осле долгой ванны...  Ничего подобного...  Я извел
все мыло, устал так, что не мог шевельнуть рукой, тело саднило, будто с него
содрали  кожу...   Ощущение  такое,   точно   меня   вывернуло  наизнанку...
Действительно,  глупо  было  надеяться,  что  с  трехлетней  грязью  удастся
справиться одним куском мыла. Видимо, оставил только кости, превратившиеся в
окаменевшие комья  грязи...  Когда  я  снова выполз на  песок,  над  головой
послышался звук,  будто на меня летит самосвал,  груженный галькой.  Чепуха,
это работал насос.  Вот в чем дело - опростоволосился я: вода-то соленая, из
колодца,  вырытого прямо здесь на  берегу.  Так что хоть еще три года мойся,
хоть кожу сотри до костей, мыло здесь не поможет...
   - Интересно,  какая усталость наступает раньше -  от болтовни или от ее
слушанья?
   - Вот ты  какой!  Наконец-то я  понял,  что ты собой представляешь.  Ты
решил,  что я слишком бесцеремонно обращаюсь с фактами, выдавая обыкновенный
вымысел за правду. Но ведь только от того, что тот или иной факт не является
вымыслом, ранг его не повышается. Да и сам этот процедурный кабинет, включая
вас двоих,  -  это ведь записи на стенках моего ящика.  Обыкновенные записи.
Сидя в  своем ящике,  ты даже представить себе этого не можешь -  вот в  чем
разница между настоящей вещью и подделкой. Убежище на одного человека, где я
сейчас обитаю,  осматриваясь по сторонам...  Никто меня не видит,  и поэтому
мне  не  нужно притворяться -  на  моем  лице  написано все...  Стенки моего
картонного ящика,  продубленные потом  и  дыханием,  сплошь  испещрены моими
записями...  Это мои мемуары... Там есть и схемы улиц, где можно добыть еду,
и сделанные на память заметки...  Есть рисунки и цифры, значения которых я и
сам не понимаю как следует... В общем, здесь собраны самые нужные сведения.
   - Сколько сейчас времени на твоих часах?
   - Пять... без восьми минут...
   - А  начал ты писать свои записки точно в  три часа восемнадцать минут.
Противные часы.  Они  показывают,  что с  того момента прошел всего один час
тридцать четыре минуты.
   - Тебе  бы  не  мешало помнить,  что  это  всего лишь мои  записки.  Ты
считаешь,  что я слишком привязан к ящику? В тот миг, как я по твоему совету
разделаюсь с ним, исчезнут и эти записки, а вместе с ними и ты.
   - О, ты тоже порядочный оптимист.
   - Благодаря тебе я стал к тому же и порядочным самоненавистником.
   - Давай подсчитаем. Всего в твоих записках пятьдесят девять страниц. За
один час тридцать четыре минуты - пятьдесят девять страниц... Что ни говори,
это немыслимо...  Я много раз предупреждал тебя -  не болтай глупостей. Я бы
хотел,  чтобы ты  вспомнил свой прежний опыт.  Сколько в  среднем страниц ты
можешь написать за час?  В среднем и страницы не напишешь. Даже когда пишешь
с невероятной скоростью,  самое большее напишешь четыре страницы. Но это уже
будет совершеннейшая мазня.
   - Нет, иногда я писал и побольше.
   - Хорошо,   давай  считать  пять  страниц  в  час,  согласен?  Разделим
пятьдесят девять  на  пять  и  получим  одиннадцать и  в  остатке  четыре...
Одиннадцать часов  пятьдесят минут,  верно?..  Округлив,  получим двенадцать
часов.   То  есть  еле-еле  можно  уложиться  в  двенадцать  часов,   строча
беспрерывно,  не отрываясь на то,  чтобы попить и  поесть.  Значит,  если ты
начал писать в  три часа ночи,  то  не  мог бы  закончить работу раньше трех
часов дня.
   - Прости,  но это мои записки.  И  я  волен был писать их так,  как мне
заблагорассудится.
   - При определенных обстоятельствах это возможно. Например, если бы ты -
не  знаю,  с  какой тайной целью,  -  решил писать вздор.  Или если бы более
двадцати четырех часов ты находился в бессознательном состоянии. Или же если
бы  произошла невиданная катастрофа,  в  результате которой вращение земного
шара замедлилось.  Но  чем договариваться до такого,  лучше вообще выдвинуть
совершенно  другую  гипотезу.  Нет  никакой  необходимости  считать  автором
записок именно тебя.  Кто мешает предположить,  что автор записок не  ты,  а
кто-то другой.
