деревенского  богача скряги,  у  которого  в  пеленах под  сараем деньги,  в
горшках под печью  деньги, в холстах у жены деньги.  В это  время с какою-то
особенною  ясностью припоминаются  мне все  деревенские истории,  которых, к
несчастью моему, я был столько раз свидетелем.  В селе  сходка, обсуживающая
какое-нибудь мирское  дело. На этой  сходке положили избрать хлопотуном дядю
Федоса, присудили дать ему на хлопоты по рублю с души и отправили на мирской
подводе  в город. Приезжает из города дядя Федос -- и опять сходка. "Ну что,
спрашивают,  схлопотал?"  --  "Эвося!"  -- отвечает  с  приличною  важностью
хлопотун.  "Как  же  ты  обделал,  братец ты  мой? --  удивляются мужики. --
Деньгов-то  у тебя было не  бог знает  сколько?"  -- "Вон она! -- еще больше
важничает дядя Федос. -- Мы,  малай, и без  деньгов бы  всякое дело уделали.
Нас  господа-то, поди-кась, как  привечают, потому  видят господа:  ума-то у
меня коровы покедова не сжевали. Свитенку-то я нарошно  старую да изодранную
с  собой  захватил, и  лаптишки-то  избитые,  и шапчонку такую же. Пришел  к
начальству  в  таком-то наряде -- самого  себя не  узнал: как есть блаженный
какой.  Боялся  все,  как  бы  мне в горнице-то судьи не загрохотать  вслух,
одначе ж  скрепился,  и взялся я, братцы мои, у  этого самого судьи (молодой
такой  судья, новый еще!)  так-то орать, так-то скорбеть  тоскливо  я у него
принялся, что слезы у него из  глаз потекли. Увидал я  слезы-то у  него -- в
ноги сейчас к нему, целую ему сапожки-то,  светлые такие сапожки; он мне все
дело-то и уделал, у всех самых набольших за меня просил. Только и потратился
я на харчи  лошади, да себе, да  солдатов судейских обделил  по семитке.  Во
как!" Сходка слушает дядю  Федоса  и хохочет  в  поощрение  его  адвокатских
способностей,  а  дядя  Федос,  раскуражившись,  поучает   мир  такого  рода
справедливым изречением: "Тоже,  малай, много дураков-то и в городе есть! На
наш век хватит их, городских-то!" И вот, говорю вам, при этом воспоминании я
начинаю  на лице стоящего передо мной просителя примечать улыбку дяди Федоса
и думаю:  "Что, ежели  и этот старик есть  не кто другой, как дядя Федос? За
что тогда  вытурят меня из службы?" Но даю вам честное слово, что я не очень
скоро  поддавался  бесу-внушителю. Я  усиленно  боролся с ним, и всегда  эта
борьба оканчивалась таким образом: "Не поддамся же я тебе, бес, -- говорил я
про себя, --  ничего  не  возьму с мужика". -- "Не  бери,  тебя никто  и  не
принуждает, -- раздавалось в ушах моих. --  Тебе же хуже. Ты вспомни только,
кто для тебя сделал что-нибудь даром?.. Вспомни, что сделали тебе твои самые
родные?"  Я  вспоминал  тогда, кто  бы сделал  для  меня  что-нибудь  даром,
вспоминал, что сделали  мне самые  близкие,  --  и озлоблялся  на  мужика. Я
радовался, что  у меня есть возможность пожать человека в своих  лапах,  как
меня  жали  и  жмут.  Такие  случаи  доставляли мне  какое-то  одуряющее  до
сумасшествия наслаждение. Я нарочно как можно дольше задерживал мужика  и по
целым  часам выторговывал у него копейку  за копейкой, чтобы посмотреть, как
он  будет плакать  и  валяться в ногах;  но  и в этот момент у меня все-таки
оставалось сознание, что  так,  как я,  поступают только одни подлецы,  хотя
сознание  это было  до  такой  степени  слабо  и  неуловимо, что я едва-едва
чувствовал,  как  оно  скользит  по  моему  мозгу.  Поэтому,  я  думаю,  оно
посылалось мне тем же  бесом отрицания единственно для  того  только,  чтобы
отравить мое наслаждение  даже и слезами  ближнего...  Это, мне кажется, бес
делал с тою целью, чтобы служить-то я служил ему, делая такие  подлости, и в
то  же время  за эти подлости не получал бы ни одного вознаграждения,  какие
обыкновенно так щедро рассыпает своим слугам искуситель...
