Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
под топанье и одобрительные выкрики зала, она еще
раз с презрением посмотрела на Колзакова и увидела, что тот угрюмо сидит,
сложив руки на груди, и не хлопает...
Пробираясь наверх к себе в каморку, она думала о том, какая, в
сущности, странная вещь аплодисменты, как похожи они иногда на
оскорбительную награду за унижение актера...
Лампы у нее в комнате не было, но над городом стояла ясная луна, и
было светло так, что можно было читать у окна. Она, не удержавшись,
отщипнула еще несколько кусочков хлеба. Посидела, глядя в окно, и ей не
захотелось ложиться в постель и засыпать, так просто кончить этот день,
когда она еще досыта не нагляделась на театр. Стараясь ступать тихо, она
еще раз спустилась вниз.
Дежурная лампочка еще светила в дальнем конце коридора. Широкая
лестница для публики вела в черную пустоту безлюдного фойе. Оттуда слышался
равномерный плеск воды. Леля прислушалась, неслышно спустилась еще на
несколько ступеней и заглянула за колонну.
Однорукий солдат, окуная тряпку в ведро, бережно обмывал обнаженный
торс Афродиты, непристойно разрисованный углем. Только что отмытое,
прекрасное тело Дианы еще сияло влажным блеском.
Когда он, прижимая к краю ведра, неуклюже отжимал своей единственной
рукой тряпку, Леля видела его нахмуренное лицо с напряженно сжатыми губами,
как у человека, который промывает рану, причиняя неизбежную боль.
Стараясь, чтобы он ее не заметил, Леля отступила за колонну и
потихоньку поднялась к себе наверх.
Утром она встретила однорукого солдата, когда тот шел отпирать
библиотеку, и спросила его насчет книги про Гавроша.
- Есть, - с каким-то удовольствием ответил солдат. - Есть такая.
Пойдемте со мной... У нас тут все на свете есть, даже "Епархиальные
ведомости" в комплектах.
Прижимая боком висячий амбарный замок, он отпер одной рукой нарядную
белую дверь с литыми бронзовыми ручками, и они вошли в пустую читальню. На
длинном столе были разложены брошюры о борьбе о вошью рядом о "Ярмаркой на
площади" Ромена Роллана, "Коммунистический манифест" и футуристические
стихи, напечатанные вкривь и вкось разными шрифтами.
- Отдельным изданием Гавроша нет, - говорил солдат, помахивая на ходу
громадным замком в оглядывая ряды высоких, до потолка, книжных полок. - Но
этот Гаврош фигурирует в произведении Виктора Гюго "Отверженные"... Вот,
пожалуйста.
Он ловко вытащил сверху книжку, но не отдал ее Леле, а, прижав к груди
своей единственной рукой, сначала бережно стер рукавом пыль с переплета.
- Найти вам, где начинается про Гавроша, или вы все подряд будете
читать?
- Подряд.
Солдат бережно положил книжку перед ней на стол и улыбнулся:
- Вот вам, Гюго, Виктор... Меня и самого тоже Виктором зовут. Забавное
совпадение.
Леля села к столу и поскорей отвернула первую страницу. Через минуту,
забывшись за чтением, она нахмурила брови и прикусила губу. Смутно, точно
сквозь сон слышала, как, скрипя сапогами, входят, рассаживаются у стола,
шелестят страничками солдаты, покашливают, переговариваются шепотом и на
цыпочках выходят в коридор покурить.
В разгаре чтения она заметила, что шевелит губами и делает
горделиво-горькое лицо, повторяя про себя благородные слова Жана Вальжана,
что, наверное, очень глупо выглядит со стороны, поскорее равнодушно
зевнула, лениво подняла глаза и встретилась взглядом с Колзаковым.
Он хмуро, коротко ей кивнул и наклонился над книгой. Она ответила еле
заметным кивком и, немного погодя искоса опять взглянув, увидела, что он
выписывает что-то в тетрадку крупными, медленными буквами.
После Колзаков каждый день приходил в библиотеку и садился всегда на
то же место - наискосок, напротив нее, за один стол и упорно, терпеливо
ждал удобного момента, чтобы ей кивнуть, всегда одинаково коротко и хмуро,
без тени улыбки.
