Ей-богу! Она  уж про все это с Лукашкой  толковала, когда он  ее из
города вез. Ты вот спроси у него.
     А  Лука  между   тем,  осажденный  со  всех  сторон  тысячью  вопросов,
решительно растерялся.
     --  Что же  она  тебе,  как  являлась-то?  Ты  расскажи:  говорят,  она
пишшаньем пужала тебя?
     -- Нет! про это что грешить. Пишшать  не пишшала, а так это быдто белое
что-то завиднелось под вешкой,  только я  вспомнил,  как мне солдат говорил,
так сейчас же и сделал. Оно тут же и разошлось.
     -- Как же она расходилась?
     -- А  так все эдак кверху, кверху, ровно бы турман,  только не в пример
больше будет турмана-то...
     -- И руками махала?
     -- Махала тоже и руками, -- удовлетворял Лука. -- Жалостно эдак махала,
прощалась бы, што ли, с кем...
     -- Смотри, парень, не околей! -- предположил кто-то в толпе. -- Это она
с тобой, знать, прощалась-то.
     --  Ну,  я на этот  счет спокоен, потому у меня корень. Еще у меня  его
много осталось.
     -- То-то, ты гляди, -- вспомни... Ведь у тебя, парень, робят много.
     --  Идет,  идет!  -- зашептала толпа  и притаила  дыхание, а  в  дверях
показался дьячок, с важно наморщенным лицом, с листом в одной руке у груди и
с огромной связкой каких-то бумаг в другой.
     -- Вона,  вона их сколько! -- послышалось в толпе. -- Подсобите подите:
рази не видите, чуть держит.
     -- Она,  она! -- внезапно чему-то обрадовавшись, прошептал Лука. -- Как
есть она! Я ее сразу узнал.
     -- Тише, ты, леший! О, чтоб тебя!..
     И воцарилось молчание.
     Дьячок обводил толпу строгими и даже  как бы наказующими  глазами.  Все
замерло окончательно.
     -- Что это он сердитый какой? Когда это с ним бывало?
     -- С несчастьицем, должно, с каким-нибудь!..
     Послышалось сдержанное женское всхлипывание.
     -- Православные! -- громко вскричал дьячок. -- Вот, смотрите, что пишут
из нашей губернии и что из столицы.
     При этом он отрекомендовал народу и присланный лист и столичную связку.
     -- Мы на это не согласны! -- возразил некто Григорий Петров, сапожник и
первый запевало на сходках, но тут же был остановлен всем миром:
     -- Тише, тише! Что ты, оголтелый, в экую пропасть суешься?
     Григорий  Петров  благоразумно  юркнул  в середину,  всхлипывание  бабы
раздавалось все громче и громче, а дьячок властительно продолжал:
     --  Пишут  мне  видите как --  не  скорописью,  а  печатью:  "Господину
исправляющему  должность  разгоняевского наставника,  почтеннейшему  клирику
Архипу Вифаидскому".
     -- Вот так-то! -- позавидовал кто-то дьячковским титулам.
     --  Пишут так: исстари Европа... а посему внушите мирным селянам вашего
прихода,   дабы...  потому  что  умственная  пища...  потому  что  лекарство
душевное... и  так как тьма и вообще  недостаток просвещения... а  посему  к
искоренению... употребить все меры. Поручаю себя и  всегда  есмь и прочее...
Поняли? -- спросил дьячок, прочитавши лист.
     -- Как не понять...
     -- Изъявляйте желание и несите деньги.
     В толпе поднялся глухой  гул,  над которым царствовал тонкий плач бабы.
Григорий Петров снова выступил вперед и торжественно произнес:
     -- Мы на это не согласны!
     -- Она вон, Лукашка  сказывал, учить нас  всех поголовно сбиралась,  --
дружно поддерживала толпа Григория Петрова.
     -- А когда нам учиться-то, сам небось знаешь?