     Меня, наконец,  очень  озадачила  последняя сентенция  моего спутника и
печальный тон, которым она  была сказана.  Я взглянул на него. Теокритов был
необыкновенно  бледен, его глаза сделались мутны и совсем потеряли  умное  и
ласковое  выражение,  которое я  приметил  в  них  сначала. Как-то бесцельно
выпучил   он  эти  бессмысленные,   как  у  сумасшедшего,  глаза,  сгорбился
по-старчески,  сжался,  угловато  расставив  руки  и  упрямо  всматриваясь в
дорожную даль.
     --  А  вот  Москва вылечит вас от  этого  беса, -- сказал  я,  стараясь
говорить как можно ласковее.
     -- Как  вылечит? -- спросил он.  -- Вы, может, по опыту знаете, что она
способна прогонять бесов?
     --  Знаю  по опыту. Там  вы  очень  скоро навыкнете или следовать одним
вашим  собственным внушениям,  или внушениям беса, судя по  тому,  с  какими
людьми сойдетесь.
     --  Давай бог! -- пожелал Теокритов, оживившись.  -- Не  устали  ль вы?
Сядем и будем курить.
     Мы сели на траву, еще не обсушенную недавно взошедшим солнцем.
     -- Сказать вам по правде, я и  сам  полагаю на Москву большие  надежды,
особенно если как-нибудь  попаду в университет. Я  почему-то,  хоть и весьма
смутно, сознаю, что там  перестроюсь  решительно на  другой лад. Каким путем
произойдет преобразование, я еще не знаю, но верю, что преобразование будет.
Это я имел случай видеть на моих товарищах, поступивших в университет. Знаю,
что  моя собственная перестройка, как  и  всякая другая, доставит  мне много
хлопот, а может,  и  страданий; но я ничего не боюсь, потому что теперешнего
своего положения я окончательно не могу выносить. Его с ума сводящее, всегда
безотрадное однообразие,  которому я  не  вижу конца, -- да конца и быть  не
может,  --  вынуждает меня  к самым  отчаянным мерам,  чтобы  добиться  хоть
какой-нибудь жизненной перемены... Верите ли,  самая природа моей родины, по
общему и, вероятно, по вашему также мнению такая цветущая, я не  скажу, чтоб
опротивела мне, но пригляделась как-то до такой степени, что я уже не нахожу
в ней ничего,  как прежде, когда, бывало, ребенком, наделенный потасовками и
щелчками  от всякого, кому только попадался под праздную руку, я  уходил  на
целые  дни плакать об чем-то, жаловаться на  что-то или в лес, или в дальнее
поле... Итак, решено и подписано: иду в Москву и во что бы  то ни стало буду
добиваться университета.  Если  временами у меня  и подымаются дыбом волосы,
когда я  подумаю  о  моем  беспомощном  положении, которое  так  осязательно
представляет мне полную возможность умереть там без хлеба и  без приюта, тем
не  менее  меня  ужасает  и та нравственная гнилость, которая теперь  уже  в
какие-нибудь двадцать лет  успела съесть почти всего  меня.  И то  скажу вам
еще:  страх физических  лишений,  даже  самых крайних,  уж  потому не  может
изменить мое решение, что я не знаю  этого страха. Ежели бы мог я в четверть
суток заработать только два фунта  черного  хлеба,  так, чтобы остальные три
четверти  мне  нужно  было  употребить на свои  собственные дела,  я  был бы
доволен, потому что  в тятенькиных теремах  разносолов особых не наживалось.
Теперь предлагаю вам  на  вопрос: идти мне или не идти, --  посмотреть вот с
какой точки. Рассказывая вам про беса,  вынуждавшего у меня злую радость при
виде горя дяди Федоса, наперекор моему душевному желанию  помочь этому горю,
я показал  вам весьма слабый, весьма неудовлетворительный образчик того, как
лично со мной  расправляется этот бес. Вы можете себе представить, что  дума
об университете, трудовой, полезной жизни -- и, признаюсь вам, какая-то хоть
и бесправная, но  твердая надежда  на громкую и  добрую славу, сопряженную с
такою  жизнью,  всегда была моей заветной, самой  лучшей  думой. Если у меня
были когда-нибудь минуты, свободные от моих сомнений, в которые я мирился со
всем меня окружающим и не возмущался им, так только тогда, когда я в глубине
души ласкал эту  думу. Но посмотрите  же, пожалуйста,  на меня, видали ль вы
когда-нибудь  таких  чудовищных уродов, как я? Вот  теперь  я решился  идти,
бросил службу,  родину -- и  иду. Единственная и  лучшая  мечта моя начинает
сбываться. Чего бы еще?  Но я не могу поручиться, что,  например, завтрашний
день, отошедши от этого места пятьдесят верст, я не ворочусь  назад,  потом,
может быть, я переменю свой план  и  пойду вперед, и, наконец, -- кто знает?
