это любит: слушает, что ли, как пароход
швартуется. А может, и видит чего помалу...
     И  они  опять  шли  в гору, поднимались по каким-то ступеням, оставляли
кому-то  вещи  и  вместе  шли  обратно  по слепящей на солнце, белой от пыли
дороге, петлями спускавшейся к пристани.
     Потом  она,  уже  одна,  медленно  шла  вдоль  длинного ряда рыболовов,
удивших, свесив ноги с края каменного мола.
     Колзаков  сидел среди рыболовов, как все, сутулясь и, сильно прищурясь,
смотрел  на воду, хотя удочки у него не было. Он был давно не стрижен. Синий
когда-то пиджак добела выгорел у него на спине и плечах.
     Леля  остановилась  в  двух  шагах от него, не зная, как лучше подойти,
что  сказать. Минуту он сидел, бессмысленно глядя на воду, потом нахмурился,
поднял голову и вдруг, опершись руками о камень, вскочил на ноги.
     - Это  кто?..  Кто?.. - Он отрывисто тревожно спрашивал, глядя прямо на
нее,  и  она  не  могла  сразу ответить, так ужасны показались ей его глаза,
обыкновенные, здоровые, серые и невидящие.
     Правда,   он   почти   тотчас   же  как-то  узнал  или  догадался,  они
поздоровались, неловко столкнувшись руками, и пошли рядом.
     Кто-то  крикнул:  "Эй, рыбку позабыл!" Колзакова догнал мальчик и не то
что подал, а сунул в самую руку связку некрупной рыбы.
     Он  шел, слабо и виновато улыбаясь, отворачивая от Лели лицо, помахивая
связкой рыбы. А она боялась взглянуть и не глядеть боялась.
     Они  шли  и  разговаривали  о  чем-то,  но  слова были чужие, да и губы
чужие,  и едва ли слышали они друг друга как следует, потому что в это время
в  них  происходило  и решалось что-то более важное, чем могли сказать любые
слова.
     Губы  у него все время кривились в чуть приметной виноватой улыбке (это
самое ужасное для нее было, что виноватой).
     - Оказывается, все-таки это вас я видел, когда вы с парохода сходили.
     - Видели?
     - Ну  да,  с  парохода... - Он коротко обернулся на минутку и улыбнулся
застенчиво  и неуверенно. - Конечно, вот это самое платье видел. Ведь видал,
а   думаю:   нет,  не  она.  Светлое  платье...  Осла  такого  вы  встречали
когда-нибудь?  Ведь  я прямо так и ожидал черного платья. Так и ждал: черное
будет.  Как тогда! Главное: стою как пень, там вон, за мешками, и ведь вижу,
проходит  по  сходням  кто-то  в  светлом, мне бы подойти только чуть ближе.
Нет.  Стою  как пень! Черное я сразу бы узнал. Я черное ничего, различаю. Да
ведь  не  потому,  а  вот вообразил, что должно быть именно то самое. Ну вот
прямо то самое. Не осел? Осел!
     - Да   вы   разве   то  помните?  -  В  ней  все  разрасталось  чувство
освобождения  от  гнетущей  тяжести,  как  бывает  в  страшном  сне, когда в
подземной   темноте   и   отчаянии   ты   не   можешь   бежать  от  зловещих
преследователей  и  вдруг  совершается  благодатный  перелом, каменные стены
начинают  таять,  ножи злодеев делаются мягкими, тебя охватывает ни с чем не
сравнимое  чувство  радостного  освобождения.  -  Да  неужели  вы это можете
помнить?  Такие  глупости!  Такие глупости... - радостно повторяла Леля. Они
шли  рядом,  быстро,  не  замечая,  что  почти бегут... - неправду говорите,
ничего вы не можете помнить!
     Они  уже вышли на набережную и поднимались в гору. Колзаков, мучительно
запинаясь, выговорил:
     - А вы как это... приехали?.. Куда?..
     Она беспечно, закинув голову, смотрела на вершину дальней горы.
     - Так. Никуда... К вам.
     Бесприютная  жизнь  началась  у них с этого дня. Встречаясь с утра, они
до  ночи  торопливо  шли, держась за руки, куда-то по тропинкам, по булыжным
улицам,  круто  спадавшим  с  гор,  точно застывшие каменные водопады. Волны
пушечными  ударами  бухали  в  каменную  стену  набережной,  взлетали белыми
водяными  взрывами.  Все  кипело,  металось, ежеминутно менялось - в природе
шла  какая-то  гигантская работа, так и чувствовалось, что готовится что-то,
вот-вот  должно  произойти,  и  они  сами не находили себе места, шли и шли,
спешили  и,  сделав громадный круг, возвращались на прежнее место, и снова у
них  перед глазами мотались, раскачиваясь на ветру, гибкие хлысты кипарисов,
и  ветки  больших  деревьев  в смятении кидались из стороны в сторону, точно
испуганные  животные,  прижимая зеленые уши, и опять внизу море било пушками
в  камень,  и облака, цепляясь за горы, мчались спеша, путаясь и расползаясь
на бегу...