   - Хватит придираться.  Пишу  все  это  я.  Темное побережье,  окутанное
запахом моря. В туалетной комнате запыленную лампочку без абажура, висящую у
меня над головой,  будто дымом,  заволокла крохотная мошкара. Вдруг по ящику
что-то  застучало,  точно брызнуло дождем,  и  я  понял,  что  эти насекомые
крупнее,  чем  я  предполагал.  Сейчас я  зажал  в  зубах сигарету...  зажег
спичку...  ее пламя осветило мои голые колени... приблизил огонек сигареты к
коленям...  почувствовал тепло...  В любом случае это факт несомненный. Если
бы  я  сейчас здесь перестал писать,  то  не появился бы следующий иероглиф,
следующая фраза.
   - ...Возможно, пишет кто-то другой в каком-то другом месте.
   - Кто?
   - Например, я.
   - Ты?
   - Да,  не  исключено,  что  пишу именно я.  Не  исключено,  что пишу я,
представляя себе тебя, который пишет, представляя себе меня.
   - Для чего?
   - Может  быть,  для  того,  чтобы обличить человека-ящика,  постараться
создать впечатление, что он существует на самом деле.
   - Но результат будет прямо противоположным.  Если считать автором тебя,
то человек-ящик сразу же превращается в продукт твоей фантазии.
   - В таком случае,  возможно, для того, чтобы доказать, что человек-ящик
- вымысел,  постараться создать впечатление,  что он  не существует на самом
деле.
   - Я так и предполагал,  что ты подумаешь нечто подобное.  Но сколько бы
ты  ни  хитрил,  ничего  этим  не  добьешься.  У  меня  есть  неопровержимые
вещественные доказательства.  Перед тем как вступить с  тобой в  переговоры,
мне,  наверно,  следовало заранее предостеречь тебя.  Если бы ты знал, что я
кое-чем запасся,  то не смог бы вести себя так неосмотрительно...  Нет, я не
собираюсь использовать это во зло.  Если бы собирался сделать это, то сделал
бы давно... Но советую - проявляй на переговорах добрую волю. А вещественное
доказательство я могу передать тебе в любое время.
   - Весьма любезно, но я представить себе не могу, на что ты намекаешь.
   - Оставь меня в  покое,  и  так  я  все время недосыпаю и  поэтому весь
взвинчен. Так и быть, скажу. Кто стрелял в меня из духового ружья? Вот здесь
все точно запечатлено.
   - Ну и что же?  У очень многих есть духовые ружья.  Хорьки повадились в
курятники, просто беда с ними. - Неожиданно женщина повторила фразу, которую
я от нее уже слышал.  Я поразился -  значит,  время все-таки шло. Я не хотел
обижать ее,  но  нельзя было  допустить и  того,  чтобы она  держала сторону
лжечеловека-ящика.
   - Сожалею,  но  существует неопровержимое доказательство.  В  ту  самую
секунду,  когда в  меня выстрелили,  я  по профессиональной привычке спустил
затвор.  Я  проявил пленку  в  тот  же  день.  Снимок  получился прекрасный.
Человек,  правда со спины,  прижав к  боку духовое ружье и  согнувшись в три
погибели,  чтобы спрятать его, убегает вверх по крутой дороге. Специфическая
стрижка,  костюм,  сшитый на заказ,  чтобы скрыть сутулость,  помятые брюки,
хотя и из дорогого материала,  и,  наконец,  туфли без задников... - Я резко
меняю тон и  обращаюсь к  ней одной:  -  Давай поиграем в сообразительность.
Стрижка,   по  которой  видно,   что  человеку  не  приходится  считаться  с
окружающими,  что он материально обеспечен, что ему много приходится сидеть,
что его работа связана с  частым надеванием и сниманием туфель...  Что бы ты
подумала?  Вопрос не  такой уж  трудный.  Любому на ум сразу же придет врач,
принимающий больных.  И к тому же крутая дорога на фотографии проходит рядом
с соевым заводом, здесь внизу...
   Тут   обстановка   резко   меняется.    Лжечеловек-ящик,    тот   самый
лжечеловек-ящик, до сих пор стоявший спокойно и бесстрастно, как корзина для
бумаг,  у которой выросли ноги,  издал какой-то отвратительный звук и качнул
своим  ящиком.  Полиэтиленовая шторка,  прикрывающая  окошко,  разошлась,  и
оттуда высунулась длинная палка.  Духовое ружье.  Оно  было наведено на  мой
левый глаз.