-- может быть, до самого  гроба  я прохожу по этой дороге, меняя каждый день
желание  идти  в  Москву  на  желание  воротиться   домой...   Делаю  я  это
предположение  вот  на каком основании.  Иду я, хоть бы вот теперь,  даже по
этой самой дороге, и думаю,  что  я  уж  окончил университетский курс, узнал
жизнь  и  людей,  насколько это возможно,  из книг и из жизни,  имею большие
средства,  которые дают  мне  полную  возможность  заниматься чем хочется  и
сколько  хочется; общественное  положение мое полезно для меня и для других,
честно и  прочно;  думаю я  обо всем этом и изо всех сил шагаю в Москву.  Но
может же при  этом случиться и то, что бес, который теперь сидит во  мне, не
выйдет  из меня и  тогда. Следовательно,  то зло,  которое он заставит  меня
сделать в  будущем, будет уже крупнее того зла, которое теперь я  делаю. Эта
мысль,  конечно, наводит  меня на другую  мысль, о том, что не  лучше ли мне
дома  остаться навсегда, что, разумеется, ослабит средства  мои  делать  зло
другим. И вот поэтому я должен  воротиться к только что оставленным  пенатам
затем, чтобы сколько возможно мирнее умереть у их мирного подножия...
     -- Такая мысль, -- сказал я, -- не может переменить вашу дорогу, потому
что свет науки, за  которым вы идете, неминуемо прогонит от вас вашего беса.
Им  не  усидеть вместе, и я  не могу  себе  объяснить, как  вы не  знаете ту
всякому известную истину, что ученье -- свет, а неученье -- тьма.
     -- Ученье! -- отчаянно  воскликнул Теокритов. --  Я не беру это слово в
том смысле, который  палками  и кулаками навязывали мне понимать в нем. Если
бы даже вы сказали мне,  что науки  свет, -- и тогда бы ответил вам за  меня
мой бес. "Наука -- это меч  обоюдоострый, -- шепчет мне в  настоящую  минуту
мой  непрошеный учитель. -- Этим мечом  в  равной степени, -- говорит он, --
можно и защитить и убить".
     --  Пора бы вам отличать  бесовские  фразы от действительной истины, --
возразил я.
     --  Но что вы посоветуете мне делать, когда  я ни  от  кого, кроме этих
фраз, не слыхал ничего?
     --  Идти  поискать человека, который бы  сказал вам  что-нибудь другое,
что, впрочем, и без моего совета вы уж начали делать.
     -- Помилуйте! -- нетерпеливо  отозвался Теокритов. -- Да я так только и
делал во все двадцать лет, что искал того человека...
     -- Это ничего не  доказывает.  На  двадцать первом найдете.  В столицах
такие люди чаще попадаются, нежели в губернии.
     -- Посмотрим! -- с грустною улыбкой  сказал молодой человек. --  Только
на многих  людей,  должно быть, успею я  насмотреться до тех пор, пока  ваши
слова сбудутся.
     Я заметил, что Теокритов, при всей своей молодости, не для фразы только
толковал  об  отсутствии в себе веры в возможность хороших  случайностей,  и
глубоко задумался над безграничным количеством тех нравственных и физических
потасовок, которые, выколотив из него эту  веру, поставили его с завязанными
как будто глазами на далекую, неизвестную  дорогу  с неминуемыми  лишениями,
страданиями  и  с такой тяжелой  мучительной  борьбой, которую могут вынесть
редкие  силы...  Я шел  подле него и мысленно скорбел,  представляя себе тот
печальный  период, почти  неизбежно предстоящий  всякому  Теокритову,  когда
молодая душа, вместо  желаемой любви и участия  встречая на каждом шагу одни
только оскорбления,  должна будет,  наконец,  сосредоточиться в самой себе и
пугливо притаиться, как таится измученная баловниками-мальчишками птица...
