ет! Глядеть  лучше  будем да  чай пить, чем  в
книжку-то... Смотри, сколько народу валит, беда!
     Начинались   нескончаемые,   одни   другой   страннее,   характеристики
проезжающего народа. Рассказывались они так же быстро и смешанно, как быстро
и смешанно, обгоняя друг друга, стремились куда-то дорожные люди.
     -- Майор!  Как  это  тебя  на  балкон-то  взнесло?  --  шутил  какой-то
благообразный  купец, остановивши  напротив  нас свою красивую  тележку.  --
Братцы мои!  Да он с господином чаи расхлебывает да еще с ложечкой!.. Уж пил
бы ты лучше мать-сивуху одну, -- вернее. Слезай -- поднесу.
     -- Надо бежать! -- говорил мне  майор,  после запроса, предложенного им
купцу,  относительно благоуспешности  его  дел.  -- Человек-то очень  хорош.
Больно покладистый гусар! Ты не глуши самовара докуда, я мигом назад оберну.
     Возвращался  старик  со   щеками,  нежно  подмалеванными   ярко-розовой
краской.  Благодушно покашливая, он потчевал меня гостинцами, полученными от
купеческих щедрот, и говорил:
     --  Кушай  колбаску-то, не  брезгай!  С чесночком!  Она,  брат, чистая,
только  из  лавки  сейчас.  Яблочком  вот  побалуйся.  Н-ну,  друг,  вот так
гражданин!
     -- Кто?
     -- А вот  этот самый, который угощал-то! Капиталами какими ворочает, не
то  что мы с тобой. И с  чего только, подумаешь, взялся  человек?  Помню  я,
мальчишкой  он  иголками торговал. А теперь у него по  дороге калашных одних
штук двадцать рассыпано. Кабаков сколько, постоялых дворов, -- не счесть! На
баб какой молодчина, так и  ест их  поедом: женат был на трех женах -- и все
на богатых. Родные ихние как к нему приставали: отдай,  говорят, нам обратно
приданое, но он на них  в суд. Умен на эти дела, -- всех перетягал... Теперь
принялся огребать любовниц. Как  попадет к  нему  какая, уж он ее вертит, до
тех  пор вертит, пока  она ему всех  потрохов-то  своих не выложит. Нонишней
порой  обработал он  вдовую  помещицу -- и живет с  ней. Помещица  как  есть
настоящая  барыня  --  и  с имением.  (Уж  все  именье-то,  дура,  под  него
подписала.) Так  он, сударь  ты мой, так ее  вымуштровал, так вымуштровал...
Ты, говорит,  музыку-то эту забудь, а учись-ка  лучше калачи печь.  Што  же?
Ведь  выучилась.  А  как она ежели в  слезы когда али  в какие-нибудь другие
бабьи капризы  ударится, он сейчас ее на цельный день садит в ларь продавать
калачи. Извозчики-то грохочут, грохочут. Иному и калач-то не нужен, а все же
подойдет: над барыней, как она, значит, мужику придалась, посмеяться всякому
лестно...
     -- Да что же тут хорошего, дед? По-настоящему-то он мерзавец выходит.
     --  А я про што ж? -- отвечает дед. --  Ты думаешь, я его хвалю за это,
што ли? Да я его онамедни вон  в энтой харчевне, при всем при народе, так-то
ли  отхвостил, -- не посмотрел, что богач. (Признаться, были  мы с ним тогда
здорово подкутимши.) Я шумлю ему:  зачем ты из своих работников кровь пьешь?
Зачем  им денег не платишь, -- по мировым да по становым поминутно таскаешь?
