ка появилось не то презрение, не то усмешка.
     - Парень,  да кто же уху варит с картошкой?!  Это только у вас, в
городу...  Картоха  уху  только  портит,  рыбный  дух убивает.  Не-ет,
настоящие рыбаки картоху к ухе на полверсты не подпустят.  Ты, парень,
ту картоху лучше в золе запеки. Такую и я с милой душой скушаю.
     Вот тебе и открытие:  уха без картошки!  Не полюс,  конечно, и не
новый остров, а все-таки... для нас новое.
     Всю рыбу дедушка Никодим выложил на большую,  чисто  выскобленную
доску,   и  потому  мы  ели  поблескивающую  янтаринками  сиговую  уху
"пустую".  Ели  с  хлебом,  деревянными,   раскрашенными   соловецкими
ложками.  Ручка  у моей ложки была вырезана в виде рыбки.  Может быть,
из-за нее уха и показалась мне такой душистой и вкусной?..  Но  Володя
тоже похваливал уху, хотя у него ложка была без рыбки.
     - Мы тут с сыном рыбачим,  - говорил  дед.  -  Он  с  утра  домой
поехал,  сольцы  да  табачку привезти.  Тоже уже мужик в годах.  Сорок
шестой с Петрова пошел. Семья своя и изба своя. Растет народ!
     "Сорок шестой!  -  подумал  я.  -  И  растет.  А нам с Володей по
тринадцать. Сколько еще расти, узнавать, открывать!"
     Потом мы ели рыбу, тоже такую вкусную и нежную, что язык за ней в
горло лез.
     И пока мы завтракали у гостеприимного деда Никодима,  узнали, что
"не умеючи и лапти не сплетешь" - всему нужно учиться.  Это,  конечно,
нам  было  известно и раньше,  но все-таки...  И еще дед говорил:  "Не
вбивай гвоздь в тонкою доску,  не затупив  его,  -  расколет.  Крепкую
бечевку-стоянку можно легко разорвать,  сделав из нее на ладони петлю.
Не целься в человека даже  из  простой  палки:  случается  -  и  палка
стреляет".
     - Это для  того,  чтобы  не  иметь  вообще  привычки  целиться  в
человека,  - пояснил дед Никодим.  - Будешь играть с палкой, а потом и
ружье ненароком вскинешь.  Станешь целиться из палки в человека  -  от
опытного охотника и по шее можешь получить.
     От деда мы узнали еще много нового  для  себя.  И  все  это  были
маленькие открытия для будущего.
     Поблизости от берега проплывал  небольшой  карбас.  В  нем  сидел
бородатый старик в зюйдвестке - под стать деду Никодиму.
     Старик в  карбасе  приподнял  зюйдвестку  и  поклонился  в   нашу
сторону. Дедушка Никодим ответно приветствовал его:
     - Мое почтение! Доброго здоровья!
     - Кто это? - спросил я деда Никодима.
     - Не ведаю, - ответил дед.
     - А почему же он поздоровался? И вы...
     - Так уж,  обычай.  Знаком,  незнаком,  а поклониться да здоровья
пожелать  обязательно  надобно.  Порядок такой,  уважение к встречному
человеку.
     Спустя полчаса   мы  поблагодарили  деда  Никоднма  за  угощение,
попрощались с ним и отплыли.
     Володя достал   подсадную  утку  и  долго  рассматривал,  видимо,
стараясь найти ей применение.
     - На старых кораблях под бушприт прилаживали вырезанную из дерева
русалку,  - сказал он. - А на некоторых нос украшался головой дракона.
Это для устрашения врагов. А у нас судно мирное.
     - И ты хочешь украсить нос "Фрама" подсадной уткой? - спросил я с
усмешкой.
     - А что, плохо разве?
     - Да нет. Все равно ни русалки, ни дракона у нас нету.