   - Перестань... - одернул я его шутливым, беззаботным тоном. - Я страдаю
боязнью тонких длинных предметов - это моя слабость...
   - Отдашь пленку?
   - Я и не собирался приносить ее сюда. Это же единственное, что дает мне
возможность говорить с тобой на равных.
   - Обыщи его, - резко приказал женщине лжечеловек-ящик.
   Она колеблется.  Умоляюще смотрит на  меня.  Скрещивает на  груди руки,
наклоняется вперед,  ворот поднимается вверх.  Полы белого свежевыглаженного
халата (когда она успела снова его надеть?) расходятся. Он застегнут на одну
верхнюю пуговицу.  Халат надет на голое тело.  Я это предполагал,  но все же
был застигнут врасплох. Нагота под халатом еще более откровенная, чем просто
нагота.   Халат  выглядит  не  халатом  -  он  превратился  в  торжественное
облачение,  в  котором  совершают  жертвоприношение.  Напряженная  изогнутая
поверхность,   испытывающая  внутреннее  давление,   соблазнительна  -   она
напоминает какой-то механизм,  с  которым неизвестно как обращаться.  Только
маленький подбородок и  округлая  нижняя  часть  живота  выглядят  по-детски
беззащитными.  Я копаюсь в своей памяти. Переворачиваю в ней все вверх дном,
будто роюсь в чужом чемодане.  Чтобы сохранить устойчивость,  она выставляет
вперед  левую  ногу.  В  ту  же  минуту  поле  зрения  сужается,  и  во  мне
пробуждается боевой дух. Причины я и сам не могу понять.
   - Хорошо. Я сам это сделаю, можешь не затрудняться. - Я иду к вешалке у
двери, раскрываю тот самый вещевой мешок, которым пользуются при восхождении
на гору (возможно,  он был куплен еще во времена американской оккупации),  и
достаю игрушечного крокодила. - Во всяком случае, я понял, что передо мной у
вас совесть нечиста.  Это видно с первого взгляда. Мне сразу показалось, что
слишком уж сладко вы поете...
   Игрушечный  зеленый  крокодил,  которого  я  вынул,  был  длиной  около
полуметра и  шириной  шестнадцать сантиметров,  с  красной разинутой пастью,
коричневыми бугорками на  спине и  на  концах лап,  с  белыми пластмассовыми
глазами и клыками.  Кто бы ни увидел эту наивную,  непритязательную игрушку,
испытывал странную опустошенность.  Не  вызывая болезненного страха,  как  у
детей, у взрослых эта игрушка лишь парализует враждебные намерения. Конечно,
это  была  не  обыкновенная кукла.  Это  была  дубинка,  изобретенная мной в
расчете на  ее  психологическое воздействие.  Дубинка была не игрушечной,  а
прославленным орудием убийства,  к  которому любит прибегать мафия и  тайная
полиция.  Я вытряхнул из куклы опилки и губку,  которыми она была набита,  и
обычно носил ее  с  собой как пустой мешок.  Но сегодня утром,  предчувствуя
недоброе,  набил  морским  песком.  Достаточно взять  крокодила за  хвост  и
покрутить им  над  головой -  любой испугается.  Если стукнуть как  следует,
можно  свободно проломить череп.  Я,  естественно,  не  собираюсь нападать с
таким ожесточением. Удобство дубинки в том и состоит, что, не оставляя почти
никаких следов,  ею  можно  нанести смертельный удар.  А  после  этого нужно
вынуть затычку в животе крокодила и высыпать песок у какого-нибудь двора.  И
в случае чего никому и в голову не придет,  что обыкновенный тряпичный мешок
послужил орудием убийства.