Попомни, говорю, меня: уж накажет тебя господь бог за  такие дела, взыщет он
с тебя  за рабочие слезы, за каждую  капельку... Што же ты  думаешь он мне в
ответ на это? Заплакал  ведь, -- самою  что ни есть горячей слезою залился и
говорит:  "Перестань  меня  срамить, Федор Василич! Чувствую сам -- взыск  с
меня  большой будет на  страшном  суде;  но иначе жить мне невозможно никоим
образом.  Сначала, говорит, мошенничал я кое от бедности, кое себя от других
аспидов сберегал, а теперь привык, втянулся... Надуваю когда какого человека
или просто, смеха для ради, каверзу ему какую-нибудь подстраиваю,  все нутро
изнывает у  меня  от  радости,  --  голова,  ровно у  пьяного, кружится... И
никакими  манерами  в те поры  мне  совладать  с собой невозможно... А  што,
говорит, Федор Василич, насчет сердца, так  я очень добер: бедность всячески
сожалею  и  очень ее  понимаю; но только чтоб  я  помог ей, -- никогда! Хошь
расказни,  так  ни  гроша  не  дам,  потому  как  только  она,  бедность-то,
пооправится,  встанет  на  ноги-то,   пооперится  безделицу,  над  тобой  же
надсмеется и тебя же обманет..."
     Ведь  што только  придумает человек на свою муку? -- продолжал старик в
сильном раздумье.  -- Вот ты  тут и суди про людей. Я, друг,  как услышал от
него такие слова, не стерпел: сам  заплакал -- и не токма што срамить...  Уж
до сраму  ли тут, когда видишь,  что человек об своих грехах  сокрушается не
слезами, а  всей кровью...  Утешал,  утешал  я его,  так  и  бросил,  потому
принялся он в трактире  скатерти рвать и  посуду  бить...  Харчевнику это на
руку,  потому богач, -- очнется, за все наликом платит...  Еще харчевники-то
нарочно таких людей поддражнивают:
     "А  ну-ка,  говорят,  разбей  посудину  при  мне...  Ежели  бы  ты,  --
натравливают, -- при мне  смел этак  сбедокурить... А ну-ка,  ну-ка тронь!..
Тронь!.."  Так-то друг! Можно,  можно,  сердечный,  к такому привыкнуть,  --
самому на себя глядеть тошно будет... С кем поведемся... По себе знаю...
     Думалось в это время,  что старик,  по любимому людскому обычаю, сейчас
же  начнет  рассказывать  какие-нибудь события из  своей собственной  жизни,
которые   бы   подкрепляли  его   мысль  насчет   человеческой   способности
переламываться   и   склоняться  в   сторону,   совершенно   противоположную
прирожденным влечениям, -- так и ждалось, что вот-вот из стариковской памяти
вырвутся рассказы  и воспоминания о тех людях, связь с  которыми научала его
по  себе знать и видеть  разнообразные  человеческие  немощи, подвигающие на
участие к ним,  там,  где  другие  люди  видят  одни  грехи  и преступления,
достойные кары...
     Но никогда не  исполнялось мое  ожидание. Подкарауливши за собою словцо
"по себе знаю", старик съеживался, конфузливо и секретно поглядывал на меня,
бормотал что-то  вроде того,  что слово  не воробей, а летает, --  и наконец
стремительно  перескакивал  к  другим  людям  и  толковал  о  других  людях,
попадавшихся на его зоркий глаз.
     Оглушающее  и  слепящее жужжанье  и  роенье  разнохарактерной шоссейной
толпы ничуть не  смущало  старика и ни на  волос не отвлекало его от глубоко
засевшей в нем мысли  --  неизбежно  заканчивать самым  оправдывающим и даже
хвалебным  акафистом все свои повествования  о различных  жизненных промахах
шоссейцев, об их умышленных подлостях, пошлостях, как говорится, с дубу и т.
д. и т. д.
