старик любовно обнимал  и  целовал степенного содержателя
постоялого  двора, повертывал его предо  мною во все стороны,  показывая мне
таким образом то его широкую ситцевую спину и высокие светлые задники сапог,
то тоже ситцевую и широкую грудь и снисходящее до шутливой улыбки, серьезное
стариковское лицо  --  и  подобные переверты продолжались до тех  пор,  пока
какая-нибудь новая сцена  на  улице  не  призывала  майора на подмогу  своей
беспомощности.
     -- Майор! Друг! -- кричал кто-то у окошка, колотясь головой об грядушки
телеги,  которую с увлекающей  бойкостью  несла по  шоссе  маленькая  вятка,
увешанная   бубенцами   малинового   звону.   --   Приостанови,   сердечный,
дьяволенка-то! Купил себе  нового  черта; ни за што  не стоит.  Уж  я  ему и
бубенцы-то новые понавешал (слышь, вон как позванивают, -- разлюли малина!),
и розовых лент-то в гриву наплел, -- бесится -- и кончен бал!
     -- Хо, хо!  -- завопил майор  не своим голосом, покидая тряску, которую
он задавал содержателю постоялого двора, и бросаясь на середину шоссе, прямо
наперерез взбудораженной  хозяйскими ласками лошади. Схвативши  ее за узду в
то время, когда она бешено встала на дыбы от неожиданного препятствия, майор
радостно вскрикивает:
     -- А-а, Гаврюша! Т-ты? Как супруга? Детки?
     -- Слава богу! -- отзывается Гаврюша, барахтаясь  в телеге.  --  Майор!
Подними, милый человек...
     -- Вот чудачок-то у нас, сударь! -- сказал мне  содержатель  постоялого
двора  про майора. --  Стар,  стар, а сколько он этого винища осиливает!.. К
ночи иной раз только ополоумеет. А смолоду что было, ежели бы вас известить,
так это истинно страсти господни!..
     -- Да что же он у вас такое? Кто? -- полюбопытствовал я.
     -- Уж и  не знаю,  как вам доложить про него,  милостивый государь мой!
Теперь он, конешно, што вроде полоумного или блажного, но прежь того звонкий
был человек.
     -- Звонкий?
     -- Так точно-с!  Отличался Федор  Васильев,  может,  на  триста или  на
пятьсот верст по всей округе.
     -- Вот как?!
     -- Сущую правду докладываю. Человек был одно слово: ажже!..
     -- Как вы говорите, хозяин? Какой человек?
     -- Ажже,  господин! Это  он в старину сам  себя  прозвал на заграничный
манер.  Молод был,  так  перед девками хвастался,  что он  на всяких  языках
научился. А по-нашему ежели, по русскому,  ха, ха, ха! по-простому, так  это
выйдет -- человек на все  руки, -- и в рай,  и в  муки. Да вы его, ежели вам
скучно  у  нас,  порасспросите  только,  поразглядите,  --  чудород,  я  вам
доложу-с, --  ей-богу!  Я,  сударь, признаться,  рос с ним --  с  этим самым
майором, и как в те времена каменной дороги  еще не бывало, то наши родители
шли больше насчет щетины.  Признаться, тогда сухопут был большой,  --  ну  и
обыкновенно  родители  наши  хаживали тем  сухопутом  со  щетиной  в Москву,
такожде  с салом, с кожами, а бывало  и  иное: занимались,  примером, насчет
пера,  пуху... Вот  мы  и растем.  Растем и играем. Наши  игры  деревенские,
известно какие, --  что увидишь,  в то и играешь: орлишка молодого в грядках
увидишь, его представляешь. Притаишься так-то, съежишься весь в каком-нибудь
уголку и для того чтобы у тебя, как у орленка, губы белые были, то возьмешь,
примером,  слюны  этак  языком  наточишь,  да  в  каму  к  соседу  и бухнешь
украдкой...