     И  потом  тут,  на горе, был первый в их жизни общий дом. Первая крыша,
первое  окно  и  дверь  с крючком из согнутого гвоздика. Первый общий стол с
керосиновой лампой, общее тепло от печки и от общего одеяла и общий хлеб...
     Скоро  дорожки,  спускавшиеся к городским улицам, размокли, стали почти
непроходимыми.   Даже   за  хлебом  они  спускались  не  всякий  день,  жили
отрезанные  ото  всего мира, счастливые всем: прикосновениями, запахом дыма,
каплями  воды,  шлепавшими  на  земляной  пол  с крыши, совсем новым запахом
ветра  после  утихших  дождей,  счастливые  открывшейся  им способностью все
чувствовать  так, точно они - первые люди на земле - встречают первую земную
весну.
     Бушевал  штормовой ветер, сбивая косые полосы дождя, швырял их об стену
дома,  и  дождевая  вода  гремела  в  трубе всю ночь и весь день напролет, и
только к вечеру все утихло.
     И  уже  поздним  вечером,  когда  в  горах  наступала ночь и зажигались
огоньки,  журавлиная  стая,  весь  день  изнемогая  боровшаяся  с ветром над
морем,  увидела  знакомые  очертания  берегов,  куда  ее  вел,  тяжело махая
большими крыльями, вожак, и громко закричала в вышине от радости.
     Леля  торопливым  шепотом рассказывала Колзакову все, что, ей казалось,
она  видела:  "Ты  понимаешь, какая радость. Подумай, как долго, как страшно
им  было  лететь  под  дождем  против  ветра,  не  видя  берега, над темными
волнами. И как они, бедные, закричали!.."
     ...Время  для  них  совершенно  перестало  двигаться:  рассвет медленно
раскалял  полоску  неба над морем, она разгоралась все пламеннее, и наступал
и  проходил день, длинный, солнечный, дожди кончились, кажется, навсегда - и
солнце  уходило,  коснувшись скалы, похожей на постамент памятника; затихали
птицы,  сходившие с ума целый день; поднимался теплый ветерок, сильнее пахли
сады  и  целые  поляны  цветущих  кустов,  и в темноте все только дожидалось
рассвета,  чтобы  проснуться, громко закричать, запеть, распустить лепестки,
распахнуть  окна,  закурить сизые дымки над бедным человеческим жильем среди
роскошных  магнолий  и  каштанов.  И  казалось,  что это вовсе не новый день
пришел, а опять вернулся радостный вчерашний.
     Потом  однажды,  окольными  путями,  пришло письмо от Кастровского. Она
уехала  из  Москвы,  не  получив даже зарплаты, теперь он спрашивал, куда ей
выслать  деньги.  Деньги  были  очень  нужны,  и  она  послала подтверждение
адреса.  Тогда на нее обрушился поток отчаянных язвительных укоров, зловещих
предсказаний  с множеством восклицательных знаков. Она губит себя! Дважды не
повторится  такой  случай  в  жизни!  Как  она  может себя запереть где-то в
провинции,  когда  ее  приняли!  Приняли  в Оперный театр, об этом было даже
напечатано  в  театральном журнале, а ее теперь ищут! Сам руководитель, едва
вернувшись из-за границы, сразу спросил о ней, и разразились гром и буря!
     Это  письмо,  от которого прежде она на крыльях бы взлетела, она прочла
с  досадой.  Она  сама удивилась. Первая мысль была: чтоб не узнал Колзаков.
Зачем  ему  знать,  что  она  чем-то  "жертвует". Ничем она не жертвует. Она
хочет быть счастлива и останется счастливой, чего бы это ни стоило.
     В  конце  концов  ее голос стал представляться ей врагом, подавленным и
все-таки  опасным,  который таится в ней самой и может вырваться и разрушить
ее счастье.
     Даже  когда  соседи, которые иногда приглашали их на праздники в гости,
пели  за  столом  хором,  она  сидела  и  только  улыбалась. Суеверный страх
заставлял ее молчать.