     -- Што доброты в этом человеке, боже ты мой! -- неопределенно покивывая
на кого-то головою, задумчиво говорил старик. -- Вот уж, ей-богу! Зависти во
мне ни к  кому, а ему, ежели он примется людям милостыню делать, завидую, --
в этом я  грешон!  Рубаху он тогда с себя скидавает,  -- смеючись благолепно
нищенькому  ее отдает,  --  на  плечи к  нему с  целованием братским головою
поникнет  и,  плачучи,  скажет:  "Ах!  нет у  нас  с  тобой силушки-матушки!
Потерпим собча, друг мой сердечный, во имя господне!.."
     -- Это ты, дедушка, все насчет купца?
     -- Какое  там лешего  про  купца? -- сердился  дед  и тыкал  пальцем на
шоссе; а там шагал какой-то высокий, с  коломенскую  версту, рыжий  человек,
худой  и бледный, в обдерганном тряпье  и босовиках, на которые прихотливыми
фестонами опускались концы пестрядинных штанов. Шел этот человек широким, но
медленным шагом, опустивши голову и сложивши руки на груди. По  временам его
ввалившиеся, бледные щеки вздувались -- и тогда  он болезненно кашлял. Гулко
раздавался  по  деревушке  этот  октавистый,  напоминавший  гневное  львиное
рыкание, кашель; но старик, не обманываясь силой этого голоса, говорил мне:
     -- Ты на голосину на эту  не гляди! Недолго ей  на сем  свете  осталось
гудеть. До осени, может, как-нибудь  перетерпит. Он к нам годов с пятнадцать
тому  прилетел  и  стал наниматься траву косить. Говорит:  больше  ничего не
умею! а  у  нас, я  тебе скажу,  ежели захожий  человек  хорош,  так  насчет
пачпортов слабо.  Дал  там что-нибудь Гавриле  Петровичу (писарь у станового
живет) от своих трудов праведных, -- шабаш! Живи -- не  тужи! Вот он и живет
у нас да косьбой и дроворубством себя и пропитывает...
     В  этом  месте  рассказа старик  наклонился  к моему уху  и таинственно
зашептал:
     -- Мы, брат, друзья с ним бедовые! Он из Москвы, и  отец у него, как бы
тебе сказать, потомственный почетный гражданин. За свою торговлю самим царем
произведен во  дворяне и имеет у  себя  на  шее  генеральские звезды все  до
одной. Ну,  а этот из юности еще маненечко  рассудком тронут... От библии...
Пристал, сказывают, любименький  сынок к отцу,  штобы он,  к примеру, роздал
бы, как Иисус Христос повелел, все свое имущество бедным... Отец его сначала
лечить принялся, а он  ему все: "В тебе, говорит, тятенька, правды нет!  Ты,
разговаривает, царства  небесного не наследуешь". Старик смотрел-смотрел  на
него, да  и проклял...  Он  вот взял прибежал к нам -- и  живет,  --  смирно
живет: дрова рубит, сено косит,  --  рыбки вон тоже кое-когда  случается ему
изловить,  --  продаст -- и  питается. Смирно живет, только  в случае, ежели
пьяная муха ему в  голову залетит, к богачам всячески придирается... Терпеть
их не любит! А место у нас, сам видишь, бойкое, -- проезжает всякий человек.
От  скуки,  известно,  полоумного всякий  напоит, а  он после  этого, только
встретит кого мало-мальски с мошной, --  сейчас руки в карманы, по-барскому,
и  пошумливает себе: "Дорогу дай московскому  первой гильдии купцу  Афанасию
Ларивону! А то морду расшибу..."
     Бьют  его,  --  страсть как наши-то -- и смеются!  Поначалу,  когда еще
силен был, отбивался -- и сам всех больно колачивал; теперича ослабел! Я вот
иной  раз  умаливаю,  штобы  отпустили...  Опохмели  ты  его,  Христа  ради,
голубчик!  У  него  и  радостей  только  всего осталось,  что  ежели  сердце
потеплеет от  выпивки. Ах,  и добродетелен же  этот человек  перед  господом
богом! Дай  мне, дурачок, гривенничек,  -- я  ему снесу. Бог  с ним!  Ты  не
жалей, брат, денег-то! Пусть он повеселится перед своим последним концом...