     В редьку  тоже, бывало, примемся, -- продолжал хозяин. -- Друг за друга
ухватимся -- орем: "Дергай!" Майор  всегда всех повыдергивал -- силен был!..
Переняли, сударь мой, и  мы от родителев наших торговлю  -- и пошли по ней в
тихости  с господом  богом. Только вдруг из  Москвы к  нам  в деревню  весть
приходит (а в Москву  Федора Васильева,  как он  был  очень боек, мастерству
учиться послали), -- Федька, говорят, пропал! Известно, в  деревне  новостей
мало, так мы годика  два об Федоре  поахали. Думали  все: как так? Куда наша
заноза девалась?..
     И вот, барин, как теперь вижу: сидим мы однажды на вечеринке, болтаем с
девками, только  вдруг  входит к  нам мужчина и  говорит: "Вот  они  мы-то!"
Смеется. Мы  сразу Федор Васильева признали и обрадовались ему.  Спрашиваем:
как? что? Где пропадал?
     Пошел он тут пробирать нас стихами и прибаутками: был я, говорит (и все
это скороговоркой отваливает!), в Италии, немного  подалее, -- был в Париже,
немного поближе. Совсем было  родимую сторону позабыть хотел, да пришодчи на
четвертое небо, опрос получал: а где, говорят,  у  тебя, детинка, пачпорт?..
Должен был по эфтим делам вертаться назад к батюшке с матушкой...
     В лоск уложил он своим стихом всю компанью; а сюртук был тогда надет на
нем суконный, распервый сорт! Фалбара назади запущона,  -- взгляни  да ахни!
На жилетке цепочка  блестит, -- фу-ты ну-ты, перевернись! Ходит он так-то по
горенке, сапогами поскрипывает; а девки на него так глаза и уставили, словно
бы коза перед обухом...
     Садим мы наконец тово  Федора играть с собой в карты, в  три листа. Сел
-- ухмыляется и  ус поглаживает. Ну и обгладил же он нас вместе с этим усом!
Каждый кон, каждую сдачу он, вражий сын, возьмет, да всем хлюсты и навертит,
а себе  три туза  и обнаковенно огребает себе деньгу, яко щучину... Но чести
приписать  ему надоть, -- в  конец не сфальшивал. Обругал он нас всех заодно
нехорошим словом  и  девок  не  постыдился, а прямо  это,  сударь,  напрямки
запустил. Где вам, говорит, со мною играть? Поприутерли бы себе носы прежде.
И тут же нам всю механику объявил, то  есть как хлюсты  подбирать; а  деньги
какие выиграл, с маху все пропил вместе с нами, по-товарищески, а кое девкам
и ребятенкам на гостинцы бросил. Мы, толкует, в этой гнили  не нуждаемся;  а
сам все цепочкой-то своей пошевеливает...
     Еще пуще у девок  глаза на него разгорелись; а  бабы, так те пристали к
нему с  умильными расспросами: ну, как же ты теперича, Федор Васильич, купец
али до господ дослужился?..
     Засмеялся он тогда и зычным голосом вскрикнул: "Милые товарищи! Гайда в
харчевню! Нечего нам, удалым молодцам, с бабьем речи тратить..."
     Так и не дал бабам никакого ответу!..
     Што, сударь мой, было тут  у нас, у ребят, всякого буйства, я и сказать
тебе не  умею. Бесились года с два. Не только наша деревня, а  даже какие по
соседству с нами сидели, насквозь пропились... Соберут, бывало, нас  старики
на сход, --  сучинять  примутся: "Ребятки! детищи наши! Побойтесь вы господа
бога, --  войдите в  разум! Ведь вас Федор, ровно бы бес,  обуял". Глядя  на
стариков и мы прослезимся, бывало,  -- примемся  в  ноги  им  кланяться... А
ночью, глядь, он уж и орет: "Эх-эх-э! Молодчики, вы что же это? Своих  стали
в обиду допущать? Кто с Федор Васильевым за ведром отправляется?.."