     Названия  газет  Колзаков  давно  уже мог различать, и вдруг однажды он
без  запинки  прочел вслух и заголовок статьи, крепко провел ладонью по лбу,
медленно  начал  читать  дальше, сбился, заморгал, снова, вглядевшись, верно
прочел  несколько  мелких  строчек и, отбросив газету, обернулся к Леле. Она
бросилась  его  обнимать, еле дыша от пережитого волнения и чуть не плача от
радости, благодарно целовала его глаза.
     Таким  чудом  было  то, что зрение к нему возвращалось, что в ту минуту
они, кажется, совсем не понимали смысла прочитанных строк.
     Потом однажды утром Леля шла, спускаясь с горы, в город за хлебом.
     Слепило  утреннее  солнце,  гравий  хрустел  под  ногами,  сильно пахло
какими-то   душистыми  листьями,  и  желобки  по  краям  дороги  были  полны
осыпавшихся  цветочных  лепестков.  И  по  этой дороге мимо двориков, где на
клумбах,  обложенных  белыми камушками, целыми снопами стояли высокие ирисы,
шла  навстречу  Леле  старушка  с двумя тугими кислородными подушками. Низко
согнувшись,  глядя  себе  под ноги, она очень медленно поднималась в гору. И
то,  что  она  нисколько  не спешила, потому что и не могла спешить на своих
старых  ногах, обутых в домашние мягкие туфли, и то, что подушек было две, и
то,  что  кругом  все  так цвело и пряно пахло, щебетало и жужжало на лету и
далеко  внизу сквозь густую зелень просвечивало белесо-синее от зноя море, -
все  это  вдруг  показалось  Леле  ужасным:  старая женщина знала, что одной
подушки  будет  мало,  и  сразу  несла  из  города  вторую,  повинуясь долгу
верности,  или  любви,  или  сострадания.  Упорно и слабо шагала, не пытаясь
спешить,  зная,  что все равно будет что будет, только надо сделать до конца
все, что она в силах сделать...
     Леля   услышала,  как,  тревожно  и  любопытно  глядя  старушке  вслед,
какие-то женщины, выглядывавшие из калитки, говорили: "Сенофонтова!.."
     Она  об  этом  тут  же позабыла, и только спустя некоторое время, когда
сосед-грузчик  зашел  к  Колзакову и сказал: "Тут в переулке у старухи одной
сын  помер.  С  горки  на  руках нужно донести до шоссе, поможем, что ли?" -
Колзаков  стал  собираться  и спросил, кто помер, и тут Леля опять услышала:
Ксенофонтов...
     Они  пошли  все  втроем.  У  домика Ксенофонтовых с крыльца свешивались
пышные  гроздья  глициний. Соседские восковые старушки теснились, заглядывая
в  двери  с  неудержимым  детским любопытством, с каким малыши заглядывают в
двери школы, куда им скоро предстоит пойти.
     Перед  ними  отворили  дверь,  и  они вошли, стараясь ступать потише, в
душную  комнату с закрытыми ставнями. В головах человека, лежащего на столе,
горели  желтые  огоньки свечей, и узкие полоски солнечного света били сквозь
щели  в  темноту.  Одуряюще  пахли  вянущие цветы, исступленно жужжали мухи,
гудели  осы,  и  старушка,  та  самая,  сидела и негнущейся ладонью тихонько
отмахивала в сторонку мух от лба лежащего.
     Со  страхом  Леля  прошла у нее за спиной и увидела старое лицо ее сына
со сжатыми на лбу грубыми морщинами, так что казалось, он хмурится.
     Старушка  принималась  озабоченно  бормотать про себя, отмахивая со лба
мух,  тихонько  касаясь  его  нахмуренного  лба. Видно, ей казалось, что она
делает  очень  важное  дело,  требующее  неусыпного  внимания. Она поправила
рассыпанные  охапки  цветов  в  ногах, зашла с другой стороны, отвернув край
толстого  покрывала,  которым  почему-то были прикрыты, против правил, руки.
Нагнулась  и  перецеловала  по  очереди все пальцы. Это мгновение осталось у
Лели  как  выжженное  на  живом теле: пахучая одурь вянущих цветов, жужжание
мух,  желтизна  огоньков  и  эти  руки,  которые  с нежностью целовала мать:
большие рабочие, очень загрубелые руки, мирно, навсегда сложенные на груди.
     На  другой  день  было  воскресенье,  и  оно тянулось очень долго из-за
того, что они оба много молчали и ждали все понедельника.
     В понедельник Колзаков сказал:
     - Что ж, пора пойти поговорить.