     Таким  образом шла наша  жизнь с стариком,  как он говаривал,  в полном
удовольствии, без обиды...
     --  Ах, анделы  небесные! -- восклицал он в минуты  внезапно  откуда-то
наплывавшего  на  него счастья. -- Как это я,  с самого с измальства,  люблю
жить с людями тихо, скромно, благородно...
     -- Дело ведомое! -- сатирически соглашался с ним содержатель постоялого
двора, случайно подслушавший стариковское воззвание. --  То-то, должно быть,
твое благородство  и  проходу-то никому  никогда не давало...  Мальцом  был,
колотил всех...
     -- А дражнили вы меня  очень, сердечный!  Нельзя было иначе-то... Опять
же глупость моя... Силенка тоже... Э-эх-хе-хе! Друг! Друг! За это взыскивать
рази возможно?
     -- Вырос, из ученья убег -- пропал...
     --  Люди  нехорошие  соблазнили,  мил  человек! Опять  же  холод  энтот
мастеровой,  голод... Ночей  не  спали,  черствого куска  не  доедали...  Ты
поживи-кось  в Москве-то, друг!  Недаром  про  нее пословица  ходит: Москва,
говорит, слезам  не верит... Тут, братец ты мой, за кем хочешь  пойдешь, как
бы собака какая голодная... Перед всяким хвостиком-то повиляешь...
     --  Што ты  мне  про  это  разговариваешь? --  сердито  продолжал  свое
обвинение  содержатель постоялого двора.  -- Ну прибегши к нам,  што ты стал
делать? Опаивать, на всякое буйство травить... Какой ты есть человек?
     -- А  это мне с товарищами -- с друзьями -- желательно было кручину мою
разогнать...
     -- Сговоришь с тобой -- с бесом! Зачем же ты опять-то пропал?
     -- А  надоели вы мне!..  -- без  запинки  отвечал старик. -- Опротивели
хуже соленого  озера --  вот  я и убег. Опять  же  к тому времени у меня еще
охота  приспела -- постранствовать, святым местам помолиться,  хороших людей
посмотреть...
     --  З-знаем!  -- угрюмо говорил хозяин, выходя из  комнаты и  мимоходом
бросая, видимо  ко мне  уже направленное, замечание  насчет где-то будто  бы
существующих  господ,  которые  до того  бесстыжи,  что  водятся  со  всякой
шушерой.
     -- Мужик,  так и то из одной милости, ночевку дает, можно сказать, ради
Христа; а тут на-ка! За один с собой стол пущают... Шуты!
     Таким образом, чем теснее  устанавливалась  наша с майором  дружба, тем
хозяйские нападки на него делались чаще и ожесточеннее.
     -- Он всегда так! -- извиняющим шепотом говорил мне майор после трепок,
задаваемых ему нашим общим патроном. -- Он не любит этого, чтобы, то есть, я
к евойным господам вхож был. Всегда, всегда так!.. А то он до-обрый!.. Ты на
него не  жалобься.  Он, брат, гляди какой! Просто,  я  тебе  скажу...  Поищи
такого  другого... Старик при  этом пугливо посматривал на дверь, обладавшую
способностью расстраивать  наши  тихие  беседы, как бы ожидая,  что  вот-вот
отворотится  она --  и покажет  нам  сперва  седую,  иронически  улыбающуюся
голову,  потом  ярко  вычищенные  дутые   сапоги,  которые,  сверх   всякого
человеческого ожидания,  заговорят нам живым языком, в одно и  то же время и
снисходительно и упречно:
     "Ну что, мол, друзья? Как вы тут? Позвольте на вас посмотреть?"