     Ни за что, бывало, не стерпишь, как  это  он  таким манером погаркивать
примется!  Гужом  за  ним  все:  иной  из  лавки  к  нему летит, иной из-под
отцовского караула шарахается, а те от жен улепетывают... Гам по деревне-то,
плач, драки;  а мы-то себе  на всю-то ночь-ноченскую  закатимся!  Грянем это
песню,  в  гармонии вдарим, в  балалайки... Дорога-то у нас,  бывало, стоном
стонет:  о-го-го!  по   лесам-то,  бывало,  гудет...   Вот  они  как,  Федор
Васильичи-то маклируют!.. Вал-ли!..
     Эх, раздолье!  только, бывало, пошумливает Федор Васильев.  И шут  его,
прости господи,  знает, откуда он  только выкапывал деньжищу эту страшенную?
Все  ведь эти  оравы,  какие  с ним  хаживали,  нужно  было ублаготворить до
отвалу. Только,  бывало, подплясывает да подсвистывает. Гуляй, молодцы! Наша
взяла!
     Вдруг,  глядь:  опять  наш Федор  Васильев  сгас.  Сгиб,  словно в воду
канул...
     Вошли мы маненько после него в разум -- и перекрестились:  слава,  мол,
тебе, господи! Улетел, сатана!..

     С  немалым страхом наблюдал я после над кочевавшим из  кабака в кабак с
разными субъектами Федором  Васильевым, отыскивая в  нем ужасные черты  того
сатаны, от  которого открещивалось, бывало,  целое население. Действительно,
огромная  голова, окаймленная лесом  седых волнистых  вихров,  делала  этого
человека  похожим  на  статую  Нептуна;  но  голова эта до  того  беспомощно
клонилась   к   груди...   А  лицо   так   уж   совсем  не   соответствовало
грозно-божественным  очертаниям  головы:  оно  представлялось  испуганным  и
болезненным, словно бы какая-нибудь сильная  рука долго сжимала его в  своем
громадном  кулаке и потом, вдруг отпустивши, оттиснула  на нем таким образом
следы  своих линий в виде красных и синих морщин. По временам, впрочем, лицо
это освещалось какою-то особенной энергией, однако вовсе не той, от которой,
по  рассказу  содержателя постоялого двора, когда-то стоном стояла  дорога и
разбойницки  гай-гакал   лес.  Напротив,   старик  выражал   ее  озадаченным
обращением красноватых глаз к небу, колочением себя по расстегнутой груди  и
нервическим дрожанием тонких бледных губ.
     В таком  непобедимом всеоружии майор часто устремлялся в самую середину
целой толпы  друзей,  только что  сейчас угощавших его  и которые  теперь из
кабацкой духоты выбрались на шоссе с  целью разрешить какой-то, должно быть,
весьма  важный  и  до  крайности  запутанный  спор.  Громкий,  смешанный гул
множества голосов, мускулистые, высоко  махавшие  в  воздухе руки  и наконец
клочья летевшей во все стороны холстины и пестряди -- все это делало спор до
того оживленным,  что и проезжие люди,  и  мимо пробегавшие собаки описывали
большие дуги для того, чтобы не быть втянутыми в круговорот этой неописанной
страсти и не завертеться  самим  вместе  с нею так  же бешено, как вертелась
она.
     -- Мил-лые! Гарнадеры! Да што же это вы, -- Христос с вами? -- вопрошал
старик, безбоязненно бросаясь в самый разгар возбужденного на шоссе вопроса.
     --  Капут  теперича  майору  пришел, --  потолковывали издали  молодцы,
вышедшие с гармониками полюбопытствовать для  ради  скуки насчет того, какая
такая на дороге потеха идет. -- Уж кто-нибудь его там саданет!.. Ха, ха, ха!
     --  Надо  так   полагать,   что   "съездиют",  --   рассуждали  другие,
хладнокровно ожидая счастливых результатов от предполагаемой "езды".