   И вот,  нехотя,  делая вид,  что показываю лжечеловеку-ящику тряпичного
крокодила,  я  что  было сил  снизу вверх ударил по  ружейному стволу.  Удар
получился немыслимой силы -  видимо,  благодаря резкости.  Ружье врезалось в
верхний  край   окошка,   и   ящик  подпрыгнул.   Послышался  яростный  стон
застигнутого врасплох врача.  И  одновременно звук выстрела -  будто гвоздем
прокололи автомобильную шину.  Пуля полетела к потолку,  но я не слышал, как
она стукнулась в него.  Я рванул к себе ружье.  Врач,  не сдаваясь,  высунул
руки из  окошка и  с  неожиданной силой вцепился мне  в  правую щеку,  как в
лепешку.  Крокодилом,  набитым песком,  я  ударил его по  ногам.  Послышался
тяжелый чавкающий звук -  точно топор вгрызся в живое дерево.  С воплем врач
отдернул руку.  Меня бросило в пот от этого нечеловеческого вопля, в котором
смешались все гласные звуки.  Чтобы заставить его замолчать,  я  замахнулся,
пытаясь через ящик стукнуть его по голове,  но заколебался.  Пожалел ящик. Я
стал бить его  по  ногам,  теперь уже расчетливо (мне ни  к  чему,  чтобы он
остался здесь из-за того,  что я  переломал ему ноги),  и  врач,  сжавшись в
своем ящике,  снова превратился в корзину для бумаг.  Из ящика слышался лишь
звук,  который издает водопровод,  когда выключают воду,  - даже представить
было невозможно,  что там спрятался человек. Я впервые стал смотреть на ящик
с полным безразличием.  Проникающие сквозь окно слабые солнечные лучи -  еще
только десять часов  утра,  -  залив  выкрашенные известью стены,  наполняют
комнату и ящик выглядит вырытой в ней норой.

   И  если даже сейчас пишу эти записки не  я  (я тоже не могу не признать
отмеченное лжечеловеком-ящиком  временное  противоречие),  то  независимо от
того,  кто их пишет, рассказ движется, кажется мне, предельно бестолково. Во
всяком случае,  следующая сцена могла бы быть только такой. Я оборачиваюсь и
смотрю на нее.  Какую позицию по отношению к  ней должен избрать пишущий?  В
зависимости от ее реакции волей-неволей придется решать,  что я  приобрету и
что потеряю,  порвав с ящиком.  Например,  встретит ли она меня,  расстегнув
пуговицы своего белого халата или в полном одеянии... Нет, пуговицы не могут
служить критерием...  Не исключено,  что она забудет застегнуться от испуга,
или,  наоборот,  совсем  не  исключено,  что  она  будет  застегнута на  все
пуговицы,  стремясь встретить меня  торжественно,  не  упрощая  церемонии их
расстегивания.  Находясь в  двух с половиной метрах от нее,  я,  несомненно,
смогу  уловить выражение ее  лица.  Если  на  ее  лице  будет  разлит покой,
которого не скрыть,  даже когда оно напряжено,  значит,  между нею и  врачом
полный разрыв и  я  спас ее  от  тирании и  притеснений врача,  если же она,
напротив,  будет испугана,  значит, они с самого начала были сообщниками и я
чудом уцелел...
   Ну хватит.  Все это глупость, о которой и говорить не стоит. Хуже всего
не то,  что рассказанная мной история звучит неубедительно,  а  то,  что она
звучит  слишком убедительно.  Действительность,  подобно мозаичной картине с
недостающими кусками,  фрагментарнее,  не такая цельная.  Все-таки какой ему
смысл, утверждая, что я - возможно, не я, до сих пор оставлять меня в живых?
Я, наверно, повторяюсь: человек-ящик - идеальный объект для убийства. Будь я
на месте врача, я бы сразу угостил своего гостя чашкой чаю. Для человека его
профессии влить туда каплю яда ничего не  стоит.  Или же...  А  вдруг...  он
напоил меня такой чашкой чаю?  Не исключено.  Вполне возможно. В самом деле,
нет никаких доказательств, что я еще жив.


ПИСЬМЕННЫЕ ПОКАЗАНИЯ

   Все, о чем я скажу ниже, - чистая правда. Вы спрашиваете меня
   о  трупе,  выброшенном  на  берег  приморского  бульвара  Т.. Я по
   собственной  воле,  ничего  не утаивая, подробно расскажу об этом.
   Имя - С..
   Местожительство - (прочерк).
   Профессия - практикант врача (санитар).
   Дата рождения - 7 марта 1926 года.
   Мое настоящее имя С.. Имя, под которым я зарегистрировался на
   санитарно-гигиенической  станции  и занимался врачебной практикой,
   принадлежит  господину  военному  врачу, моему бывшему командиру в
   годы  войны,  когда я служил в армии санитаром, и взято мной с его
   ведома.
   К  уголовной  ответственности  не  привлекался,  в  полиции и
   прокуратуре в качестве подозреваемого не допрашивался.
   Государственных должностей до сего времени не занимал, наград
   не имею, пенсии и пособия не получаю.