     -- Хороший он, брат, человек, -- все более и более  оправдывался старик
под влиянием ожидаемого ужасного видения. -- Он тебя оборвать -- оборвет, --
это  правда! Потому у него зуб уж такой... Но зато, ежели бы ты знал, как он
меня милует?.. Ведь  я тоже в старину о-ох какой был! Ягода  малый! Ведь это
он про  меня всю правду-матушку  режет. Много тоже и мы добрым людям  тяготы
понатворили. Запивахой был, буяном, драчуном был, -- добрым человеком только
не был... Нечего греха таить!..
     Большой страх нагонял содержатель постоялого  двора на старика, так что
ему надобилось очень много  времени для того, чтобы свалить  с  себя тяжелое
впечатление и снова войти в  колею своих нескончаемых восхвалений мелькавшей
перед нами жизни,  точно так  же как и с  моей стороны требовалось  изрядное
количество малиновки, чтобы он скорее и успешнее мог из мокрой, застращенной
курицы превратиться  опять  в  майора и  вместо  унылого раскаяния  в  своих
собственных прошлых грехах принялся за убранство этой  убогой людской суетни
сокровищами своей доброй души.

     -- Уех-хал!  --  вдруг  иногда восклицал  старик, живо  порешивши с тем
оцепенением,  которое навел  на него  дворник.  -- Слышь, енерал?  За  сеном
отправился  хозяин-то  наш! Ишь как покатил, добренький! Ах, жеребчик этот у
него  справедлив  очень; у  мужичка тут он его у одного по соседству за долг
заграбастал --  и мужичок этот, я прямо тебе скажу: несчастненький такой, --
овдовел, сам-сем с  ребятишками остался с маленькими; теща  в суд  его, пить
принялся; зовет он, признаться, меня в отцы к себе...
     "Чем  тебе,  говорит  он,  Федор  Василич,  по  чужим  людям  шататься,
приходи-ка ко мне. Авось на печи место найдется". Ну, а я, когда  он со мной
начнет  этаким  манером  разговаривать,  думаю  про себя:  вот  клад  нашел,
чудачок! К малым-то да еще старого захотел  приспособить... Нейду, --  право
слово!  Думаю:  лучше же я по улочке как-нибудь разойдусь, -- по  крайности,
хоть  разомну жениховские кости, чем им на чужой печи-то валяться... хе, хе,
хе!
     >>>Пользуясь драгоценной свободной минутой, старик  встаскивал
на  балкон  живо вскипяченный  самовар, --  с стремительностью, свойственною
только  обезьянам да сумасшедшим, бегал из лавки в кабак, из кабака  в белую
харчевню,  где  отыскивал всевозможные  произведения  природы  и  искусства,
имевшие сугубо скрасить  наш праздник,  и  наконец,  запыхавшись, он садился
напротив меня,  освещал меня  широкой, по всей бороде его сиявшей улыбкой, и
говорил:
     -- Получай сдачу!  Три, брат, гривенничка! Нарочно новеньких  выпросил.
Пущай, мол, думаю  --  он их  в клад положит...  А ты думал как? Ты,  может,
думал -- утаит, мол, майоришка мои деньги... Как же! Я з-знаю: ты и  сам мне
дашь. Хе, хе, хе! Ну, будь здоров! Тебе налить перед чаем-то?..
     Затем наша комната  наполнялась разновозрастными  ребятишками, которые,
картавя и взвизгивая от каких-то  внезапно приспевших радостей, вскакивали к
старику  на  колени, дергали его за бороду, щелкали  его по лысине, воровали
приобретенные  им  произведения природы  и  искусства  и  с  громким хохотом
толковали мне:
     --  Балин!  Акшан Фаныч! Сто ты сталика не  выгонись?  Ево все у нас по
сеям гоняют... Мамка говорит: он -- дулак, пьяница!.. Ха, ха, ха!