     -- Мы таких книг сроду и не видывали, живых-то! И кто только делает их,
о господи?
     -- А приказные и делают, -- господа. Это недавно выдумали.
     -- Жили и без них!
     -- Ро-о-димые!  Со-о-ко-лики! -- громче всего наконец разнесла по толпе
сокрушенная баба. -- Ш-што-о нам теперича, сиротам, с ей делать?..

V

     Разошлась толпа и, словно пчелы в ульях, загудела по избам.
     -- Что это дьячок  читал вам?  -- спрашивала  молодая красивая  бабенка
своего угрюмого мужа.
     -- А то и читал, что баб теперь, все равно как мужиков, будут в солдаты
брить. Вот что!
     -- Ну уж! Слова никогда нельзя сказать, сейчас лаять примется.
     -- Тебе только дела-то, что лаять.
     -- У тебя много по кабакам-то делов...
     -- Ты у меня, сейчас умереть, замолчи лучше, баба! -- прикрикнул муж, и
баба убралась за перегородку.
     А другой мужик, молодой еще, рассказывал совсем иначе:
     -- Вынес  он ее, матушку, грамоту-то, а  она большая такая  да белая...
Только я и вижу сейчас, что мне ее не изнять, взял  да ушел. Онисья там, я с
огорода слышал, в голос кричала: должно, что жалостно выходило.
     -- Что  же ты сам не послушал? -- укорил  его  большак-дед,  ковырявший
лапоть в переднем углу. -- Нам бы тогда сказал; а еще грамотный.
     -- А не в догадку стало, -- закончил молодой, пробираясь на полати.
     -- А это опять к тому подбираются, чтобы назад... По воле штоб... Слухи
такие  ходят...  --  таинственно шептал  в  своей  убогой каморке  двум-трем
мужикам  отставной  солдат.  --  Беспременно фальшь какая-нибудь. Я  видал в
Питере настоящие газеты,  -- те не  такие. Эта ишь смурая какая-то, ровно бы
свита старая.
     -- Не такие те?
     -- Не такие! Те так...  просто...  --И при этом солдат сделал  какой-то
поясняющий жест.
     А на  пчельнике, густо засаженном березками и  липами, тоже  шел тихий,
едва слышный разговор -- и все про нее.
     -- Говорят: по ночам будет шастать...
     -- Я ее  беспременно  тогда расшибу, так-таки  вдребезги  и  расхлопну,
потому я их, ведьмов-то,  не  очень  боюсь. Я как схвачу  ее за язык-то,  --
длинные у них языки, красные, -- у меня не вот-то скоро вырвется...
     Две бабы затесались к самому дьячку. Одна из них, подавая ему старинный
пятак, говорила:
     -- Продай, Архип Петрович, газетки мне на пятак!
     -- На что тебе? -- спросил обрадованный было дьячок. -- Ведь ты грамоте
не знаешь?
     -- Я от  живота... Сказывали, что с вином  ее  дюже будто бы  хорошо от
живота...
     --  О,  дура! -- ответил ей  дьячок и потом обратился к другой: -- Тебе
что?
     -- А Лукашка  сказал мне вчера: вот бы тебе к Архипу Петровичу,  Марфа,
сходить...
     -- Зачем?
     -- А  ему,  говорит, прислали энту,  а  в ей, солдат сказывал, все моря
описаны...
     -- Никаких тут  морей не описано, -- осердился дьячок. -- И что тебе за
охота пришла глядеть на них?
     -- А как же,  кормилец! Там  мой Ефимушка стоит у моря-то.  Онамедни он
так в  письме прописал:  а стоим,  говорит, мы,  родимая  матушка,  у самого
Черного моря.
     -- О, дура! Ступай отсюда, и без вас мне до  смерти тошно!.. Она у меня
у самого вот где сидит, -- и при этом дьячок указал на свою собственную шею.

