о,  и нельзя было предположить, что отношения у
них враждебные. Может быть, она только что закончила свой рассказ о том, что
произошло час назад?  Если они сообщники, то, наверно, весело смеются сейчас
надо  мной.   Соблюдая  договор,  я  полдня  провел  под  мостом,  глядя  на
водовороты,  и дождался наконец -  бросили,  как собаке, приманку, пятьдесят
тысяч иен укрывшемуся в  ящике до глупости прямодушному человеку...  ящичной
башке...   ящику  с  испражнениями...  упакованному  в  ящик  ничтожеству...
проститутке в ящике...
   Но поскольку передо мной была обнаженная женщина,  я совершенно забыл и
о  том зле,  которое она мне причинила,  и  о ее кознях.  И хотя по-прежнему
испытывал чувство унижения, никакой ненависти к ней во мне не поднималось. Я
готов  неотступно  следовать  за  ней  по  пятам.  Это  мой  сосуд,  обманом
уворованный  двойником.   Нагота  ее  во  сто  крат  очаровательнее,  чем  я
предполагал.  Естественно.  Никакому  воображению не  угнаться  за  реальной
наготой.  Она существует лишь до тех пор,  пока смотришь на нее, и страстное
желание неотрывно любоваться ею становится непреодолимым.  Оторви взгляд,  и
она исчезнет - нужно сфотографировать ее, перенести на холст. Нагота и плоть
- вещи  абсолютно разные.  Нагота  -  это  созданное не  руками,  а  глазами
произведение, материалом для которого служит плоть. И хотя плоть принадлежит
ей,  когда  дело  касается  права  владения наготой,  я  не  должен  скромно
отступить.
   Нагота,  точно легко качающаяся на  волнах женщина,  опиралась на левую
ногу.  Нагота,  точно  волшебная лента,  тянущаяся вверх в  руках фокусника.
Пальцы правой ноги  касаются подъема левой,  согнутое колено чуть отведено в
сторону.  Что же так привлекает меня в ее ногах?  Может быть, намек на нечто
сокровенное?  Действительно,  судя по нынешней моде, это сокровенное связано
не столько с  торсом,  сколько с ногами.  Но если бы только это -  ведь есть
сколько угодно еще  более чувственных ног.  Жизнь в  ящике,  когда все время
видишь лишь  нижнюю половину человека,  сделала меня специалистом по  ногам.
Женственность ног,  что  бы  ни  говорили,  заключается,  видимо,  в  мягкой
плавности их изгиба.  И кости,  и сухожилия,  и суставы должны растопиться в
мышцах и  никак не  влиять на  форму ног.  Они  служат не  столько средством
передвижения,  сколько  прикрытием  для  сокровенного  (в  этом  нет  ничего
постыдного,  и называть постыдным нет оснований -  ведь любой сосуд с чем-то
ценным всегда прикрывается).  И открыть его можно только с помощью рук.  Вот
почему прелесть женских ног  (отрицать ее  может только лицемер) должна быть
не столько зрительной, сколько осязательной.
   Эти ее ноги,  во всяком случае, прекрасные зрительно, даже отдаленно не
напоминали мужские.  В  возмездие  за  то,  что  мужчина,  борясь  с  земным
притяжением,  носит на  плечах непомерные тяжести,  ноги у  него служат лишь
практической цели, средством передвижения, - они жилисты, суставы утолщены и
вывернуты.  Но сколько я ни присматриваюсь к ее ногам,  не могу обнаружить в
них  и  следа  усилий удержать тяжесть тела.  Бесстыдно вытянутые в  струнку
грациозные ноги -  их можно сравнить с ногами подростка, у которого не начал
еще  ломаться голос.  Они  влекут,  обещая  утолить жажду  уставшего в  пути
мужчины...  Ощущение,  что они, избавившись от земного притяжения, свободно,
как легкую птицу, несут свою владелицу. Своенравные ноги, и не медлящие, как
женские,  и не продолжающие идти напролом,  как мужские. Быстро бегущие ноги
всегда распаляют преследователя.  Это  не  значит,  что ее  ноги были лишены
чувственной прелести.  В них было заключено и нечто такое,  что превосходило
обычное физическое влечение.  Нашел ли  я  в  ее ногах идеал ног или,  может
быть, просто пытался подвести их под идеал?..
