пременно исполнил  ваше желание, хотя  и
благодарен вам за него.
     -- Отчего ж?
     -- Да так.  Не ст ю, кажется; а буду ли стоить --  не  имею возможности
утвердительно сказать.
     Меня озадачил необыкновенно откровенный тон, с каким было высказано это
сомненье.   Это,   должно   быть,   какой-нибудь  юноша,   принадлежащий   к
провинциальному  молодому поколению, думаю я  себе, и не ошибся. Юноша повел
со мной разговор весьма эксцентричного свойства.
     --  Меня зовут Теокритов, -- начал он. -- Мой пеший образ путешествия и
моя фамилия, конечно, сказали вам все  об моем  звании и состоянии;  поэтому
можете себе  представить, что я не буду  расспрашивать вас о  том,  в  какой
московской гостинице мне всего удобнее остановиться или каким образом я могу
быть принятым в великосветских салонах.
     -- В свою очередь и  я никак не мог бы удовлетворить ваше любопытство в
этом отношении.
     -- Я  почему-то предполагал это, -- отвечал  Теокритов  с  улыбкой.  --
Скажите, пожалуйста, вы  долго  прожили  в  Москве?  Извините  за нескромный
вопрос,  но я,  рекомендуюсь вам, такой уж  человек. Если сойдусь с кем,  не
могу  не  дозволить  себе  полной  откровенности:   расспрашиваю   про  все,
рассказываю обо всем.
     --  Сделайте  одолжение, не  стесняйтеся. Я  сам совершенно такой же. В
Москве я прожил более двух лет.
     -- Довольно. Чем вы  там занимались? Я никак не могу ни по лицу вашему,
ни по костюму отгадать ваших занятий.
     -- Право, я сам не знаю, чем я занимался в эти почти три года. Впрочем,
вы мне  сказали одну очень хорошую вещь. Я так же, как и вы, в одно утро шел
по этой дороге в  Москву с целью попробовать своего счастья -- и пробовал...
Это было мое главное занятие.
     --  И  что  ж, хорошо  там? -- спросил  с  необыкновенною  поспешностью
молодой человек.
     --  Да  вот, как видите, -- отвечал я,  показывая ему на свой маленький
дорожный чемодан. -- Omnia mea mecum porto [Все мое ношу с собой (лат.).].
     --  Дда-а!  --  протянул Теокритов. -- А сколько  вам лет? -- почему-то
полюбопытствовал он, пристально всматриваясь в меня.
     -- А как вы думаете?
     -- Лет тридцать с небольшим, -- польстил он мне.
     -- Двадцать четвертый пойдет с августа, -- огорошил я его.
     Теокритов сделал нервическое движение и  замолчал. Минут  десять прошли
мы молча.
     -- Но  вы, надеюсь, не  откажетесь мне сообщить  некоторые  подробности
насчет  того, собственно, как простая проба, хоть  бы даже и счастья,  могла
состарить вас так неестественно?
     --  Очень просто. Я пошел  в  Москву, может быть так же,  как  и  вы, с
самыми жалкими, но и с самыми нелепыми надеждами. Мне было девятнадцать лет.
Я  только  что спорхнул со  школьной  скамейки  и воображал, что  все  науки
известны  мне как мои пять пальцев. В этом уверял  меня и аттестат с широкою
печатью и с  размашистыми росчерками разных  инспекторов, профессоров и  так
далее. Сообразительности, впрочем, и  тогда уже было у  меня  достаточно для
того, чтобы задать себе такого рода вопрос:  а чем будет питаться  тело мое,
которое, как известно вам,  для разницы с бодрым духом  называется бренным и
немощным?  "Бренное  тело-то?  -- отвечал  мой  мальчишеский,  следовательно
добрый, дух. -- Во-первых, об нем и говорить-то много  не стоит,  потому что
пряников  писаных  оно  у  тебя не  потребует  --  не привыкло,  а  ежели  и
потребует,  так тоже заботиться не о чем.  Науки тебе известны: уроки давай.
Не найдешь  уроков ежели,  то есть в случае, ежели заколодит, почерк  имеешь
хороший: бумаги пока переписывай. Делать-то нечего.  Счастье ведь  пробовать
собираешься!.."  Как  сами  вы  видите,  резонно до этого места рассуждал  и
ободрял слабую плоть добрый дух,  но потом и сглупил. "А стихи-то? -- шепнул
он мне в довершение эффекта. --  Разве  не знаешь: Кольцов, Никитин, земляки
ведь твои, славу себе приобрели".  А на  великую мою беду, я  тогда стихами,
как и всякий грешный мальчуган, с большим чувством занимался, и образованное
начальство  пометило  у  меня  в  аттестате:   "В   сложении  и  скандовании
пиитических сочинений весьма быстр и способен". Не спорю, такая отметка даже
до  изрядности  чепушиста, и верить ей я  бы  не должен, но что же прикажете
делать  с тою горячею верою, с которою золотая  юность верит во всякую чушь?