VI

     Вечером,  после  сходки,   господин  исправляющий  должность  сельского
учителя впал в сильную тоску  по тому поводу,  что  как бы  это ему половчее
сочинить ответный рапорт палате. С этою целью он заранее распорядился насчет
штофа  и целого блюда  соленых  огурцов -- и принялся.  Домашних  ни души не
осталось в горнице, потому что они, видя, как хозяин то и дело клюкает и все
больше  и  больше впадает  в  тоску, до грозы разбрелись  спать  по  дальним
амбарам, по овинам, по ригам и гумнам.
     Всю ночь горел огонь в дьячковой горнице, доселе обыкновенно засыпавшей
вместе с приходом вечернего стада. Наконец, к утру уж, труженик прищуренными
и слезящимися глазами разбирал на белейшем листе бумаги следующее:
     "Еще  исстари благопопечительное  и благомудрое... но  врагам нашим  --
супостатам никогда не  восторжествовать над  нами, потому что, во-первых, мы
русские, во-вторых... в-третьих, уповая и надеясь, не постыдимся..."
     -- Этак-то,  пожалуй, не  позвончей  ли  еще  ихнего  будет? --  сказал
наконец  сочинитель, самодовольно улыбаясь  и награждая себя за  свое бдение
зараз двумя рюмками.
     "А  что касается до "Столичных  ведомостей",  то, при всем моем рвении,
поселяне  нашего прихода  покупать  их не  согласились,  ибо не просвещенны,
потому  я   самолично  отправил   их   на  хранение,   впредь  до  обратного
востребования,  в  колокольный  чулан,  где  они  будут находиться в  полной
безопасности и чистоте, а то  у меня ребят много, пожалуй изорвут как-нибудь
или замарают. Имея честь донести о сем, повергаю себя к стопам  ног ваших" и
проч.
     В то  же  время, как дьячок дописывал свою отповедь, один сосед-помещик
во весь дух мчался на своих лошадях в уездный город с жалобой к благочинному
на дьячка Вифаидского в тех смыслах,  что якобы Вифаидский хотя  за болезнью
своего священника  и состоит исправляющим должность сельского разгоняевского
наставника,  но  в  газете ничего  не  смыслит и  что,  по всем  правам,  ее
следовало получать ему -- недорослю из дворян Ореховнику, что он, Ореховник,
и повергает на благоусмотрение высшего начальства...
     1865


БЕСПРИЮТНЫЙ

I

     Я  сидел у ворот на лавочке  в одной  маленькой пришоссейной деревушке,
весь отдавшись немому созерцанию шумных шоссейных проявлений.
     Все  обстояло   благополучно:  в  десяти  домах,  из  которых  состояла
деревушка, я насчитал шесть кабаков, три белые харчевни, два постоялых двора
и  несколько мелочных лавочек. Такой широкий  коммерческий размах и притом в
таком  незначительном уголке давал  бы  самое  отличное  понятие о  торговой
предприимчивости  туземцев,  если бы вся  деревенька в буквальном смысле  не
была  залита мертвецки пьяными  толпами,  которые  бесновались на  улице  на
разные манеры.
     Звуки  гармоник  и балалаек, лившиеся  из  широко распахнутых  кабаков,
горластые  песни  и унылые взвизги искалеченных шарманок --  все  это скорее
располагало думать  не  о  торговом пункте,  в котором  кипит энергическая и
более или  менее молчаливая работа,  а как бы  о каком-то  сказочном острове
беспрерывных веселостей и наслаждений...
     Бравой  походкой,  нисколько  не  свойственной  сивым  бородам, ко  мне
подскочил  вдруг  какой-то  старик,  голова   которого  вся  поросла  седыми
лохматыми  космами. Театрально подперши руки в бока, он  уставил в меня свои
маленькие, суженные глазки и с азартом закричал:
     -- Подь сюда! подавай мне, майору, сию же минуту лепорт.