   Округлые белые полушария.  По сравнению с  ногами такие осязаемые.  Под
ними пролегла глубокая складка.  Возможно,  потому, что здесь центр тяжести.
Чуть  приподнятое правое бедро  резко  очерчено,  точно грудная кость птицы.
Судя по тому, что прическа - волосы легкие, это видно с первого взгляда: так
свободно и неприхотливо они лежат -  неподвижна, ветер дует откуда-то снизу.
Видимо,  вентилятор плохо отрегулирован, и холодный воздух струится по полу.
Бедра  напряжены,  отчего  живот  слегка  выдается вперед  и  кажется совсем
беззащитным. А плечи - наоборот - сильно откинуты, и затылок, образовавший с
плечами прямой угол, казалось, поддерживает голову, упавшую вперед, точно ее
сорвали  с  невидимых  петель.  В  общем,  поза  вполне  непринужденная,  но
впечатление  такое,  будто  ее  торс  пронзает  металлический стержень.  Она
охватила себя  руками -  правой у  пупка,  левой под  ложечкой.  Под  грудью
остался след от  лифчика.  Полоска над бедрами,  наверно,  след от  резинки.
Видимо, прошло не так много времени с тех пор, как она разделась. Сброшенная
одежда  валяется  тут  же,  у  ее  ног.  Черные  маленькие  трусы  на  белом
медицинском халате кажутся бессильно вытянувшим ножки мертвым паучком.
   Женщина слегка покусывает нижнюю губу.  Но губа,  убегая в сторону, все
время ловко увертывается от  зубов.  Эта растянувшая рот улыбка пронзает мое
сердце копьем печали.  Не  поднимая головы,  она исподлобья смотрит на моего
двойника -  человека-ящика. Тот говорит что-то (видимо, приятное ей), и она,
подняв голову,  бросает ему в  ответ несколько слов.  Мышцы на  спине у  нее
вытягиваются в  стальную ленту.  Это  напряжение передается всему  телу,  до
кончиков пальцев,  и она направляется к ящику.  Не делай этого,  кричу я про
себя.  Диафрагма задубела,  как высушенная мокрая кожа,  дыхание сперто, мое
лицо,  по которому потоками льет пот,  стало похоже на переспелую дыню.  Она
что-то  получила от  ящика.  Это  был  недопитый стакан пива.  Мне совсем не
нравилось,  что она подносит ко рту стакан, из которого пил лжечеловек-ящик.
Мои  мышцы готовы были  взорваться,  и  я  не  разбил стекло и  не  влетел в
комнату, вероятно, еще и потому, что она предала меня (вот прекрасный пример
отговорки,  свойственной человеку-ящику). Она неловко, точно втягивая лапшу,
допила пиво, которого оставалось еще с полстакана. Вернув ящику стакан, она,
чуть враскачку,  большими шагами отступила назад. Поняв, что лжечеловек-ящик
не покинет своего укрытия, я вздохнул с облегчением. Напряжение, сковывавшее
плечи  и  спину,  ушло,  и  я  издал звук,  будто разматывают клейкую ленту.
Вернувшись на  прежнее место,  она быстро заговорила о  чем-то.  Потом вдруг
умолкла,  подняла глаза к  потолку и стала поглаживать поясницу.  Разговором
снова завладел человек-ящик,  но она,  по-видимому,  слушала его без особого
интереса.