     "Езда" между тем в самом деле была до того необузданно быстра, что  при
одном намерении не только прекратить ее, а даже просто-напросто подступиться
к ней,  дух  захватывало...  Наподобие  громадного, во  все  пары  пущенного
механизма,  злобно, но непонятно ревела,  стучала и грохотала мудреная поэма
этой шоссейной "езды".
     --  Каков  ты   есть  своему  дому   хозяин?  --  козелковато,  но  еще
состоятельно  подщелкивал буйству  главного голоса в механизме другой зубец,
вострый и, должно быть, из самой крепкой стали...
     -- Мы  хозяева!  -- глухо  ответил  еще  зуб,  видимо тупой и пугливый,
потому что, скрежетнув один раз, он только через долгое время повторил свое:
"М-мы хозя-ва!" -- и затем окончательно был заглушен тысячью других голосов,
хотя менее слышных, но зато до того дружных и  бойких,  что сквозь их слитно
жужжавшую  песню изредка  только вырывалась азартно басистая нота: "Н-не-ет!
С-стой! Шал-лишь!.."
     -- А право, сомнут они  у нас старика. Ишь ведь вертит как, -- мельница
словно! -- перебрасывались словцами зрители с гармониками.
     --  Беспременно!  Как  пить дадут,  -- соглашались  другие. --  Поминай
теперь Федор Васильича, как его по  имени  звали, по отчеству  величали. Они
ведь, эти плотники-то владимирские, черти! С ними  поиграй только, так сам в
дураках останешься... Ха, ха, ха!
     --  Быдто  это плотники?  Истинно черти! Сцепились как,  -- никого и не
признаешь.  Только  клочья летят.  И рубахи стали  не милы,  даром што  жены
пряли...
     Скоро, впрочем,  хор, привлекший публику, стал понемногу ослабевать, --
и  потому  из  него  вырвался другой,  знакомый  голос  майора, из всех  сил
выкрикивавший такую молитвенную скороговорку:
     -- Братцы! Да что же это вы? Перекреститесь! Плотнички-умнички! Что это
вы, господь с вами, как себя надрываете! Петя-голубчик! Перестань  лютовать.
Всех ты, петушок, пуще  надсаживаешься...  Ведь это  он в шутку  насчет,  то
есть, жены... Где ему?.. Полковнички, целуйтесь живее! Н-ну,  мир! А ты тоже
галдишь: мы-ста  хо-зява! Над чем  это  ты расхозяйничался  спьяну-то?.. Про
тебя вон тоже ваши ребята толкуют, как ты рожь мирскую  зажилил. Семь, друг,
четвертей  --  не картофельная похлебка.  Только что-то добрые люди  мало им
верят, ребятам-то вашим. Так-тось!  Ну, мировую што  ль? Ходит? Я уж,  брат,
знаю... Хе, хе, хе!
     Певшая с такою дикой энергией машина совсем расхлябла  от этого голоса.
Как бы в  глубокой  устали  она изредка  только  попыхивала  своими  первыми
басистыми  голосами,  между  тем  как  голоса  второстепенные,  прежде  было
забравшие  так  бойко  и дружно,  теперь  окончательно  замолчали... Наконец
машина затихла совсем, как бы остановившись, -- и тогда  уже явственно можно
было  видеть кучу  людей,  из  которых  одни  целовались,  с  видимой  целью
помириться  и  на  будущее время  жить как  можно  дружнее,  другие  умывали
окровавленные лица, третьи отыскивали сбитые с голов шапки и сорванные с шей
кожаные кошели.
     --  Ишь  ведь идолы  расщепались как!  Ополоумели  ровно, --  удивлялся
деревенский публикат. -- Батюшки! Светупреставленье, как есть! Гляньте-ко: у
Федоски-то носа нет, только кровь одна!.. Ха, ха, ха! Урезонили же его...