     Не раздумывая долго,  мой предприимчивый друг за  минуту  укрепил
утку  на носу нашего экспедиционного судна.  И нам показалось,  что от
такого  нововведения  "Фрам-2"  как-то  возвеличился  и  даже   поплыл
быстрее.
     У лесобиржи,  мимо  которой  мы  проплывали,   стоял   норвежский
лесовоз.
     Вдруг с  борта  "норвежца"  мы  услышали  странные   тонкоголосые
выкрики, конечно, для нас непонятные:
     - Тойе...  беед...  - и еще какие-то слова,  по  тону  выражающие
радость.
     Велико было наше удивление,  когда  на  борту  судна  мы  увидели
мальчишку лет семи. Он показывал пальцем на нас, оборачивался, похоже,
что кого-то звал. Потом стал нам махать.
     Около мальчишки стали собираться моряки, тоже нам что-то кричали,
кажется, они требовали, чтобы мы пристали к борту их парохода. Один из
них,  высокий,  плечистый,  громкоголосый,  поднял мальчишку на руки и
тоже призывно кричал нам.
     - Что им нужно? - спросил я Володю.
     - Сам не понимаю.
     Мы опустили весла в недоумении и нерешительности.
     - Мальчики, кэптен просит вас на судно.
     Это было  уже  совсем  неожиданно.  Кто-то  из  норвежцев говорил
по-русски, и довольно чисто, хотя с сильным акцентом.
     С борта опустили штормтрап и бросили нам конец.
     - Поднимемся, - сказал Володя. - Не съедят.
     Минуты через  две,  пришвартовав  "Фрам-2",  мы поднялись на борт
норвежского судна.  Нас окружили моряки.  Первым пожал  нам  руки  тот
высокий норвежец, который поднимал на руки мальчишку.
     - Кэптен Христиан  Валь,  -  дружелюбно  сказал  он  нам,  словно
взрослым.
     Мы смущенно молчали.  Знающим русский язык оказался радист.  Едва
удерживая мальчишку, а тот так и рвался к нам, он сказал:
     - Это сын капитана Кнут.  Капитан приглашает вас к себе в  каюту.
Пойдемте!
     И мы пошли.
     Не знаю,  как  Володя,  а  я,  признаться,  едва  соображал,  что
происходит. Капитанская каюта была просторная, светлая.
     Нас усадили в кресла,  словно мы были важные персоны.  Принесли и
разлили  по  чашечкам  кофе.  А  мы  не  знали,  что   делать.   Среди
окантованных фотографий на стенах я заметил портрет Нансена, такой же,
какой мы видели у Павла  Владимировича.  Я  толкнул  локтем  Володю  и
показал глазами на портрет. И мой друг неожиданно сказал:
     - А наша шлюпка называется "Фрам".
     - "Фрам"?  -  восхитился  радист.  -  Это здорово!  - И он что-то
сказал капитану. Я разобрал только "Фрам" и "Нансен".
     Капитан тоже  оживился.  Через  переводчика  он сообщил,  что ему
известно: Нансен - большой друг Советской России.
     - Вот в нашей экспедиции появилось и кофе, - шепнул мне Володя.
     А я все еще не мог понять,  почему нам оказан такой  почет.  Ведь
норвежцы,  когда позвали нас к себе, еще не знали, как называется наша
шлюпка. Без наших вопросов все объяснил радист.
     - Сыну  капитана  понравилась  птица на вашей шлюпке Он назвал ее
игрушкой-птицей и хочет ею играть. Может быть, вы продадите ее?
     Оба мы были несказанно поражены: Кнуту понравилась наша подсадная
утка.
     - Зачем же продавать? Мы просто ее подарим Кнуту.
     Мальчишка был вне себя от радости,  а капитан Валь снял со  стены
портрет Нансена и передал его Володе.
     - Капитан в знак благодарности и вашей любви  к  нашему  великому
соотечественнику делает вам подарок.