   Неожиданно она на  пятках повернулась спиной к  мужчине.  Я  весь точно
ссохся -  остались одни глаза.  Лжечеловек-ящик сильно подался вперед и стал
медленно покачиваться.
   Земля под моими ногами вдруг точно вздыбилась, и я, потеряв равновесие,
упал на  колени.  Мне показалось,  что я  не  издал ни звука.  Взвизгнула не
земля,  а  собака,  которая,  соскучившись,  примостилась у  моих ног.  Тихо
прогнать собаку трудно.  Я,  разумеется,  должен молчать,  но и чтобы собака
залаяла,  тоже не годится.  Собака, заволновавшись, стала с силой тыкаться в
ящик  носом,  напоминающим мокрое мыло.  Наверно,  хочет  забраться ко  мне.
Ничего не поделаешь -  я  проделал небольшую дырку в банке мясных консервов,
которые были у меня припасены, дал ей понюхать, лизнуть и бросил подальше от
себя. Теперь бедной собачке придется до утра сражаться с этой банкой.
   Поспешно возвращаюсь к окну. Зеркало затуманилось, захватанное грязными
руками.  Быстро протерев рукавом рубахи,  снова устанавливаю его.  В комнате
все переменилось.  К счастью,  то,  что, по моим предположениям, должно было
случиться, не случилось.
   Лжеящик,  не разорванный,  не сломанный, продолжал в той же позе сидеть
на краю кровати.  Конечно,  он мог овладеть ею, не вылезая из ящика. Она уже
не обнажена.  Она стоит в углу комнаты, прислонившись к письменному столу, и
курит.  Слишком длинный для нее халат аккуратно застегнут на все пуговицы, и
ног  не  видно.  Халат  закрывает  ноги,  и  вся  она  какая-то  удивительно
безразличная -  совсем другой человек.  На  треть выкурена сигарета.  Сурово
нахмурены брови.  Ногти покрыты перламутровым лаком.  Даже не  верится,  что
несколько минут назад она  была  обнаженной.  Неужели то,  что  отражалось в
зеркале, было не более чем видением?
   Где-то в кустах тяжелое дыхание собаки, которая, зажав консервную банку
в  зубах,  колотит ею об землю.  Чешу затылок,  и рука наполняется катышками
грязи. Сминая их, я испытываю глубокую тоску. Почему, когда действительно не
произошло то, чего ни в коем случае не могло произойти, то, чего я не хотел,
чтобы произошло (чтобы ящик  овладел ею),  я  испытываю такую безумную боль?
Может быть, потому, что слишком уж часто меня обводят вокруг пальца?
   Одной  рукой  она  тушила  сигарету,  а  мизинцем другой прочищала ухо,
слегка покачивая головой.  Свет настольной лампы бил ей прямо в  лицо,  и от
этого казалось,  что расстояние между глазами увеличилось и  они чуть косят.
Она недоверчиво улыбалась одним ртом,  показывая зубы, - она стала похожа на
своенравного ребенка.  Отрицательно покачав головой,  она закрыла рот,  и ее
выпяченная нижняя  губа  неожиданно для  меня  оказалась  сильно  припухшей.
Потом,  легко изогнувшись, делает движение, будто пинает невидимый воздушный
шар.  Она пересекает комнату и  направляется к двери.  Стоило ей пойти,  и я
понял,   что  это  та  самая  женщина.  Неправдоподобная  легкость.  Эта  ее
невесомость соседствовала с потерянностью.  Лжечеловек-ящик сполз с кровати.
Не  оборачиваясь,  она  открыла дверь и  скрылась за  ней.  Лжечеловек-ящик,
бросившийся было вслед,  походил на насекомое с оторванными лапками.  На нем
не  было  лишь  резиновых сапог  -  все  остальное,  даже  плотная  материя,
намотанная  на  поясницу,  точно  как  у  меня.  Дверь  захлопнулась,  и  он
остановился.  Видимо,  он  не собирается преследовать ее,  и,  качнув ящик и
изменив  его  направление,   поплелся  назад,  неловко  волоча  ноги,  точно
обмочился. Я увидел переднюю стенку ящика. Окошко, ничуть не отличающееся от
моего,  прикрывает шторка,  ни устройством, ни цветом ничуть не отличающаяся
от моей.