Кончив читать и выписывать в тетрадку, он молча уходил, не прощаясь.
"Неужели тебе хотелось бы, чтоб он с тобой заговорил?" - насмешливо
спрашивала себя Леля. "Ни капельки!" - "Тогда чего же ты злишься?"
Раздумывая, она приходила к выводу, что разговаривать с ним она вовсе не
желает, но ей почему-то приятно было бы, чтоб ему хотелось, очень хотелось
с ней заговорить, но чтоб он не осмеливался! Так ее вполне устраивало.
И все-таки он заговорил. Однажды, выходя из библиотеки, она заметила,
что Колзаков стоит в коридоре один, старательно курит и смотрит в окно.
Она поравнялась с ним, неторопливо прошла мимо и вдруг услышала у себя
за спиной:
- А вы что?.. Вот, к примеру, городской парк. Вы в него... не гуляете?
Это было уж до того нескладно, что даже и обидеться было нельзя.
Видно, он все выжидал момента, когда можно будет это ввернуть непринужденно
и невзначай, да упустил момент и выпалил все залпом ей в спину.
- В парк? - удивленно спросила Леля, запнувшись на ходу и
оборачиваясь. - Я? А что мне там делать?
Дальше у него, видно, и вовсе ничего не было приготовлено, и он
неуверенно пробурчал:
- Да вот чудаки, ходят же! Воздух там, что ли... Вообще гулянье!
- Не понимаю этого удовольствия. Топтаться в толпе взад-вперед!
Колзаков помолчал, с какой-то угрюмой натугой пытаясь придумать
что-нибудь поубедительней, и вдруг вполне неожиданно улыбнулся, сдаваясь:
- Это вы, конечно, верно. Занятие самое пустое: по выли подошвами
шаркать!
Леля рассмеялась:
- Вот так здравствуйте, а сам чуть меня не уговорил!
- Куда там! - махнул рукой Колзаков. - Плохо я это умею...
- Ничего не скажешь, плоховато... А ведь по правде дурацкое занятие!
Что, нет?
- Конечно, глуповатое.
- А потом, ведь туда, наверное, все парочки ходят?
- А мы Виктора с собой позовем.
- Ну позовем... Ну что же? Побудем разочек и мы дураками!
К себе на верхний этаж Леля почему-то бежала по лестнице бегом,
повторяя про себя: "А что тут такого? Действительно, там, наверное, воздух,
зелень и музыка играет! А чего я, как старый сыч, в комнате сижу, слова не
с кем сказать?.."
И странное дело, сколько важных, серьезных разговоров потом забылось,
сколько голосов навсегда умолкло с тех пор в ее памяти, а этот пустяковый
разговор на ходу в коридоре - остался.
В городе было неспокойно. По ночам вдруг вспыхивала на улицах ружейная
стрельба, и где-то за городом разливалось по небу малиновое дымное зарево
пожара. А в театре каждый день играли "Бедность не порок" при полном зале.
И в городском парке по вечерам было полно гуляющих. В темных аллеях под
фонарями качались черные лапчатые тени листвы каштанов, хрустел под ногами
гравий на дорожках, и где-то за деревьями с грубой тоской пели трубы
военного оркестра, патетически всплескивали медные тарелки, бухал большой
барабан.
Леля стояла у громадной, запущенной цветочной клумбы с каменной вазой
посредине и ждала Колзакова. Еще издали она заметила, что его нет на
условленном месте, и сразу почувствовала облегчение. Теперь ей даже
хотелось, чтобы он не приходил. Но, к сожалению, она была совершенно
уверена, что он придет. Чтоб не стоять на месте, она медленно пошла вокруг
клумбы, глядя себе под ноги, неслышно напевая про себя, и рассеянно
усмехалась, так, чтобы каждому дураку видно было, что она никого не ждет,
что ей очень весело и приятно вот так, одной, пошаркивая подошвами,
прохаживаться вокруг клумбы.
Как-то неожиданно она обнаружила, что давно уже ходит и ходит по
кругу, и вдруг поняла, что он не придет. С удивлением ощутила в себе
какую-то обидную пустоту потери и в тот же момент увидела Колзакова. Он
торопливо, с озабоченным видом прокладывал себе дорогу среди гуляющих.