     Капитан снова крепко пожал нам руки.  Мы вышли из каюты,  унося с
собой дорогой подарок.
     В шлюпке  Володя  быстрехонько  освободил   подсадную   утку,   и
деревянная птица,  не расправляя крыльев, на тросике мигом взлетела на
палубу судна прямо в руки маленького норвежца.
     На другой  день  мы  вернулись в свою родную Соломбалу,  а вскоре
приехал и Павел  Владимирович.  Конечно,  мы  поспешили  показать  ему
подарок норвежского капитана - портрет Нансена.
     - Да,  - сказал Павел Владимирович,  - капитан Валь прав. Фритьоф
Нансен был большим и искренним другом Советской страны.
     И еще мы узнали от Павла Владимировича,  что в 1914  году  Нансен
написал книгу "В стране будущего" о путешествии в Сибирь.  В 1921 году
он оказывал помощь голодающим Поволжья. Замечательный норвежец получил
Почетную  грамоту  IX  Всероссийского  съезда  Советов  и  был  избран
почетным депутатом Московского Совета.  Затем великий путешественник и
полярный исследователь написал книгу "Россия и мир".
     И все это было для нас новым.
     Отплывая на своем "Фраме", мы мечтали об открытиях и боялись, что
открывать уже нечего.  Но даже в маленьком путешествии мы открыли  для
себя многое.
     Мы открывали большой мир.  Он был неизмеримо велик. А нас впереди
ждала, как широкая и неизведанная дорога, чудесная жизнь, и предстояло
множество новых изумительных открытий.
Евгений Степанович Коковин. Северная звездочка Гайдара


     OCR: Андрей из Архангельска (emercom@dvinaland.ru)


                    (Сборник "Мы поднимаем якоря")

                 Северо-Западное книжное издательство
                                 1972

     (На первых страницах своих рукописей в верхнем правом углу Гайдар
неизменно рисовал пятиконечную звездочку.)


     После продолжительного ярого шторма к пустынным берегам Беломорья
подступило  утреннее  бледно-розовое затишье.  Стылые воды Сухого моря
ртутно покоились под низким безлучевым солнцем и казались  тяжелыми  и
непроницаемыми.
     Прихваченный ноябрьским  заморозком,   мелковолнистый   береговой
песок походил на рифленое железо. Дальше он тянулся от берега к сопкам
уже гладкий, словно отутюженный.
     За Сухим  морем,  как  огромная  камбала,  распластался  низкий и
сумрачный остров Мудьюг.  Еще в Архангельске Гайдар  многое  слышал  о
нем.
     В 1918 году интервенты устроили на острове каторжную  тюрьму.  За
колючей проволокой,  в дощатых,  продуваемых всеми ветрами бараках и в
полузатопленных  водой  землянках  томились  узники  -  большевики   и
заподозренные  в  сочувствии  Советской  власти  северяне.  Истощенных
голодом,  болезнями и пытками людей заставляли без  всякой  надобности
перетаскивать с места на место камни и песок.
     В стены и в потолок тесной бревенчатой  избы  для  допросов  были
вбиты крюки и скобы.
     Крошечный и всегда мирный кусочек  земли  в  Белом  море  получил
тогда  новое  название  "Остров  смерти".  Смерть от голода и от тифа,
смерть в ледяном карцере-подземелье,  смерть в избе пыток,  смерть  от
винтовочных  залпов  на  расстрелах  и  от  пистолетного выстрела "при
попытке к бегству".
     Все это было десять лет назад.
     Сейчас Гайдар - корреспондент северной краевой газеты  -  приехал
на Беломорье по заданию редакции.  Он легко шагал по примерзшему песку
и вглядывался через пролив в очертания недалекого острова.
     Его сопровождал местный житель Егорша.
     Егорше было четырнадцать, а в Поморье это уже возраст рыбацкий.