     Старик барахтался с детьми,  удерживая на своих  коленях  целую  охапку
всевозможных  шалостей, и в то же  время таинственно подмаргивал мне: гляди,
дескать, как разбесились!  Уйму нет  никакого! Смотри -- не спугни только; а
то все это веселье живо слетит с них, как птицы с дерев...
     В полуотворенную дверь  нашего  обиталища, смеясь  и робея, поглядывали
какие-то люди, с которыми  я  отчасти  был уже  знаком  благодаря  рассказам
майора и  которых, обыкновенно, мой хозяин  сурово отгонял  от  своего дома.
Видимо  было, что  им очень  желалось проникнуть в комнату,  но из  какой-то
боязни они не шли внутрь нашего светлого ребячьей радостью чертога, а только
почтительно улыбались и нерешительно толклись на одном месте.
     --  Што  заробел? --  ободрительно  крикнул  майор  какому-то  старику,
вставившему  в дверь свою жидкую, черную с резкой  проседью бороду. -- Ай ты
не видишь, к какому ты  барину пришел?  Не  тронет,  --  будь  спокоен!.. Не
пьянство тут какое у нас идет, -- Христос с нами!
     Ободренный  этим  приглашением,  старик  входит  к  нам и  сочувственно
спрашивает:
     -- Што, уехала ваша кандала-то?.. Запировали?
     -- Уехала, брат!  --  торжествует  майор.  --  За сеном укатила, только
бубенцы зазвенели... Ха, ха, ха! Пей чай, -- садись!
     Посторонний  старик,  желая показать мне  свою серьезность, не  имеющую
ничего общего с звонкой веселостью  набравшихся в комнату ребят, начинает со
мной солидный и вместе с тем нежно-ласкающий разговор:
     --  Позвольте,  сударь, спросить, в  каком чине находились?..  Видим --
живет у нас барин... Оченно это антиресно...
     -- Што ты эту пустяковину-то разводишь? -- укоризненно перебивает майор
нескромный вопрос. -- Ты прямо говори: желательно, мол, мне, сударь, водочки
у вас пропустить... Вот тебе и сказ весь! А то в каком чине?.. Кушай-кось на
доброе здоровье! Не обидит, -- будь спокоен. Сказано  уж! в каком  ч-чине...
Ну-ка перекрестись!..
     Дым пошел у  нас коромыслом! Ребятишки весело возились, отбивая  друг у
друга  какую-то  картинку,  найденную  ими  на  столе,  --  майор  хохотал и
подзадоривал  их;  а   посторонний   старик,   сделавшийся  уже  непритворно
серьезным, то грозно прицыкивал на детей, представляя им всю  несообразность
их  буйственных  поступков,  проделываемых  перед  барином,  то  с  манерой,
обличающей самого светского человека, указывал перстом на розовый полуштоф и
спрашивал меня заплетающим мыслете языком:
     -- Ваше высокоблагородие! Можно еще... Будьте  без  сумления:  м-мы  не
какие-нибудь... Сами во всякое время во  всякий час  можем ответить хорошему
человеку за его угощение... Тоже вот состоял у нас  на знакомстве гос-сподин
полковник один, из военных... Так это,  примером, на плечиках у него золотые
палеты лежат... Он мне однажды говорит: др-руг-г!..
     --   Пош-шел   ты,   господний   человек!   --  прекращает  майор   эту
откровенность, наливая знакомому с полковником человеку полный стакан водки.
-- Вот дерни лучше, чем небо-то языком обивать...
     -- Это так! -- меланхолически соглашается посторонний старик. Затем он,
зажмуривши почему-то глаза, медленно выпивает поднесенный ему стакан, тяжело
вздыхает  и задумывается о  чем-то, должно  быть, весьма  важном, потому что
задумчивость эта разрешается громким ударом по столу и буйственным криком:
     --  Майор! Федр Васильев!  Ты  меня знаешь?  Сколько  раз  учил я тебя?
Говор-ри! Отчего ты мне --  здешнему  обывателю -- ответ