     Тут старик топнул  ногою, сморщил брови, повелительно надул губы -- и в
такой  позе  долго  и  пристально всматривался  в  меня, как  будто  заранее
обсуждая содержание ожидаемого от меня лепорта.
     -- Ха, ха, ха! -- разразился он наконец  старческим хохотом, пополам  с
удушливым  кашлем.  --  А ты  думал,  золотой, что  это  я  на  тебя вправду
командую? А, ха, ха, ха! Нет, брат, я добрый.
     Несмотря на разные  развеселые шутки,  которые  проделывал старик,  мне
легко было поверить  словам его рекомендации:  красноватые и слезливые глаза
его в действительности была очень добры и кротки.
     Еще  в первые  дни  моего  знакомства  с  деревушкой,  прежде  всех  ее
шоссейных  див,  я уже приметил  этого старика в истасканном  сером  чапане,
молодецки накинутом на одна  плечо, и всегда без шапки. Случалось и так, что
его  выкрики  залетали  с  шоссе в  мою комнату  и  будили  меня.  Они  даже
предупреждали ранние звуки  пастушьего рога. Одним еще только глазком солнце
поглядывало  на  шоссейные безобразия,  проделанные ночью, а уже  мне слышно
было, как старик  то,  как бы буйствуя, погаркивал  на проезжавшие по  улице
народы, возводя их,  более  чем скромные, общественные  положения в  высокие
ранги генерал-майоров, полковников и даже, как он говорил, фидьмаршалов,  то
своим  обыкновенным  ласковым  тоном  он  приветствовал  всю  эту  трудовую,
закорузлую и  потому страшно обозленную толпу  грациозными эпитетами, вроде:
золотенького, милашечки, голубочка, андельчика и т. д. до бесконечности.
     Еще на  желтом от ночной  росы шоссе реяли  какие-то  серенькие игривые
тени, обыкновенно летающие  в предутренней молчаливой природе, еще из пьяных
голов, беспомощно приютившихся в канавах, прохладная ночь не успела прогнать
сумасбродных грез, а старик  уже дежурил на шоссе и,  по  своему обыкновению
пошумливал и погаркнвал:
     -- Литенант! Ты што делаешь, бес? А?
     --  Пааш-шол-л тты!.. -- уклончиво отвечало ему веселое утро  угрюмым и
пропившимся басом.
     -- Как пошол! Ты это, дьяволок, лошадей-то мутной  водой поить вздумал?
Ты рази не знаешь, как лошади на вашего брата за это серчают?.. А?..
     -- Па-аш-шол!..
     -- Осина горькая! Поди чаю напейся с похмелья-то али вина. Очнись! Я уж
сам коней-то напою. Нечево кулачиной-то намахиваться. Сам тебя завсегда могу
смазать, золотенький! Этак ли тебе сладко  покажется от моего засвету!.. Хе,
хе, хе!
     --  Па-аш-шол-л! -- Вместе с пропившимся утренним голосом погромыхивали
бубенцы чьих-то измученных и потому вздрагивавших лошадей.
     Слышно  было, как  кто-то пересиливал  кого-то,  потом  что-то  тяжелое
грузно  бухалось  в  телегу,  раздавался топот  копыт, сопровождаемый звоном
бубенцов, -- и после всего этого на затихшем на минуту шоссе снова полетывал
беззаботной птицей веселый крик старика:
     --  С бог-гом! Супруге! Деткам! Скажи им: дед, мол, вам  по  гостинчику
обещал принесть. Хе, хе, хе! Любят ребята гостинцы-то есть...
     Как-то особенно приятно было просыпаться от  этого веселого и шутливого
голоса.
     Встанешь, разбуженный им, выйдешь  к воротам и  видишь:  стоит на шоссе
какой-то отрепанный  старикашка в  самой  обеспеченной  позе,  распевает  он
различные   веселые  песни,  прерывая  их   по   временам  для  того,  чтобы
предупредить  путников насчет приятных случайностей,  могущих встретиться  с
ними на шоссейном пути.