     -- Добрые! --  похвалил наш  майор кучку людей, теперь дружно и тихо  о
чем-то совещавшихся. -- Что  за анделы ребята, -- сичас умереть! И оказия же
только с  ними приключилась, -- ей-богу! Допрежь все артелью живали, друг за
друга горой стаивали...
     --  У тебя  все  добрые!  -- с недовольством  отвернувшись от  старика,
ответил ему содержатель постоялого двора. -- Палка-матушка плачет по этим по
добрым-то. Буйства  какого наделали  посередь  белого  дня.  Тут, брат, тоже
господа проезжающие разъезжают...
     -- Э-эх  ты,  друг  сердечный!  --  почему-то  пожалел его  старик.  --
Пр-роезжающие!..   Што  же   теперь,  и  слова  нельзя   сказать  никогда?..
Проезжающие!..
     Проговоривши  это, Федор Васильев смиренно поплелся к кабаку, из окон и
дверей  которого  давно уже  ласково  и плутовски-секретно  подманивали  его
какие-то  чем-то  как  бы  переконфуженные  лица   толстыми   и  мозолистыми
пальцами...

II

     Проснувшись одним  утром, я увидел, что обжитая мною комнатка вмещает в
себе не  одну мою  тоску. На полу, в  уголке, как раз напротив моей кровати,
застланной  пахучим  сеном,  лежал  какой-то  серый армяк с  длинным кожаным
воротником.  Из-под армяка,  с тем  многознаменательным  молчанием,  которое
примечается  в ржавых старинных  пушках,  расставленных  по некоторым  нашим
городишкам, в  видах  напоминания  славных  отечественных  событий,  на меня
сурово и презрительно поглядывали большие,  но истасканные и грязные сапоги.
Затем уже  виднелась  косматая,  седая  головища, безмятежно  покоившаяся на
большом, костистом кулаке.
     --  Ну  уж  это  ты,  майор,  напрасно  так-то,  --  сердито  заговорил
содержатель  постоялого  двора, входя ко  мне в  комнату  с  звонко кипевшим
самоваром.  -- Я, друг, вашего брата не очень  одобряю за такие дела. Эва! К
господину в горницу затесался!.. Хор-рош!
     --  Толкуй  про ольховые-то! --  по своему обыкновению не  задумываясь,
ответил  майор, живо выхватывая из хозяйских рук самовар и  устанавливая его
на столе. --  Я, брат, теперь сам стану  служить  барину, потому я очень его
полюбил  со  вчерашнего числа. Мы с ним таперича без тебя обойдемся чудесно!
Ему со мною веселее будет, а я тоже за его харчами приотдохну малость... Где
у тебя чай-то, полковник? В шкатулке, што ли? Так ключ подавай.
     Я покорно подал старику бумажный картуз с чаем.
     -- Вот это чаек! -- понюхивая  и заваривая чай, толковал майор. -- Это,
брат, признаться... Точно, что  чай! Рубля три  небось отсыпал за фунт-от?..
Этого, друг, ежели чаю попьешь, --  наставительно обратился он к хозяину, --
так, пожалуй, и опохмеляться не захочешь, сколь бы в голове ни  звонило... А
ты опохмеляешься по  утрам-то? -- перескочил он  вдруг ко мне. --  Дай-ка на
косушечку, я прихвачу покамест на свободе. Оно перед чайком-то, старые  люди
толкуют, в пользу...
     -- Вот всегда такой бес был! -- осуждающим тоном заговорил хозяин после
ухода старика.  -- Н-нет! Я вам,  сударь, вот что доложу: в-вы его в жилу! Я
уж от него  открещивался. Не раз  и  не  два  выкурить от себя  пробовал, --
нейдет, хоть ты што хошь... Только и  слов  от него,  что притворится  сичас
казанской сиротой  и  начнет  тебе про  добродетель  рацею тянуть: куда  же,
говорит,  я   денусь,   добрый?   А  винище...  небось!..  Такой   фальшивый
старичишка!.. Чай прикажете наливать? Как изволите кушать: внакладочку али с
прикуской? Лимонту у нас на днях партия из Москвы получена; ах, сколь крупен
плод  и на скус приятен!  Мы с старухой по тонюсенькому  вчера ломтику в чай
себе  положили,  дух пошел на всю  спальню. Молодцы  пришли из стряпущей  --
спрашивают:  от чего от такого, говорят,  у  вас, хозяин, такие благоухания?