   Да,  ему  удалось воспроизвести все,  до  мелочей,  а  это  потребовало
немалых усилий. Все было сделано слишком уж старательно, чтобы объяснить это
простой прихотью.  Что же он задумал?  Теперь,  как бы я ни старался вернуть
пятьдесят тысяч иен, он не проявит готовности пойти мне навстречу. Пятьдесят
тысяч иен я  получил и  с  этой минуты передал другому свои права настоящего
человека-ящика и превратился в поддельного -  видимо, так надо это понимать?
Походка робота,  пересекающего по диагонали комнату, была точной копией моей
походки.  Не  особенно приятно  видеть  отражающуюся в  зеркале  собственную
копию,    которая,    игнорируя   волю   хозяина,   делает   все,   что   ей
заблагорассудится.  Вот дурак. Почему он не поспешил сбросить с себя ящик?..
Может,  он пьяный?..  Если он в ящике давно, то теперь просто не в состоянии
вылезти из него.  Не хочешь - не вылезай. А то, может, я вылезу вместо тебя?
Мне начинает казаться,  что речь и  в  самом деле идет о  действиях одного и
того же человека.  Сделку придумала, конечно, она. Если как следует вникнуть
в ее намерения,  не исключено, что она с самого начала замыслила... упрятать
этого  человека  в   ящик.   И  тогда  она  свободна.   А  что,   если  мне,
воспользовавшись этим, развязаться со своим ящиком?
   Но  пока что  нужно уйти отсюда.  Принимать скоропалительные решения не
следует.  Если уж  я  решусь на это,  то смогу в  любое время сбросить ящик.
После того как я спокойно соберусь с мыслями,  хоть завтра можно будет снова
вернуться сюда. Но до того, как уйти, я должен заглянуть в ее комнату. Когда
я пересек ведущую к главному входу усыпанную гравием дорожку (на нее нанесли
столько  земли,  что  звук  шагов  скрадывается)  и,  наклонив  ящик,  начал
продираться сквозь  густые заросли огромных,  в  рост  человека,  хризантем,
вдруг сверкнула впадина,  напоминающая перламутровую внутренность раковины -
видимо,  эта  ассоциация вызвана поднимавшимися от  травы испарениями.  Или,
возможно,  ее подмышками.  Задняя сторона дома обращена на север, и все окна
уз кие и  высокие.  А  окно в ее комнате к тому же закрыто плотными шторами,
сквозь которые чуть пробивается свет,  так что надеяться не на что.  А я все
равно не ухожу и,  малодушно притаившись у  окна,  стою в  ожидании чего-то.
Ветер,  сотрясая водосточную трубу,  осыпает  меня  крупными брызгами -  они
громко барабанят по ящику. Но из ее комнаты не последовало никакой реакции.
   Конечно,  вылезти из  ящика  ничего не  стоит.  Но  поскольку ничего не
стоит,  нечего и вылезать попусту.  Только,  если это возможно,  хотелось бы
протянуть кому-нибудь руку.


ВСТАВКА НА ТРЕХ С ПОЛОВИНОЙ ОТДЕЛЬНЫХ ЛИСТКАХ

   (Отличается  не  только  бумага.  Явно  отличается  и рисунок
   иероглифов,   впервые   написанных   авторучкой.   Если   кто-либо
   когда-нибудь   перепишет   это  в  другую  тетрадь,  то,  по  всей
   вероятности,  и бумага и почерк совпадут. Но вряд ли стоит об этом
   беспокоиться.)
   "Итак, что же дальше?"
   "Горло пересохло..."