   Холост,  но если говорить о моем семейном положении детально,
   то   следует   отметить,   что  до  прошлого  года  я  проживал  в
   незарегистрированном браке с N.. В качестве медицинской сестры она
   помогала  мне  в  работе  и  вела  все  финансовые  дела. Она была
   законной  супругой  господина  военного  врача,  именем которого я
   воспользовался,   начав   заниматься  врачебной  практикой.  Прошу
   учесть,  что мы жили вместе с ведома и согласия господина военного
   врача,  -  так что и здесь никаких претензий ко мне быть не может.
   Между мной и N. до недавних пор серьезных разногласий не было, но,
   когда  в  прошлом году я нанял медсестру-практикантку (пко Тояма),
   она  возмутилась  и  предложила  расстаться.  Я  согласился, и это
   положение сохраняется до настоящего времени.
   В  годы войны я отбывал военную службу в качестве санитара и,
   используя  полученный  опыт, стал заниматься врачебной практикой -
   отзывы  пациентов  были  самые благоприятные, хочу также отметить,
   что  я не пренебрегал советами и помощью господина военного врача,
   имевшего  диплом.  Моей излюбленной областью, в которой я проявлял
   особое  мастерство,  была хирургия, например операция аппендицита.
   Если  вы  будете  осуждать  меня  за  то, что я в нарушение закона
   занимался  врачебной  практикой,  то  я  могу заявить, что глубоко
   сожалею  о  том,  что  незаконно  присвоил  себе чужое юля, обещаю
   отныне  прекратить  всякую  врачебную практику и приношу всем свои
   искренние извинения.
   Что же касается трупа, о котором вы меня спрашивали...


ЧТО ПРОИЗОШЛО С С.

   Теперь ты пишешь.
   Полутемная комната,  в  которой  потушен  верхний  свет  и  горит  лишь
настольная лампа на  рабочем столе.  Только что ты  оторвался от "Письменных
показаний",  которые начал писать,  и  глубоко вздохнул.  Оставаясь в той же
позе,  ты слегка наклоняешь голову направо и  видишь тонкую полоску света на
уровне правого угла стола. Это в щель под дверью проникает свет из коридора.
Если бы  кто-то  стоял за  дверью,  тень его обязательно легла бы на полоску
света.  Ты ждешь.  Семь секунд, восемь секунд... За дверью никаких признаков
жизни.
   Белая дверь со  следами времени,  царапины и  выбоины на  ней не  может
скрыть многослойная краска.  Ты  задумываешься,  точно  проникая взглядом за
дверь.  Что бы означал этот звук, неожиданно привлекший твое внимание? Может
быть,  просто послышалось? Нет, слышал тот самый звук... Он шел не отсюда...
Ты поворачиваешься к окну.  У стены -  кровать, на ней передвижное жилище из
гофрированного картона,  точно такое же,  как у человека-ящика.  Может быть,
тебя беспокоит то,  что в  конце концов придет настоящий человек-ящик?  Нет,
для мужских шагов они слишком легкие. И не собака. Похоже, что это все та же
курица.  До  чего же зловредная курица,  усвоившая с  некоторых пор привычку
гулять по  ночам.  Каждую ночь  приходит сюда  в  поисках еды.  Чтобы курица
гуляла по ночам -  интересно, это редкое явление или не такое уж редкое? Она
может  одна,  без  всяких помех,  клевать насекомых,  которые ночью спокойно
вылезают из своих укрытий, и, значит, еды у нее больше чем достаточно, а она
почему-то всклокоченная и  тощая.  За любые привилегии неизбежно приходиться
расплачиваться. (У тебя теперь появилась тяга к дидактике.)
   Ты  подносишь ко рту недопитый стакан с  пивом.  Но лишь пригубил и  не
стал пить.  Ты так подавлен,  что не пьется.  С  тех пор как ты сел за стол,
прошло больше четырех часов. Уже конец сентября, но погода пасмурная. Ватой,
смоченной в  спирте,  ты стираешь потоки льющегося со лба пота,  облизываешь
липкие  губы;  не  приносит прохлады и  вентилятор.  Нет,  ты  не  можешь не
услышать шагов, какими бы тихими они ни были. Ты полон сомнений.
   На  столе  лежит  толстое стекло.  На  нем  -  неоконченные "Письменные
показания".  "Письменные показания" о  событии,  которое еще не  произошло и
неизвестно,  произойдет ли  вообще.  Ты  отодвигаешь их в  сторону и  берешь
тетрадь.  Обыкновенная тетрадь в светло-коричневую линейку... Я удивлен. Мне
и  в голову не приходило,  что ты даже запасся точно такой же тетрадью,  как
моя.  Не