     - И  я  с  тобой, - сказала Леля, и они, разговаривая, как всегда, - ей
даже  легче  стало,  что  кончилось  ожидание,  - спустились в город, и она,
прохаживаясь  под  каштанами  на  Приморской  улице,  ждала, пока он ходил к
комиссару в военкомат.
     И  после  этого  жизнь  опять потекла как будто по-прежнему. Где-то шли
своими  путями  посланные  бумаги,  потом  Колзакова  вызвали  на  врачебную
комиссию, проверяли зрение.
     В  разговорах  они теперь допускали, что им придется уехать, может быть
очень  ненадолго даже расстаться, но потом, "когда все опять станет хорошо",
они опять вернутся сюда и будут именно тут, у моря, жить всю жизнь вместе.
     Вечерами   они   по-прежнему   вслух   читали   "Историю  архитектуры",
необходимую  книгу,  если  бы  Колзаков  окончательно  решил  идти учиться в
архитектурный.  Останавливая  чтение, они подолгу рассматривали иллюстрации.
Египетские  или  греческие храмы, стадионы, колонны, портики и своды. И море
за  окном так же синело в ясные дни и било волнами в берег, и горы стояли на
своих  местах,  но  все  уже  как  бы  сдвинулось,  перестало быть падежным,
неизменным.  Все  кончилось  в  их жизни так неотвратимо, как будто их несло
быстрым  течением  по  реке  к  далекому водопаду и им не оставалось ничего,
кроме как ждать, когда они увидят впереди белую пену над водоворотами.
     Бесшумно,  как  дома  на  немом  экране  в  кино,  рушилась,  здание за
зданием, их жизнь, задуманная, загаданная навсегда.
     Не  было  смысла  договаривать  до  конца  то, что все равно сама жизнь
завтра  договорит  и  сделает. Уже все вокруг переставало им принадлежать: и
море,  и самый их дом, и, кажется, даже завтрашний день. Завтрашний день еще
принадлежал. А ближайший понедельник?.. Они уже начали считать дни...
     "Телеграфно  срочно  подтвердите  выезд тчк начало сезона театре пятого
сентября..."
     Ничего  еще  не  сдвинулось  с  места, все стояло на своих местах: дом,
терраска;  керосиновая  лампа,  попыхивая  от  ветра, освещала стол у окна и
прижатую  чугунной подставкой лампы узкую полоску телеграммы. Уже темнело, и
птицы  молчали,  кроме  одной,  которая  пищала  в гуще зелени тоскливо, как
потерявшийся  цыпленок,  и в свете, падавшем из окна, мохнатые медвежьи лапы
раскидистого  кипариса  вдруг начинали раскачиваться, точно тянулись куда-то
и  не  могли  достать.  На душе у Лели была тяжесть, точно в телеграмме было
сообщение  о  чьей-то смерти. Она думала о странной власти этой бумажки. Она
пришла  и  лежит  теперь под лампой, и вот горы и море и вся твоя теперешняя
жизнь уже исчезают, уходят из твоей жизни.
     Так  рухнул их последний план: уехать вместе, в один город. С отчаянным
мужеством  они  решили  даже  не  прощаться.  Это  для  жалких, слабовольных
хныкальщиков   и  нытиков  -  старомодные  прощания,  торопливые  поцелуи  у
подножки  отходящего  вагона.  Они  и  так  знали,  что будут всегда вместе,
они-то  держат  судьбу  в  своих  руках,  уверены в себе, и все у них ясно и
решено.
     Они  не  будут  тянуть  жалкие  минутки  расставания.  С гордо поднятой
головой  они пойдут навстречу испытанию. Правда, Колзаков поддался не сразу,
он  не  прочь  был  бы попрощаться, как все. Но и он не устоял перед Лелиным
напором.  Они  поцеловались  крепко,  коротко,  улыбнулись,  и  она ушла, не
оборачиваясь,  только  у  первого  поворота  дороги  остановилась  и  весело
помахала  рукой и почти побежала вниз к набережной, стискивая зубы, стараясь
не  глядеть  по  сторонам,  с  отчаянием  чувствуя, как ужасно любит всю эту
пыльную  дорогу,  готова  обнять  каменные  столбы  старых ворот с арабскими
письменами,  кривые  деревья,  нависавшие  над  дорогой,  и  самый воздух, и
ручеек, который чуть шевелился на дне оврага, шурша камешками.