   "Вот стакан. Правда, треснутый".
   "Ничего".
   "Ну?"
   "Разделась. Как договорились..."
   "Я спрашиваю, был ли в комнате свет?"
   "Пива больше нет?"
   "Я снова повторяю вопрос: темно ли было в комнате?"
   "Было совершенно темно.  Настолько,  что  я  долго возилась,  пока  мне
удалось снять лифчик".
   "Между  светом и  лифчиком,  по-моему,  нет  никакой связи.  Во  всяком
случае, снять его можно и на ощупь".
   "Верно, конечно, но все же..."
   "Ну ладно. Что же потом?"
   "Ему не терпелось,  и он сказал,  что поможет мне снять лифчик. Но я не
согласилась".
   "Странно".
   "Почему?"
   "Ведь было совершенно темно.  Откуда ему  было знать что ты  не  можешь
справиться именно с лифчиком?"
   "Он и не знал. Просто наобум..."
   "И что же, он настаивал?"
   "Да нет".
   "Почему?"
   "У нас же был уговор. Что он до меня не дотронется... И руки у меня вон
какие длинные. Я их свободно могу свести за спиной..."
   "Хорошо.  Итак,  в  полной темноте ты стала раздеваться и,  раздевшись,
зажгла свет. Так было, да?"
   "Скорее всего, так..."
   "Ну а как же укол?"
   "Сделала, конечно".
   "Обнаженная?"
   "Естественно - в темноте сделать укол невозможно".
   "Достаточно было бы того,  что ты показала свою наготу.  И  делать укол
обнаженной было уж совсем ни к чему".
   "А что, не все ли равно?"
   "Огромная разница".
   "Не нужно так громко".
   "Да  ладно.  Когда начинают раздеваться,  нагота выглядит гораздо более
вызывающе, чем после того, как раздевание закончено. Это каждому ясно. То же
относится и  к  уколу.  Любое действие обнаженной делает наготу во  сто крат
откровеннее. Не говори, что ты этого не знала".
   "Теперь все понятно. Впредь буду знать".
   "Еще раз расскажи мне все по порядку с самого начала".
   "Так вот, разделась я, зажгла свет..."
   "А до этого, видимо, потушила свет?"
   "Так вот,  потушила свет,  разделась, снова зажгла свет и потом сделала
укол".
   "Все равно как-то странно ты рассказываешь. Неужели за все это время вы
не промолвили ни слова?"
   "Нет, почему же..."
   "Я не настаиваю, о чем не хочешь рассказывать, не рассказывай".
   "Ни о чем таком мы не говорили...  Ну, сначала он заговорил о погоде...
Вот так, трогая мои волосы..."
   "Был же уговор, что он не прикоснется к тебе".
   "Но только волосы".
   "Все равно - что".
   "А может, он случайно коснулся их..."
   "Нечего его выгораживать".
   "Это было как раз в тот момент, когда я нагнулась, чтобы зажечь торшер,
стоявший у изголовья".
   "Торшер?"
   "Он пожелал".
   "Чего?"
   "При одном верхнем свете не все можно рассмотреть".
   "Прекрати. А то дойдешь неизвестно до чего".
   "Хорошо. Больше не буду".
   "Что же он потом говорил?"
   "Кажется, о дожде. Волосы у меня были как прилизанные..."
   "Просто намокли от пота".
   "Да, были потные".
   "Нет,  постой.  Значит,  еще до разговоров о  погоде он пожелал,  чтобы
горел торшер?"
   "Да, сначала речь шла о торшере".
   "Теперь я совсем запутался".
   "Простите.  Я очень устала. Никуда не годится... Посмотрите, как у меня
дрожат колени - будто сижу верхом на включенной стиральной машине..."
   "Тогда сядь сюда. Мои колени лучше, чем стиральная машина".
   "Мне хочется закурить".
   "От курения по ночам портится кожа".
   "Но это же лучше, чем раздеваться".