Фуражка с артиллерийским кантом была хмуро, низко надвинута на лоб, немного
набок, он был в походных ремнях, с тяжелой кобурой на туго затянутом ремне.
Он быстро, чуть не бегом, догнал ее в самом конце аллеи и пошел рядом.
- Только вырвался, - сказал он, сдерживая дыхание.
- Удачно, я тоже только-только вырвалась. Думаю, на всякий случай
пройду вокруг клумбы, вдруг вы там давно ходите, дожидаетесь.
Они замедлили шаг, вмешавшись в неторопливый поток гуляющих.
- А где же Виктор? - вдруг вспомнила Леля.
- Да вот не поспел же за ним зайти, думал - опаздываю.
Видно было, что он говорил правду.
Они медленно шли среди гуляющих в густой тени деревьев, которая
начинала рассеиваться от света приближающегося фонаря. Входили в круг
яркого света и снова с каждым шагом все глубже погружались в лесную темноту
до нового фонаря.
- Ночь... - сказала Леля. - И вот начинается рассвет. Вот опять и
солнце... И опять надвигаются сумерки, ночь наступает.
Колзаков посмотрел на нее с туповатым изумлением и промолчал.
- А вы к нам в театр не ходите? - спросила Леля, когда они опять шли в
темноте.
- Все некогда. Да и... показывается у вас в пяти действиях, что
бедность это не порок... Самый актуальный вопрос текущего момента. А в это
самое время белые генералы прямо напирают на город... Как-то смешно, нет?
- Ну, конечно, это отмерло, или, может, отомрет все старое искусство.
У нас будут настоящие революционные постановки, но сразу так тоже нельзя.
- А какие это у вас будут - новые?
- Театр должен быть народным, вернуться к истокам. Ну, например, выйти
на площади, создавать массовые зрелища, так, чтобы все зрители участвовали.
А актеры будут как все, и не будут гримироваться, и одеты просто в рабочую
одежду, а не как теперь - в мантильях и тому подобное.
Она убеждала его с горячностью человека, который сам не очень-то
убежден, и он это чувствовал.
- Это я плохо разбираюсь, - сказал он наконец. - В нашем массовом
действии с белыми нам требуется, главное дело, снарядов побольше,
остальное, по-моему, обойдется как-нибудь.
- А вдруг белые город возьмут? - быстро спросила Леля,
приостанавливаясь.
- Чего ж? Они бы взяли даже с ихним удовольствием, да ведь мы,
пожалуй, не дадим, - усмехнулся Колзаков.
- А все-таки могут?
- Не возьмут.
- Да вы серьезно отвечайте: могут?
- А взять все можно. Горячий утюг голой рукой тоже схватить можно. А
уж как его после держать, это другой вопрос... Если мы дурака валять будем,
они вполне могут схватить... Отчего ж - война! А они воевать умеют.
- А мы?
- А мы учимся. У них даже целые полки есть сплошь офицерские. В
артиллерийских дивизионах капитаны орудиями командуют, полковники -
батареями... А у нас все в точности наоборот: например, я в
империалистическую на фронте был наводчиком. А теперь командую батареей.
Много совсем слабо обученной пехоты.
- Что ж они? Плохо стрелять умеют, что ли?
- Стреляют неважно, это еще ладно. Во чистом поле, как говорится,
стенка на стенку, они другой раз пойдут ломить напролом, в штыки, очень
аккуратно! А случится отступление с боем, охват флангов, внезапный налет
кавалерии... тут он хочет, он старается, а начинает путаться, метаться...
Теряет голову. Главное, унтеров до смерти не хватает!
- Значит, все-таки могут город взять. А ваш комиссар на митинге
клялся: "Умрем, но не отдадим".
- А-а, вы того тоже слушали?.. Да это разве наш комиссар? Так,
прислали для ободрения нашего духа... Заладил все только одно: "Умрем" да
"умрем", тьфу ты черт, а солдат как раз вот этого и не любит: умирать. Он,
другой раз, две версты на пузе по грязи ползет, головы не поднимая, только
бы живу остаться...