     Гибельная  тема  о том,  как должны быть  демонски крепки  и ум и  тело
плебея, рвущегося из своей среды, развивалась в моей голове с необыкновенною
полнотою и ясностью. Весь этот тернистый, до кровавого пота трудный путь, по
которому  такие люди идут за  своими  прекрасными целями, -- узкий и длинный
путь   живо  представился  мне!   Как  заколдованная  дорога  наших  сказок,
растянулся он перед моими глазами, мелькая  мне  издалека  белою надписью на
длинном столбе. Пугалом стоит столб  этот в одинокой пустыне. Так и хлещет в
глаза прохожему его грозная  надпись, ярко освещенная  палящими  полдневными
лучами.
     "Куда ты теперь  пойдешь, странничек божий?  -- насмехается над усталым
странником столб.  -- Две дороги за мной. Видишь, в надписи у меня значится:
"Направо пойдешь -- конь пропадет, налево пойдешь -- сам пропадешь..."
     Задал  он  страннику  такой вопрос  и  стоит  перед  ним,  безучастный,
бездушный,  и как будто смеется над долгой и  глубокой думой, которою путник
силится разрешить себе заданный им вопрос.
     Я знал по  опыту, как тяжело это время раздумья  для  всех Теокритовых.
Ошеломленные крайним равнодушием  людей к их юной вере  во  всеобщую любовь,
обезумленные  несчастными столкновениями, которые показали им  жизнь во всей
ее  неприкрытой  наготе, прячутся они тогда в  какой-нибудь  темный  угол  и
оттуда  молчаливо  смотрят на  жизненную  драму, проклиная дурных  и хороших
актеров: дурных за то, что они дурно  играют, хороших за то, что самим им не
посчастливилось так же хорошо сыграть свои роли.
     И  виделось мне,  как повисло это грозное,  сокрушающее время над умною
головой моего спутника и сокрушило ее... Целый рой знакомых образов  встал в
моей памяти, тоскливо  и  громко жалуясь мне, что  и их стремления вместе  с
ними стерты с лица земли этим раздумьем.
     Никто  в  степной тишине  не  мешал мне слушать  стоны погибших братьев
моих, потому единственно погибших, что во чреве матери они уже были осуждены
на погибель, ибо,  говоря  славянскою  речью,  слишком  твердо заучило  наше
общество, что "не надейтеся на князи и на сыны человеческие".
     Много  прошло  таких  странников по  этой дороге,  много всяких дум  их
развеялось  по  ней;  но  когда  думали  они, как им  тяжело будет разбивать
толстые стены, за которыми прятались жизненные цели их, они не думали о том,
кто поможет им разбить эти стены. Они только  о том думали, что стена должна
быть разбита, потому  что за нею  свет,  без  которого они жить не  могли, и
некоторые из них действительно разбивали ее, а другие, несчастные, разбивали
об ее холодные камни свои благородные, думающие головы -- и умирали...
     И из этих  несчастных были такие, которые в предсмертных муках тащились
по  этой дороге на родную сторону, чтоб умереть там на отцовском погосте. На
моей  стороне я знаю много могил,  приютивших у  себя  таких  мучеников с их
кровавыми  ранами.  Об их жертвенной крови неустанно  шепчут и плачут листья
развесистых кленов и белых берез, в  наших сторонах растущих над могилами, и
ежели  иногда  случается  так,  что  гром разбивает  дерево,  печалящееся  о
человеческом горе,  и плач прекращается, то не надолго, потому что  на нашей
тучной, степной почве очень скоро вырастают другие деревья. Их молодой шепот
не  так  резко нарушает суровую  тишину  наших кладбищ  и  еще нежнее лелеет
уснувшее горе...

     ...Чувствую  я,  что  голову  мою начинает  жечь  палящий  жар степной.
Удрученная своей скорбною думой, с  каждым шагом развивающеюся все печальнее
и печальнее,  она  невыразимо страдала: какие-то проклятья слагались в  ней,
какая-то мука тяготела над ней и не давала ей возможности сообразить, луч ли
солнечный бил в нее этою мукой, или  какое-то смертное томление, обыкновенно
примечаемое  в пустыне,  когда  солнце  зальет ее  потоками  своего палящего
света, заставляет ее страдать?
     И  действительно, самое равнодушное сердце  не могло не биться усиленно
при виде этой  картины одного  общего, всецелого, так сказать, страдания. И,
казалось  вам,  тем тяжелее страдала природа,  что не было  слышно ни одного
звука,  обыкновенного в этих  случаях;  только  одни глаза  видели  во  всем
какую-то удушающую, гнетущую полноту...