     --  Э-э-э! Проснись, проснись поскорее, удалец! А то  на  одной оглобле
домой-то поедешь.  Вишь, вон молодцы-то какие милые в канаве-то залегли. Это
они твои бочоночки облюбовывают...
     -- Што? што? -- торопливо спрашивает сонный проезжий.
     --  Ничево! Губернатор проехал сейчас, так приказывал тебе верхнюю губу
колесом отдавить. Распустил ты ее очень по дороге-то. Эх! Не бережлив же ты,
паренек,  насчет  губ,  --  шутил  старик,  между  тем  как  милые  молодцы,
любовавшиеся  на  бочонки  проезжего, подняли из канавы  шершавые  головы  и
принялись грозить старику:
     --   Погоди,   майор!  Погоди,  старая  шельма!  Попадешься  ты  к  нам
когда-нибудь в лапы. Мы тебя погладим...
     -- Ладно! -- соглашается старик --  и в ту же минуту всем его вниманием
овладевает какая-нибудь другая жизнь, появившаяся на шоссе.
     Мне давно хотелось затащить к себе этого старика --  и вот  он сидит со
мной на  приворотной  лавочке, наивно рекомендует свою  собственную доброту,
дружески  поталкивает  в  бок  и,  осмотревши меня своими  как  бы на что-то
жаловавшимися глазами, вдруг осведомляется:
     -- А что, полковничек (как бы тебе о сем деле доложить?), нет ли у тебя
пятачка взаймы до  завтрашнего  утра? Верь,  друг, отдам. Вот наношу  завтра
воды в трактир  -- и отдам. Я на этот счет справедлив. Ты, может, полагаешь,
что я, выпивши, забуяню или за нехорошие слова примусь? Ни! Ни!  Выпить я --
выпью; но забидеть кого... Да сохрани меня царь небесный!
     Говорил это  старик убедительным тоном человека,  который все свои силы
направил  к  тому, чтобы и другие, как и он, выпивать  бы себе  выпивали,  а
буянить или нехорошими словами ругаться -- ни, ни! Сохрани бог!
     --  Ух!  Забрусило  как  натощак-то!  --  блаженно покряхтывал  старик,
закусывая  крендельком наскоро  обделанную выпивку. --  Как есть по-майорски
хватил  --  цельную  косушку. Хе! То есть так это приятно спросонья старичку
божьему  опохмелиться. Очень дюже согревает. Я только  одним вином и держусь
теперь. Ежели  бы я им не занимался, давно бы  уж и порешил. Так  точно! Ты,
брат-полковник,  не сомневайся! Нечево на  меня глазами-то вскидывать... Мне
об  этом лекарь один говорил. Он  теперь, известно, сам с кругу спился -- и,
признаться, даже  в запивойстве  в своем приворовывать  по-малости стал:  но
л-леч-чить... размое мое!.. Можно чести приписать! Имеет похвальные листы от
именитых господ. Бумаги широкие -- и все с разноцветными печатьми: кое место
из красного  сургуча приляпана, кое из  зеленого.  Ну, теперича  ходит он по
нашим  палестинам и, к примеру,  исцеляет... Так што же я тебе скажу, сударь
ты  мой?  Сидим  мы  с ним однажды в кабаке, он  мне и объявляет: ежели  ты,
говорит, Федор, не желаешь скончаться скоропостижно, так до самой смерти без
перерыву и пей.  И не увидишь, говорит, как умрешь. Словно как бы на тележке
под гору скатишься... А перервешь, будет с тобою удар. У  него таких случаев
много  бывало,  --  как же! Я, признаться, верю ему,  потому ах какой добрый
человек  этот лекарь! Да по  нашим сторонам и  все ему  верят и денег с него
никто не  берет ни за еду, ни за ночлег; а бабы ему так и рубашками жертвуют
-- старенькими. Нельзя, друг, не жертвовать. Слаб, слаб; а все же он человек
есть. Так ли я говорю, господин фидьмаршал?