Право, -- ей-богу! Мы, значит, с  старухой  засмеялись и осмотреть  им энтот
самый фрукт приказали. Дивились очень. Что значит простота-то! Хе-хе-хе! Так
прикажете лимончику,  -- мы  сейчас  сбегаем. Ну а  майора,  конешно, как, к
примеру, мне  постояльца своего спокоить нужно, кормить-поить  его подобает,
то  вы  точно што извольте  его от  себя вон. Потому,  -- добавил  хозяин  с
шутливой улыбкой, -- окроме как он вас обопьет и  объест, он сичас в горницу
к вам может иное што  пустить. Так-тось! Мы  довольно даже хорошо  известны,
сколько разведено у  нищих  этой самой  благодати.  Я  уж его  и не  спускаю
никуда, кроме как на  сеновал, либо на печь в избу с извозчиками. Для ихнего
брата это все единственно... Привыкши!..
     -- Полно тебе судачить-то! --  перебил  хозяйскую  речь  возвратившийся
майор. -- Небось он тут про меня тебе наговаривал, штобы,  то есть, майора в
три  шеи. Зверьками, надо полагать, моими тебя запугивал? А ты их не  бойся,
андельчик,  потому  они для горьких сирот -- все  одно што  золото...  Ну-ка
начинай, полковник, малиновку, -- потом я за тобою с молитвой...

     -- Так-то,  друг! -- развеселял старик иногда недолгие дни нашего с ним
дружного  сожительства, когда  в  них  вкрадывалась какая-нибудь  пасмурная,
молчаливая  минута.  --  Вот,  брат,  мы  таперича  вместе  с  тобою  живем.
Живем-поживаем, добро наживаем, а худо сбываем...  Тоже и  я сказки-то знаю,
-- не гляди,  что  старик.  Што приуныл? Авось  не в  воду  еще нас  с тобой
опускают.  Сбегать,  што ли? --  подмаргивал  он  глазком  в  сторону одного
увеселительного    заведения,   которое    всегда    снабжало   его   самыми
действительными лекарствами от всех болезней -- душевных и телесных.
     Энергии и уменью старика,  с какими он, смеясь и разговаривая, подметал
комнату,  зашивал  свою рубашку, наливал  чай,  ваксил  сапоги, предательски
захваченные еще с вечера  на соседний с  нашим жильем сеновал, -- решительно
не  было пределов. Вообще это было какое-то всеми нервами дрожавшее и певшее
существо тогда, когда ему приходилось выхвалять доблести посторонних людей и
как-то  странно  унывавшее  и  съеживавшееся  в  случаях,  ежели  чье-нибудь
любопытство старалось заглянуть в его собственную жизнь.
     Неустанное  шоссейное  движение,  которое  мы обыкновенно созерцали  со
стариком с балкона, вызывало в нем тысячи рассказов, имевших целью не только
что познакомить меня  с промелькнувшим сейчас  человеком,  но, так  сказать,
ввести в его душу, вглядеться  в нее, вдуматься и  потом уже, вместе с  ним,
одною  согласною  речью  удивиться  той  несказанной  доброте,  которая,  по
стариковым словам, "сидит в этой душе испокон века".
     -- Друг! Проснись!  --  поталкивал  он  меня  локтем  в  бок,  когда  я
принимался за какую-нибудь книгу или просто так о чем-нибудь задумывался. --
Вишь: самовар-от как  попыхива