. Звучит музыка. Мы поем,
играем.  И  уходим.  И  что  же остается? К чему все это?.. Ах, если б можно
было  проследить, как люди расходятся из театров, во все стороны растекаются
их  пути,  как невидимые ручейки. Во все стороны текут неисчислимые струйки,
прокладывая  свою дорогу. И может быть, через десяток лет где-то очень-очень
далеко  -  в каком-то городе или стране, которой мы и не видали, - окажется,
что  маленькая  Джульетта  научила  кого-то  любить, и, может быть, мы, сами
слабые,  часто  ошибающиеся, все-таки научили других быть сильными, научили,
как  умирать  за  Родину,  научили верности и как отвечать врагу на допросе,
как  ненавидеть  подлость  и насилие, ложь, научили, где нужно прощать и где
ненавидеть.
     Она  часто  и  прежде  представляла  себе эти растекающиеся ручейки. Но
сейчас мысль о них казалась особенно отрадной...
     И   вдруг   предчувствие   надвигающегося   страха   охватило  ее.  Она
напряглась,  стиснула  руки  так,  что смялось письмо. "Где вы? - в смятении
спросила  она  молча,  не  зная,  как  назвать то, что спрашивает. - Где?" И
вдруг  поняла, что ей пора на выход, перед ней необозримый зрительный зал, и
она  ясно  слышала  отрывистые колокольчики ожившего в палате репродуктора -
позывные  радио,  начинавшего утреннюю передачу, - продолжала идти навстречу
необозримому,  переполненному,  в  ожидании  затихающему зрительному залу, и
разноцветный, как радуга, свет рампы горячо плеснулся к ее ногам...
     Позывные,  точно  переполнявшиеся  музыкой  капельки  росы,  срываясь с
ветки,   все   падали  и  падали  на  звонкую  землю,  повторяясь.  Третьего
повторения  она  уже  не услышала. Она долго лежала, не вскрикнув, с прежним
выражением нетерпеливого ожидания.
     Девушка  с соседней конки, прослушав сводку, хотела расправить смятое в
ее  руке  письмо  -  заботливо  прикоснулась  к ее руке, замерла, пристально
вглядываясь,  и,  прихрамывая,  подбежала  к  двери и позвала: "Няня! Иди-ка
сюда!.."
     Через   несколько   минут   Петр  Первый,  поддерживая  под  руку  едва
передвигавшего  ноги Кастровского, вошла в палату. В дверях он ее оттолкнул,
выпрямился,  оглядел  два  ряда  коек,  с  одинаковыми  серыми  одеялами,  с
лежавшими  под  ними  бледными,  светловолосыми и темными, одинаково коротко
стриженными   девушками,   порывистыми   шагами   подошел   и  упал,  громко
стукнувшись коленями, в ногах ее койки.
     - Ну,  ну,  голубчик,  этого не надо, - морщась, неодобрительно сказала
Петр Первый. - Это лишнее.
     Кастровский  двумя  руками  приподнял  ее  голову,  опустил  обратно и,
всплеснув  руками,  по-детски  всхлипнул,  но только на одну минуту, и вдруг
торопливо стал шарить по карманам.
     Наконец   он   нашел  гребень  -  большой,  немужской  гребень  -  и  с
бесконечной  нежностью,  едва  касаясь,  стал  расчесывать  лежащей  волосы,
останавливаясь  каждый  раз, когда гребешок зацеплялся в спутанных прядях ее
мягких светлых волос.
     При  этом  он безутешно, как старуха, мелко качал головой и, потихоньку
всхлипывая, приговаривал, наклоняясь к самому ее лицу:
     - Ну  вот,  зацепил.  Ах,  никогда я хорошо не умею... Сокровище мое...
теперь уж я тебя не покормлю, не укрою... Но жизнь твоя была прекрасна.
     Некоторые  девушки начали потихоньку всхлипывать, слушая, и Петр Первый
сурово взяла Кастровского за плечо:
     - Пойдемте отсюда, хватит вам...
     Девушки  в  один  голос с разных сторон закричали: "Не трогайте его! Не
нужно, оставьте! Пускай, он хорошо говорит".
     Петр  Первый  махнула  на  них  рукой и вышла из палаты, а Кастровский,
продолжая  неумело,  но  очень  нежно  водить  гребнем  по  ее  волосам, все
приговаривал:
     - Да,  да,  поверь  мне,  жизнь твоя была длинна, и часто горька, и так
неблагополучна...  но  люди  видели небо в алмазах, когда ты пела для них...
сокровище мое, одна-единственная!..
     Он  так  ослаб,  что  не  сопротивлялся,  когда девушки подняли его под
руки,  усадили  на  койку  и  стали утешать. Он покорно позволял им вытирать
свое  заплаканное  лицо  и,  бессильно  роняя  голову  им  на руки, с тоской
повторял:
     - Ах,  если  бы  я  хоть  умел  вам  все объяснить. Если бы вы все, все
поняли!..