     На промысловых  ботах  и  на  рыбацких  тонях  можно  встретить и
десятилетних ребятишек-зуйков,  но они к рыболовным сетям касательства
пока  еще  не  имеют.  Они  варят  кашу,  моют посуду да драят палубу.
Зуйком, когда ему было девять лет, пришел на промысел и Егорша.
     Зуек - птица,  большеголовая и тонконогая.  А в Поморье зуйками с
давних пор стали звать мальчишек,  выходящих на  промысловых  ботах  в
море. Зуек работает, но заработка ему не положено. Только - харч.
     - Ты знаешь,  что было на этом острове? - спросил Гайдар у своего
спутника.
     - Как не знать,  - деловито,  по-мужски ответил Егорша. - Каторга
была. У меня там дядя сгинул...
     - Большевик был?
     - Не-е.  Он карбаса на Мудьюге оставил, а на тех карбасах люди на
наш берег с острова бежали.  Вот его беляки и забрали по  доносу.  Кто
говорит  - расстреляли,  а кто - будто на Иоканьгу,  на другую каторгу
отправили. Только домой он не вернулся.
     - Кто же донес? - спросил Гайдар. - Потом узнали?
     - Ничего не узнали.  Поговаривали,  что Шунин, а кто говорил, что
сын Гроздникова.
     - Кулаки?
     - Ясно дело,  не из наших, - подтвердил Егорша. - Сын Гроздникова
белогвардеец был, в отпуск тогда к отцу приезжал.
     Егорша помолчал, потом сказал:
     - У нас и сейчас дела неладные. И все они...
     - А что? - спросил Гайдар.
     - Третьего дня  Анку  Титову  чуть  не  убили.  Секретарь  она  в
сельсовете и комсомолка.
     - И опять не узнали?
     - Ни-и. Милиционер приезжал, а только ни в чем не разобрался.
     "Не разобрался, - сердито подумал Гайдар. - Значит, в этом должна
разобраться газета!"
     Егорша остановился, оглянулся:
     - И чего это мать копается?! Вечно вот так, - ворчливо сказал он.
- Давно бы к тоне подъехали. Хоть карбас-то не обмелел.
     - Хороший карбас? - спросил Гайдар.
     - Какое там!  - махнул рукой Егорша.  - Разве он хороший даст. На
хороших он сам промышляет.
     - Кто сам?
     - Да Шунин.  Карбас-то у нас не свой, его. Ему мать сети вяжет, а
он нам за это карбас дал. Эх, свою бы нам посудину!
     В голосе   парнишки  Аркадий  почувствовал  неизбывную  горечь  и
светлую мечту о карбасе - о своей посудине.
     - У него карбасов много,  - чуть подумав, сказал Егорша. - Вот он
и сдает внаем за сети,  за рыбу,  а сетей у него тоже хватает, их тоже
сдает мужикам за рыбу. Завидущий.
     - Так у вас же колхоз есть.
     - Есть.  Да в колхоз кто идет,  кто нейдет. А бывает, идут, потом
обратно вертаются.
     - А кто в колхозе заправляет?
     - Василий Федоров,  хороший такой, нашенский. Он из Красной Армии
вернулся.
     Подошла мать  Егорши  -  высокая,  худощавая  поморка  в   летах.
Приветливо поздоровалась, не опросив Гайдара, кто он и откуда.
     - Поехали?
     - Давно пора.
     Молча втроем подошли к карбасу.
     - И   ты  с  нами?  -  спросила  поморка,  впрочем,  без  особого
удивления.
     - Хочу посмотреть, - сказал Гайдар.
     - Ну-ну, - согласно кивнула женщина.
     "На этого  Шунина нужно посмотреть,  - подумал Аркадий Петрович -
По всему видно,  паук не из мелких. А с Василием Федоровым поговорить.
Если  Егорша  говорит "нашенский",  значит,  ему-то и нужно помочь.  В
Красной Армии служил..."