Вот я и поверил  всему этому -- и пошел. Приду,  думаю,  настрочу  нечто,  и
Москва  заслушается  моего козлогласования. Вы понимаете, что я хочу сказать
этим? Я хочу сказать, что, несмотря на мой аттестат с широкою печатью, я был
тогда  необыкновенно  туп,  не  сам по себе, но потому,  что не научили меня
понять  ту  простую  вещь, что кто  намерен  сунуться  в воду, должен прежде
поискать  броду. Бросая аллегорию, я  разъясняю это  правило  таким образом:
зная  крайнюю  несостоятельность  моих  средств   и  благословляя   меня  на
дальнейшее развитие  моей головы,  начальство благословляло  как  будто  тем
самым мои,  хотя  и  косвенные,  надежды  на  общественный карман. А  другой
надежды избежать  голодной  смерти у меня и  быть не  могло.  Я очень хорошо
помню, как  пред  моим  походом в  Москву в угорелой  головенке моей роились
разные  казенные вакансии, стипендии, субсидии  и  тому  подобное. Тогда как
самый необходимый  вопрос:  откуда  и за что  мне  все сие  --  никак не мог
влететь  в эту головенку. Следовательно, я как будто рассчитывал, что Москва
просто-напросто  для  того,  чтобы  поощрить  мои  разнообразные  таланты  и
благородные  стремления,   должна  содержать  меня   на  общественный  счет.
Претензия  эта,  признаюсь вам,  мне  тогда  казалась  безупречно  законной.
Талантливый  сын  отечества,  сознавая  в  себе  многообразные  способности,
говорит ему:  "Поощри меня.  Я, как даровитый  человек, впоследствии принесу
тебе  сторицею.  Без твоей же  помощи я пропаду".  Но  не виновнее  будет  и
отечество,  когда спросит  у  даровитого человека:  "Докажи-ка  ты мне  свою
даровитость! Покажи, скажет, изобретательность твоего ума и силу твоей воли,
хоть,  например,  в  том разе,  чтобы обойтись тебе  своими  средствами,  не
пропасть без моей помощи". Такого рода испытанию и подвергла меня Москва, и,
конечно, пожив теперь в обеих столицах, я  имел случай видеть,  как один сын
отечества, по общему мнению далеко не  даровитый, и  без этого испытания был
поощрен  даже  не  по заслугам;  но  ведь  это  доказывает только,  что мне,
например, мать  купила  гостинец,  а  вам  вихры надрала,  и что,  ежели  вы
неудовольствие  какое по  этому поводу выразите, она вам их еще более  может
надрать.  Отдавая таким образом Москве  должную  благодарность,  что  она не
допустила мою гениальность разжиреть  на  ее счет, я желаю выразить тем, что
если она и на грядущее  время будет так же исправно выдирать хохлы некоторым
ребятам с глупым и  бесправным риском, отовсюду налетающим  на нее,  как она
мне  их  надрала, из  этого выйдет одна  очень хорошая вещь. Некоторый класс
людей, славящийся у нас прирожденною  способностью  жить на чужой  счет, все
больше и  больше извещаясь об этих, как говорится, всклочках и вздрючках, со
временем  окончательно  утратит  эту  способность, и будет  от этого великое
благо как самому сословию, так и всей Руси.
     Против воли, я готов был в это время говорить хоть целую неделю, потому
что  припомнилось  мне тогда  очень  много  тех  печальных  вещей,  которыми
обыкновенно  встречает столица  молодых плебеев, таскающихся туда  пробовать
счастье.  Разливаясь в этих фразах, я почти и забыл про Теокритова и отвечал
только одним своим воспоминаниям и впечатлениям.
     --  Вы,  кажется,  имеете  в  виду  именно  тот  класс,  к  которому  я
принадлежу? -- как-то робко спросил мой спутник.
     Я вдруг опомнился. Мне было очень жаль моих слов.
     -- Я разумею мой собственный класс, -- отвечал я ему, -- и, может быть,
он будет наш общий  с вами. Вы, пожалуйста, извините меня,  что  я говорил с
вами несколько откровенно. Я потому дозволил себе это, что, по вашим словам,
вы  сами откровенный  человек. Хоть я  и показался стариком на первый взгляд
ваш, тем не менее я  не выучился вести другой разговор,  да едва ли когда  и
выучусь.
     --  Я  очень признателен  вашему  неуменью,  -- отвечал  Теокритов.  --
Благодаря ему я начинаю яснее смотреть на ту дорогу, по которой мне придется
идти.  Сознаюсь вам, меня,  как  и вас когда-то, обуревают  теперь  мечты об
уроках,  стипендиях, переписке  бумаг  в крайнем  случае  и тому подобном. В
отношении  меня  мечты  эти  тем  нелепее,  что  на  уроки, например,  я  уж
окончательно  не имею  права  рассчитывать,  потому что в  недавнее  время я
узнал, что и мой аттестат, как и ваш, есть один только самый  сущий вздор. И
хоть  мне  по  окончании  курса  в  семинарии  очень  хотелось  поступить  в
университет, но  скажите же  вы мне, что  я там буду  делать? Как я  выдержу
экзамен   и  как   наконец,  ежели   даже  и   выдержу  его,  буду   слушать
университетские  лекции,   когда  сам  я  чувствую   потребность   поучиться
просто-напросто грамоте? Следовательно,  я  должен  буду  служить  в Москве.
