками и время от времени
принимались топать и стучать прикладами по полу. При этом в разных местах
поднимались крики, что господ теперь нету, дожидаться некого, пора
начинать!
Однорукий начклуба повел командующего в пустующую актерскую уборную на
втором этаже, по пути докладывая обстановку. Театр заняли, по-видимому,
главным образом мобилизованные унтер-офицеры, но среди них оказалось немало
солдат разбитого у переправы на прошлой неделе, бежавшего от танков
Старгородского полка. Опозоренного, бросившего окопы полка, оставшегося без
коммунистов, до последнего человека изрубленных казаками у полковых пушек.
Леля через тонкую перегородку слышала, как в соседней комнате
переговаривались вполголоса. Доносились только отдельные обрывки фраз:
- Самочинный митинг... Провокационные слухи... Откуда они выдумали,
что Невский не убит?..
Потом хлопнула дверь, и Беляев сказал громко:
- А, товарищ Хромов, наконец-то!
Хромов был военкомом одной из дивизий, он уже пробовал провести митинг
и без заметного успеха выступал перед солдатами с речью.
- Вот черти, что натворили! - сокрушенно сказал он, входя. - Комендант
предлагает выставить пулеметы. Я его послал подальше. Ну что тут дадут
пулеметы? Тут все смешалось. Мобилизованные, старгородцы и пес его знает
кто. Настоящей сволочи тут, может быть, несколько десятков, а остальные
люди не хуже нас. Пулеметами тут не разберешься.
- Вот и поговорите с ними! - раздраженно сказал Беляев.
- Слушаю! - сказал военком Хромов. - Если прикажете, я сейчас к ним
выйду.
Начклуба горестно крякнул и сказал:
- В данный момент они никого на свете не могут слушать, ни царя, ни
бога, ни Карла Маркса. Там же каша, и все кипит! А если сейчас начать речь,
скорей всего в вас кто-нибудь пальнет из заднего ряда, только и всего.
- Это не довод. Пальнет! - нетерпеливо произнес военком.
- Значит, допустим самочинный митинг? - Беляев иронически фыркнул. -
Так?
Но отвечая, Хромов вдруг