Последний фонарь остался позади, они подошли к самому обрыву, где
кончался парк и где на лавочках сидели застывшие в обнимку пары, молча
глядя на реку, поблескивавшую в темноте далеко у них под ногами. Музыка
военного оркестра была тут не слышна, только равномерное буханье большого
барабана тревожно отдавалось в темных полях за рекой.
Смутно различая друг друга в темноте, они с Колзаковым остановились,
со снисходительной усмешкой глядя на парочки, и повернули назад.
Прислонившись к дереву, маленький ростом красноармеец в нескладном,
чересчур высоком шлеме обнимал девушку и что-то торопливо, умоляюще ей
нашептывал, а она непримиримо отворачивалась от него, безутешно мотая
головой в всхлипывая, и тотчас же зажимала себе ладонью рот, прислушиваясь,
чтоб не пропустить какого-нибудь словечка.
- Ну, вот видите, - сказал Колзаков, когда они отошли на несколько
шагов. - Вот оно какое бывает, гулянье. Время у всех в обрез. Вот и спешат
завести себе второпях что-нибудь вот этакое. Чтоб было по ком потом всю
жизнь тосковать да жалобные песни петь про злую мачеху-судьбу! - Колзаков
тихонько засмеялся и помолчал. - Думают, наверно: авось в пятницу кто хоть
платочком помахает.
- Почему в пятницу?
- Военная тайна. Хотя на базаре все знают. Уходим мы в пятницу. В
загадочном направлении, к фронту.
- Платочком?.. Да, я понимаю... А вам помахает кто-нибудь?
- Мне? - Он вдруг опять засмеялся, с каким-то самодовольством. -
Мне-то помахают! В обязательном порядке!
Леля вдруг разом со стороны увидела себя на дорожке сырого парка в
темноте и чужого неприятного человека рядом. Зачем она здесь? Как сюда
попала? Все это очень противно, глупо. И он еще хвастается, кажется!
Она резко ускорила шаг и еще ускорила, чуть не бежала, не слушая того,
что он говорил дальше. Она рада была бы и вовсе от него убежать и уши
заткнуть, да это было бы уж совсем позорно. Отдельные слова она поневоле
все-таки слышала.
- ...хозяйка моя квартирная... - с неторопливым удовольствием,
усмехаясь, продолжал Колзаков.
"А мне-то какое до тебя дело? Отстал бы от меня к черту, - грубо
говорила про себя Леля, стискивая зубы от ожесточения. - Хоть бы только
поскорей кончилось все - и разговор, и прогулка эта дурацкая!"
- ...А куда это мы так припустились?.. Сперва мы, знаете, все
враждовали, а потом спорить начали. Перевоспитываем друг другу сознание,
другой раз до последнего бьемся... Теперь объявила, что пойдет меня
провожать даже с цветком... Смех, ей-богу!.. Нет, верно, что это мы бежать
взялись, как от волков? Ну ничего, бежать так бежать... И как это
удивительно, они с мужем люди ученые, можно сказать, старые люди, мне,
может, десять лет читать не перечитать всякие книги, чтоб половину того
узнать, что они-то уже и позабыть успели, а в текущих вопросах - как дети,
другой раз путаются хуже моего Васькина - наводчика... Он у нас такой,
Васькин этот... неглупый, а с чудачинкой...
Навстречу, сквозь покачивающиеся ветки каштанов, уже мигал огонек
первого фонаря на аллее. Они, не сговариваясь, пошли медленнее.
- А-а, понял!.. - вдруг воскликнул Колзаков.
Леля так и обомлела от испуга: что он такое понял?
- Вот уже чуть светать начинает. Верно? Скоро вторые петухи
закричат...
Они прошли под фонарем, и он продолжал:
- А вот уже и сумерки пошли. Ночь наступает. Верно?
- Быстро догадались, - сказала Леля, с облегчением чувствуя, что опять
может легко говорить. - Вот и еще день прошел. Мы знаете сколько с вами
идем? Два месяца! Я сосчитала, тут больше тридцати фонарей...
Они вышли из парка на площадь, и Леля вдруг неожиданно для себя
спросила:
- А хотите, я вам свое окно покажу?