     На  море  ходили большие волны, ветер носился по пристани, все, держась
за  шапки,  кричали  задыхающимися  голосами, отворачиваясь от ветра. И Леля
стояла,  пряча  лицо в воротник пальто, чтоб легче было дышать, а бодрости и
гордости  у нее осталось только чтоб не завыть в голос при посторонних людях
от  тоски  и  страха  перед будущим. И вдруг она поняла, что кругом говорят:
пароход  прошел  мимо,  не  заходя  в  порт  из-за шторма, а следующий будет
только  завтра,  если  уляжется ветер. И она, задыхаясь от счастья, точно ее
прямо  с места казни отпустили домой, сняли с шеи жесткую веревку и сказали:
"Ладно  уж,  не  будем  тебя  казнить,  беги куда хочешь!" - мчалась в гору,
домой,  к  своей  жизни, которую ей вдруг возвратили, отдали обратно в самую
последнюю минуту...
     И  снова  у  них  было  утро, и был долгий день, и длинный вечер, и вся
ночь,  когда  они  без сна лежали, держась за руки, как брат и сестра, боясь
слово  проронить,  широко  открытыми глазами вглядываясь, стараясь в темноте
увидеть  свое  будущее, спаянные теперь чем-то большим, чем любовь мужчины и
женщины,  соединенные каким-то братством любви, когда уже все равно, мужчина
ты  или  женщина,  - просто два человека, которые знают друг о друге больше,
чем  все  другие,  очень  жалеют и способны страдать один за другого гораздо
больше,  чем за самого себя. Еще неожиданней было чувство глубокого братства
со  многими другими людьми, которых научаешься чувствовать и любить, полюбив
одного,  -  когда  вдруг понимаешь, что люди вокруг тебя это не "соседи", не
"товарищи  по  работе",  а наши товарищи по жизни, которые тоже когда-нибудь
лежали  вот  так  же  в  темноте,  держась за руки, и тосковали, и жалели, и
надеялись,  и  приходили  в  отчаяние,  и любили, и так же старались увидеть
свое будущее, угадать, что их ждет.
     Пароход  пришел  наутро,  и  они простились, поцеловавшись у трапа, как
все.  И  были  почему-то  удивительно  спокойны,  и  Леля долго видела его с
уходящего  парохода,  и  город,  так  недавно  надвигавшийся на нее со своей
незнакомой,  непонятной  жизнью, теперь самый родной город, уходил назад, за
высокий  мыс. И, уже потеряв друг друга из виду, они все еще улыбались: ведь
так  ненадолго  они расставались, на недели, пусть даже на месяцы... Кто мог
тогда  знать,  что  на  долгие,  долгие годы. И вот теперь все возвращается,
надо  только  пристально  смотреть  вперед,  все  огромное море уже остается
позади,  и  скоро  возникнет  вдали  белая кромка прибоя в заливе у подножия
зеленеющих гор...
     Утро  еще  не  наступило,  а в белой палате госпиталя светло, как ясным
днем.  Сердце, кажется, совсем перестало биться. Только тем и живо, что ноет
легкой  тревожной  болью.  Сейчас это совсем почему-то не беспокоит, на душе
спокойно,  и  голова  ясна...  Значит,  теперь  опять придется долго лежать,
терпеливо  ждать  и  не  двигаться,  и тогда... неизвестно, что будет тогда.
Что-то хорошее, только думать сейчас об этом нет сил.
     "А  может  быть,  я умираю?" - вдруг спокойно возникает странная мысль.
Она прислушивается. Разве так умирают?.. Нет, наверное, нет.
     Письмо тихонько шуршит в ответ на легкое пожатие ее пальцев.
     - Ведь  это  называют  счастливой  любовью... когда всю жизнь... Всегда
вместе...  Почти  всю  жизнь  вместе.  В разных городах? Иногда это было так
тяжко,  но  не  это  главное...  А  может, все-таки это уже смерть?.. Нет. А
почему  тогда  я  о  ней  думаю?  Всю  жизнь я очень ее боялась, а теперь не
страшно...  Да ведь я же и не думаю умирать, чего же бояться! Люди умирают в
одиночестве  среди  шумных городов, в домах, переполненных людьми, в тоске и
угрюмом  отъединении  от всех, точно больные животные, брошенные своей стаей
в   пустыне.  И  люди  в  каменных  одиночках  умирают,  чувствуя  на  руках
прощальные  пожатия  теплых ладоней, слыша печальные, полные любви голоса...
Но  это герои, а я-то ведь слабая и так боюсь... И все-таки почему-то мне не
страшно... хотя кажется, что-то кончается во мне.
     "Прошла  жизнь"?  Неужели  это  про меня сказано? Странная жизнь у нас,
актеров...  Собирается много людей в зрительный зал