     Сразу же возник образ: красноармейский шлем, шинель, звездочка...
Как все это было близко и дорого Аркадию Петровичу!
     - Ну, с богом! - сказала женщина, берясь за весла.
     Стоя в карбасе,  Гайдар взглянул на розовеющее  поздним  восходом
небо.  На востоке он вдруг заметил маленькую,  чуть мерцающую одинокую
звездочку.
     "Не первой   величины,  но  моя,  солдатская!  А  может  быть,  и
писательская!" - подумал Гайдар.
     Занятые работой на веслах, Егорша и его мать не обращали внимания
на корреспондента.
     А у Гайдара уже рождался замысел очерка.
     ...Оказалось, здесь люди заняты не только промыслом рыбы. Они еще
заготовляли  лес.  Федоров,  организатор  колхоза,  о  котором говорил
Егорша,  уехал  на  лесозаготовки.  Неделю   назад   там   злая   рука
подкулачника  перерезала  гужи у конного обоза.  Сегодня утром,  когда
Гайдар с Егоршей выезжали  на  тоню,  тот  же  нож  уже  подобрался  к
лошадиным шеям.
     Не застав дома Федорова, Аркадий Петрович решил навестить Шунина,
того, что за сети и рыбу сдавал внаем-аренду свои карбаса.
     Дом у Шурина был добротный,  пятиоконный,  под железной крышей. А
хозяин  выглядел  тихим  и  смиренным мужичком с маленькой,  аккуратно
подстриженной бородкой. Внешность Шунина удивила Гайдара.
     Ни о карбасах,  ни о перерезанных гужах Гайдар даже не заикнулся.
А о колхозе все-таки спросил: как, мол, народ относится?..
     - А  что колхоз...  Мое тут дело сторона,  - отвечал Шунин с едва
заметной усмешкой.  - Ну и пускай колхоз. Я колхоза не трогаю. Человек
не рыба:  не треска,  не селедка,  чтобы ему косяком ходить.  Работать
надо, а не в стада сбиваться...
     "Страшный человек,  страшный своей видимой смиренностью. Вредный,
и особенно - для колхоза", - подумал Гайдар, но пока промолчал.
     С Василием Федоровым он встретился на другой день перед колхозным
собранием.  Бывшие воины Красной Армии,  они долго толковали -  у  них
легко нашелся общий язык.
     ...В Архангельск  Аркадий  Петрович   уезжал   на   дровнях,   на
низкорослой,   но  бойкой  лошадке-мезенке.  Наступали  сумерки.  Небо
пустовало.  Не было ни единой звездочки.  Зато  тетрадь  Гайдара  была
заполнена суровыми фактами,  жесткими цифрами,  фамилиями.  И в той же
тетради уже  был  начат  очерк  о  рыбаках.  Гайдар,  командир  полка,
журналист и писатель,  готовился дать бой кулачью за рыбацкую бедноту,
за колхоз.
     На странице  у  заголовка  очерка  горела  пятилучевая звездочка.
Северная звездочка  Гайдара,  которая  скоро,  очень  скоро  достигнет
первой величины.

Евгений Степанович Коковин. Сочинение про ерша


     OCR: Андрей из Архангельска (emercom@dvinaland.ru)


                         (Повести и рассказы)

                 Северо-Западное книжное издательство
                                 1983


     В первый  день  нового  учебного  года я встретил на улице своего
юного друга - школьника Юру Капустина, страстного рыболова, отчаянного
футболиста и любителя шахмат.
     Юра возвращался из школы,  и вид  у  него  был  печальный.  Нужно
сказать,  что  Юра  с  давних  пор всегда делится со мной всеми своими
радостями и неудачами.
     - Ты   что  такой  грустный?  -  спросил  я,  надеясь  подбодрить
мальчика. - Двойку успел получить?..
     - Еще не получил, но получу.