- Ну конечно, - серьезно сказал Колзаков.
- Тогда стойте вот тут и смотрите на самый верх. Во-он я оттуда
высунусь.
Перед тем как закрыть за собой дверь театра, Леля мельком оглянулась.
Колзаков стоял, дожидаясь, на тротуаре. Артиллерийский козырек фуражки
с какой-то мрачной лихостью надвинут на правую бровь. Все на нем
выгоревшее, старое: гимнастерка, галифе, сапоги. Весь какой-то
обтрепанно-подтянутый...
Взбегая одним духом по лестницам, она опять заметила, уже не в первый
раз, что, бросив один взгляд, мельком, на человека, она продолжает потом
его видеть некоторое время, может рассматривать, улавливать новые
подробности. Теперь она заметила-вспомнила, что ниже кармана брюк у
Колзакова шел крепко зашитый шов после какого-то разреза. А еще минутой
позже вспомнила, что он прихрамывал.
Добежав до своей комнаты, она вылезла на подоконник и высунулась из
окна как можно дальше.
Колзаков стоял и серьезно, без улыбки смотрел, закинув голову, на ее
окно. Она помахала ему обеими руками. Он постоял, точно в раздумье, кинул
руку к козырьку, сделал движение уходить, остановился и тоже помахал
рукой...
Наконец была назначена и началась первая настоящая репетиция
"Баррикады Парижской коммуны", которую Леля ждала с замиранием сердца,
волнением и трепетом. Ролей в пьесе было почти в два раза больше, чем
актеров в труппе. Многим приходилось играть по две, а то и три роли.
Кастровский вначале играя развратного версальского аристократа,
министра, а начиная с середины второго действия - старого
рабочего-коммунара, которого расстреляли по приказу этого самого министра.
Это обстоятельство очень забавляло Кастровского и служило неистощимой
темой для шуток. Леля играла противную для нее рольку камеристки графини, а
потом любимую - мальчишку-барабанщика, героически погибающего на баррикаде.
Репетиции шли вяло, роли путались, и актерам то и дело приходилось
вымарывать или вписывать в свои тетрадка чужие реплики, чтоб заполнить
пустоты.
Графиня - Дагмарова, в изнеженной позе облокотившись о пыльные
ступеньки, изображавшие козетку, и томно обмахиваясь веером, обернулась на
стук. На сцену вышла Леля - камеристка и доложила:
- Маркиза де Монплезир, мадам!
- Просите... - проворковала Дагмарова, изящно щурясь.
Наступила недоуменная пауза. Выходить было некому. Роль маркизы в
первом действии читала сама Дагмарова...
- Ерундистика, однако, получается... - досадливо сморщился Павлушин,
нетерпеливо оглянулся и вдруг схватил за руку смиренную костюмершу: - Анна
Игнатьевна!.. Выручайте! Тут же всего три фразы у маркизы, вы прекрасно
справитесь!
Костюмерша обомлела, попятилась и замахала руками, но в глубине души
была польщена.
Дагмаров притащил шляпу с перьями, уверяя, что она очень поможет войти
в роль, и, ободряюще похлопав Анну Игнатьевну по плечу, подтолкнул на
сцену. Она вдруг все забыла, испугалась до столбняка и самозабвения и
вместо реплики, которую во весь голос ей подавал суфлер: "Позвольте к вам
войти, дорогая?" - после долгого молчания, одичавшим от страха голосом,
просипела: "Взойтить мне можна?.."
Сластолюбивый министр - Кастровский, оторвавшись от галантных поцелуев
ручек своей фаворитки, невозмутимо ответил ей в тон:
- Чего ж там! Всходи уж, кума!..
Дагмарова, согнувшись пополам, со стоном упала на ступеньку. Гусынин
визгливо заржал, дрыгая ногами, сама Леля с размаху села на пол, закрыв
лицо руками, повизгивая от хохота. Хохотал даже мрачный рабочий сцены
Лотырейников, оскалив желтые зубы, и желчный суфлер, роняя и подхватывая
спадающее с носа пенсне.
Анна Игнатьевна обиделась до слез, и ее долго пришлось успокаивать и
уговаривать подготовиться получше к следующем