   "Не  передергивай.  При  том отвратительном типе этого действительно не
следовало делать. Но ведь в ванной ты сама снимаешь лифчик".
   "Вы все время об одном и том же,  сэнсэй.  У вас прямо навязчивая идея,
вы хотите выпытать все до мельчайших подробностей".
   "Просто я хочу знать правду".
   "А я хочу забыть обо всем, что произошло".
   "Значит, было то, что ты хочешь забыть".
   "Как это ни печально,  ничего из того, что вы предполагаете, сэнсэй, не
произошло".
   "Если это правда - прекрасно".
   "Правда.  Он протер гноящиеся глаза и, заставляя принимать разные позы,
так смотрел на меня,  будто выискивал драгоценные камни. Но очень скоро укол
стал   оказывать  свое  действие  -   глаза  постепенно  приобрели  странное
выражение,  и  не  прошло и  пяти минут,  как он уставился на люминесцентную
лампу, а на меня, казалось, уже не обращал никакого внимания".
   "Неужели этот боров не приставал к тебе?"
   "Нет, не приставал. Наоборот, заплакал. Испугался чего-то. А плакал он,
по-моему,  притворно. Только рот скривил и подвывал... И этот отвратительный
запах у него изо рта...  И сколько он ни канючил,  я не поддавалась,  только
старалась не дышать.  А он все больше распалялся. Когда он посмотрел на меня
сзади, как я стою на коленях, этого он уже вынести не мог".
   "И он это как-нибудь проявил?"
   "Нет.  Наверно,  из-за  укола.  Я  только  стояла  не  шелохнувшись.  И
представляла себя  со  стороны.  Все  это  было  очень странно.  Может,  это
гипноз?..  И  не потому,  что я  вся была на виду,  а  только от его желания
смотреть на меня я  и  пришла в такое состояние.  Стоило мне представить его
взгляд,  как силы оставили меня,  и  я  уже не могла подняться с четверенек.
Кровь отлила от зада, он стал нечувствительным... каменным".
   "Отвратительный тип".
   "Но,  кажется,  он  все-таки  реагировал.  Стиснул зубы  и  шипел...  Я
прислушалась и уловила: спасибо, спасибо..."
   "Почему ты не отказалась?"
   "Сэнсэй, вам не кажется, что вы все преувеличиваете?"
   "Возможно".
   "Прошу вас,  успокойтесь.  Я хотела,  сэнсэй, по возможности рассказать
так, чтобы вы поняли, что все это для меня абсолютно ничего не значит".
   "В таком случае поставим на этом точку.  Ну иди сюда. Что ты стоишь как
истукан... Сними чулки или что там на тебе..."
   "Я без чулок".
   "Иди ко мне скорей... Послушай, а он точно тебе указал, какую ты должна
принять позу?"
   "Погасите свет..."


НЕНОРМАЛЬНЫЕ ОТНОШЕНИЯ МЕЖДУ МНОЙ ПИШУЩИМ
   И МНОЙ ОПИСЫВАЕМЫМ

   Обнаженная стояла на  коленях.  Перевернутый треугольник,  образованный
торсом,  ляжками и предплечьями.  Он отпечатался в моих глазах, и, куда бы я
ни  смотрел,  всегда вижу  его  как  резко очерченную гравюру,  окрашенную в
нежно-розовый цвет.  Поры  на  моем теле широко раскрыты,  я  в  изнеможении
высовываю  язык.  Подступает  тошнота.  Невероятное напряжение.  Не  хватает
воздуха. Еще и потому, что не выспался.
   И все-таки когда и как я добрался сюда? Я обжулил самого себя. Три часа
восемнадцать минут.  Здесь,  как  раз напротив порта Т.  на  противоположной
стороне залива,  городской пляж.  Безлюдная полоса песка, по которой, шурша,
ползают крабы. Вымокшие под дождем треугол