     --  Так! Так! -- поспешил я согласиться с стариком, не желая  прерывать
ринувшегося на  меня словесного потока, который лился из  стариковских уст с
тем поражающим  обилием, с  каким обыкновенно разговаривают люди, приученные
своею придорожною жизнию непременно потолковать с первым встречным.
     -- Не такай, голубица! Не поддакивай! -- остановил старик мое поспешное
согласие с выраженным им  мнением. -- Сами знаем, что добродетель-то значит.
У  нас  тут, вот  я тебе расскажу, каков  случаек был: пленного турку ребята
наши до  смерти зашутили. От Севастополю он остался. Встретился кто, бывало,
с  ним  на  улице,  сейчас  его  в  бок. "Здравствуй,  говорят,  туретчина!"
Известно,  он одинокий  --  и опять  же нехристь. Бывало,  хватят-хватят  по
колпаку-то по  ихнему;  а  он только  что глаза  уставит,  ровно бы  барашек
бесноватый,  а  из  глаз  у него  слезы-то,  слезы-то...  Ах,  б-боже ты мой
милосердый! Помирать стану, так вспомню,  как  эти грешные слезы точились...
Три года  мучился  он  таким-то  манером,  --  ругаться  было  по-нашенскому
привыкать стал, и все-то это в  аккурате; ну, однако, слег -- не  стерпел...
Вижу  я,  расплохие  его  делишки, прихожу: сейчас  ему  водки, горяченького
пирожка такожде кое-откуда раздобыл.  Гляжу: он пялит на меня глаза,  словно
бы и  я его, как ребята  наши, бить собираюсь, -- руками  на небо кажет и со
слезами хрипит мне:  Рус! Рус! Старык!  Господы!.. Так  вот ты  и думай тут,
господин  полицмейстер, что  значит добродетель-то  свою объявить  человеку:
нехристь,  а  ежели  ты с  ней  по-душевному  обойдешься,  так  и  ей небось
господь-то бог батюшка за первое дело припомнится...
     Но в этом  разе я очень  грешон! --сокрушенно  исповедовался старик. --
Потому как, -- растягивал  он свою речь, --  повадился я к тому турку каждый
день с винищем с эстим -- поганым -- шататься, -- полагал дурак, что это ему
в утешенье и в усладу пойдет -- и так это он от меня к вину приучился... Так
приучился,  --  страсть! Умирать когда стал, совсем напоследях  уж бормочет:
"Дай-ка,  дай!.."   --  говорит.  Даешь!..  Потому,  как  не  дать  больному
человеку?.. Но, милый  генерал, заместо тово, я всегда желал  его, штобы, то
есть,  к христианской  вере... Не попущено!.. Все  грехи наши!.. А?  Как  ты
рассуждаешь? Ежели бы не грехи-то?.. А?..
     Глубокое  уныние,  с  которым  старик  делал  последние  вопросы,  было
нарушено  приходом к  нам  содержателя того постоялого  двора,  в  котором я
приютился. Это был высокий, крепкий старик, в дутых, ярко вычищенных сапогах
и с большою связкой ключей,  висевшей у него на поясе. Он тоже уселся с нами
на  лавочку  и,  снисходительно  улыбаясь,  выслушивал,  как  Федор  Василич
рекомендовал мне его как самого лучшего губернатора.
     --  Нет, ты гляди, баринок,  -- с непоколебимой верой в состоятельность
своих  слов  покрикивал Федор Василич. -- Глянь: чем  это  не губернатор. Он
всей деревне  у  нас  комендант, Ах-х! И  добр же  только!  Какой он мне  --
пьянице  -- завсегда приют дает: летом  на сене, зимой на печи разлягусь, --
беда!
     Говоря  это,