     Придорожные  вешки,  как человек в нежданном несчастье, распустили свои
запыленные ветви и молчаливо стояли, будто окаменелые.  Десятки птиц унизали
их кривые сучья. Идете вы  и видите, как  какой-нибудь ворон, в другое время
чуткий и  пугливый, теперь и не  думает  примечать вас. Вцепился  он острыми
когтями  в древесную кору, раздвинул серые  крылья  и  озадаченно смотрит на
вас, удивляясь, по-видимому, вашей охоте шататься в такую  мучительную пору.
Навстречу  вам время  от  времени пробежит тощая, искалеченная, с  перебитою
ногой,  собака, с  хвостом, волочащимся по земле. И в глазах животного видна
та же  мука. Так жалобно посмотрела на вас собака, так выразительно замахала
хвостом, что будто просила вас помочь как-нибудь ее перебитой ноге.
     А  по обеим сторонам степной дороги из золотых волн  ржи мелькают белые
рубахи  на трудящихся спинах  людей.  Вам не  видно красных, изможденных лиц
этих людей, покрытых кровавым потом, -- и лучше!..
     И  все  это как-то  неприязненно  молчит молчанием мертвеца,  словно по
чьему-нибудь строгому запрещению...
     Но прихотливы бывают дорожные думы... Идете  вы и думаете: что было бы,
ежели бы все это, не вынесши своей тяжкой боли, вскрикнуло вдруг?
     Я не успел ответить себе на этот вопрос. Теокритов прервал мои думы.
     --  Если  вы  не хотите идти  в такую жаркую пору, --  сказал он, --  я
приглашаю вас зайти к моему деду. Скоро будет небольшой выселок на дороге: у
него тут бахчи и постоялый двор.
     -- Я не прочь отдохнуть, -- согласился я.
     Очень скоро  завиднелись  с горы  крыши  выселка. За полверсты по обеим
сторонам  дороги потянулись бахчи, обрытые глубокой  канавою. Кроме сплошной
зелени свеклы, арбузов и дынь, покрывавшей бахчи, на них  возвышался высокий
лес ярко-желтых подсолнечников.  Стая бахчевых  собак встретила нас  громким
лаем.  Седой  сгорбленный старик  торопливо выбежал  из  соломенного  куреня
усмирять их.
     -- Арбузиков, што ль, вам? -- спрашивал он. -- Не поспели еще.
     -- А ты нам, дедушка, спеленьких откопай, -- заговорил Теокритов.
     -- Родимый ты мой! Как это ты попал сюда? -- пытал дед, признав наконец
внука.
     -- Проститься пришел, дедушка. В Москву иду.
     -- Зачем?
     -- Счастья искать.
     -- Дай  тебе бог!  Пошли тебе царица  небесная!  --  взмолился  старик,
приглашая нас в курень.
     С неописанным наслаждением людей, проведших пять часов кряду в пешковой
дороге,  мы с  Теокритовым  уселись на  только что скошенном  сене,  которым
роскошно  устлана  была прохладная  куща  степного патриарха. Гостеприимство
старика бахчевника тем  только  и отличалось от гостеприимства  древних, что
ноги  уставших странников не были омыты  руками хозяина. Золотые дыни и, как
раскаленный  уголь,  красные  арбузы  были  принесены нам. Вода, зачерпнутая
дедом из придонского родника, была так холодна, что, как только  поднесли мы
ко рту по первому ковшу, наши пылавшие лица освежились мгновенно.
     -- Эх ты, счастье, счастье наше! -- заговорил старик, устав наконец для
нашего угощенья суетиться по  куреню  и рыскать  по  длинным  бахчам.  --  В
какие-то далекие стороны ты закатилось от нас? -- раздумывал он.
     -- Сказывали мне, дедушка, в  губернии: в Москву оно от нас по каменной
дороге ушло, -- шутливо сказал Теокритов.  -- Ежели я увижу его там,  поклон
ему от тебя сказать, что ли?
     --  Скажи,  родимый,  скажи, потому туго  нам  без  него  приходится на
степях.  Ох,  как  туго! Ровно вот скрутит  тебя  кто  по рукам  и  ногам, и
хотелось бы тебе  эдак-то вздохнуть посвободнее,  а  он говорит:  не дыши!..
Говорит -- и так-то пуще того крутит тебя и жмет...
     --  Это тебя, дедушка,  старость крутит  и  жмет, -- подсказал внук. --
Молодым когда был, тоже небось вольно дышал.
     --  Справедливо ты это говоришь.  В  молодости в самом  деле вольготнее
будто бы жили,  потому дешевисть была во всем, милый ты мой, самая, то есть,
добродетельная, благорастворение  воздухов  истинно  райское.  Правду