     - Как же так?  - удивился я.  - Не получил,  а  уже  знаешь,  что
получишь.  Сегодня-то  уроки кончились,  а к завтрашнему дню можно еще
подготовиться.
     - Уроки кончились, но и сочинение уже написано и сдано.
     Тут я все понял.  Ребята писали  сочинение,  а  результаты  будут
известны завтра или послезавтра.
     - Очень плохо написал? - спросил я. - Может быть, еще хоть тройка
будет. Рано горевать.
     - Хотел написать много, а написал про одного ерша.
     На бульваре  мы  присели на скамейку,  и Юра рассказал мне о том,
как он писал сочинение на тему "Как я провел лето".
     - Учительница  Вера  Ивановна  нам  сказала:  "Не пишите обо всех
каникулах,  не описывайте каждый день,  а выберите для сочинения самое
главное,  самое  интересное,  что  произошло  в  вашей  жизни за время
каникул.  Главное,  чтобы было ярко и художественно". Я и подумал: "Ох
какое  сочинение можно написать!" Ведь столько интересною произошло за
все лето,  столько я повидал!  Рыбная ловля с папой.  Мы  с  ним  трех
огромных  щук  выловили,  и окуни были и подъязки,  и сороги.  Потом я
ездил в пионерский лагерь.  Там военная игра была  и  соревнования  по
легкой  атлетике.  Я одно первое и одно второе места занял.  Потом я с
мамой в Москву ездил.  Были в Третьяковской галерее.  С дядей Колей на
футбол ЦСКА - "Динамо" ходили.  Вот здорово было! А во Дворце пионеров
я с мастером на шахматном сеансе ничью сделал.  А здесь  два  раза  на
яхте катался.  У нас еще был поход по местам партизанской славы. Какое
сочинение можно было написать! А написал только про одного ерша...
     Юра замолчал, еще больше пригорюнившись, а я спросил:
     - Так почему все-таки про одного ерша?..
     - Я решил начать с рыбной ловли. Мы с папой на первую рыбалку еще
в начале июня ездили.  Очень здорово.  Знаете,  какие щуки  были!  Это
нельзя  было никак пропустить в сочинении.  Долго я сидел и обдумывал,
как начать.  Потом стал писать:  "Раннее весеннее утро Золотистые лучи
июньского  солнца позолотили голубой небосклон..." Перечитал.  Вначале
понравилось,  а  потом  подумал-подумал:  утро  весеннее,   а   солнце
июньское. Июнь-то - уже лето. Потом пишу о солнце, а в тот день, когда
мы с папой поехали ловить рыбу,  шел мелкий дождь.  Папа  еще  сказал:
"Ничего,  не размокнем.  Мы же с тобой мужчины!  А в дождь иногда рыба
еще лучше клюет".  Зачем же,  думаю, мне врать в сочинении про хорошую
погоду!  И еще раз перечитал. И так писать нельзя: "Золотистые лучи...
позолотили..." Как Вера Ивановна говорит,  масло масляное. Вот я все и
зачеркнул и решил начать снова.
     Сижу, думаю.  Вспоминаю,  как начинал  свои  повести  и  рассказы
Аркадий  Гайдар.  У  меня  его  книга всегда с собой в портфеле.  Вот,
например,  "Р.  В.  С."  начинается.  "Раньше  сюда  иногда   забегали
ребятишки..."  Или  "Четвертый  блиндаж":  "Колька  и Васька - соседи"
Просто и хорошо. И никаких золотистых лучей. Конечно, я знал: природу,
пейзажи  описывать  нужно,  но  только  как-нибудь  по-новому.  Тут  я
вспомнил еще Николая Васильевича Гоголя.  "А поворотись-ка,  сын! Экой
ты смешной какой!" Так начинается повесть "Тарас Бульба"...
     И тогда я начал смело:  "А ну, сынок, вставать да на рыбную ловлю
ехать пора!" - разбудил меня