Переписывая бумаги в  каком-нибудь  присутственном месте,  я, кажется, очень
мало погрешу против моей совести.
     --  Значит, вы идете  в  Москву, чтобы  переписывать бумаги?  Но  таким
образом пробовать счастье вы могли  бы и  в родном городе, не ломая дальнего
похода и не рискуя умереть с голода.
     Теокритов забежал вперед и остановился против меня.
     --  Видите, -- заговорил  он  с  одушевлением,  -- как хорошо теперь на
белом свете?
     Я осмотрелся: утро было действительно прекрасное.
     -- Вижу,  -- отвечал я. --  Но каким же  образом ваш вопрос  продолжает
начатый нами разговор?
     -- А вот я вам сейчас объясню, -- отвечал он с большим азартом. --  Как
ни  за что не  могу я  не чувствовать всю прелесть того, что окружает нас  в
настоящую минуту, не могу я сделать, чтобы сердце мое было равнодушно к этой
огромной картине, хотя я почти каждый день смотрю на нее уже  двадцать  лет;
точно так же не могу я жить, как вы мне советуете, в родном городе. Я должен
всем рисковать, чтобы уйти отсюда, потому что, ежели буду жить здесь дольше,
я  чувствую, что  непременно  скоро умру.  Временами  бывает  так,  что  мне
кажется, будто  для моего дыхания даже  нет  места  в этом воздухе. Вам это,
пожалуй, может показаться смешно, а мне, если б только вы знали,  как иногда
бывает  невыразимо тяжело  сдерживать  в груди это дыхание.  Вы, может быть,
даже и не поверите в возможность  такого случая? Клянусь  вам, это правда, и
ради  одного этого  обстоятельства я должен уже утекать  отсюда; в противном
случае я непременно лопну...
     Говоря это, молодой человек был необыкновенно взволнован. Щеки его ярко
горели, а на лице  ясно рисовалась  какая-то  как  будто с цепи  сорвавшаяся
злость,  готовая истерзать первого встречного. Я видел, что он до  бешенства
вооружен против  своей жизненной обстановки, -- и на  этом основании простая
фраза моя, что бумаги можно переписывать и не выходя из родного города, была
принята им за положительное, как будто даже начальническое приказание ему не
оставлять  ни под каким видом  родины. Ускоряя  шаги  свои,  так  что я едва
успевал за ним, он  с каждой минутой раздражался моей фразой больше и больше
и  старался уязвить меня  разными  колкостями, в том ожидании, должно  быть,
чтобы  дать мне хоть слабое  понятие о той, по всей вероятности, мучительной
боли, которая терзала его самого.
     -- Вы прекрасно посоветовали мне остаться в родном городе, -- горячился
он. -- Очень вам  благодарен за совет. Но одно из двух: подавая мне его, вы,
извините за бесцеремонность, или соврали (бог уж вас знает для чего), что вы
в одном со  мною положении, или ваша московская  жизнь  так передернула вас,
что вы забыли всю пахучесть той среды, которую иногда занимает наш класс. Но
я  не знаю,  как можно забыть эту постепенно  одуряющую жизненную обстановку
людей  нашего  болота,   о  которой  когда   начнешь  рассказывать  свежему,
незнакомому с ней человеку, так он, слушая, непременно думает, что  вы сошли
с  ума и врете ему невозможную, никогда и нигде не бывалую дичь. Тысячу, сто
тысяч лет нужно прожить мне, например, чтобы  забыть  какое-то, так сказать,
нравственное зловоние,  которое  окружает  меня с самого детства  и которое,
наконец, выкурило-таки меня из прекрасных здешних мест. Да  нет! И через сто
тысяч  лет  я не  забуду  это  зловоние... Понимаете ли,  что это решительно
невозможно, как невозможно не умереть человеку, -- щегольнул он  сравнением,
задыхаясь от волнения и как-то особенно, точно в  истерике, всхлипывая. -- С
другой стороны, я тоже решительно не понимаю, что вас заставило соврать мне,
--  спрашивал он  самого себя, нисколько, по-видимому,  не сомневаясь, что я
действительно соврал ему. -- Встретиться с человеком на дороге и соврать ему
без всякой  нужды -- это черт знает что  такое! Я никак не могу понять, -- с
азартом размышлял про  меня мой спутник, соболезнуя как будто,  что порочная
наклонность  моя  врать  первому  встречному  всякую  чепуху  не подлежит ни
малейшему сомнению.
     Я  молчал,  предоставив  ему  и  время  и  возможность   прошуметься  и
освежиться утренним  воздухом. И  действительно, он  скоро прошумелся. Голос
его,  постепенно понижаясь, перешел наконец в тот немного взволнованный тон,
которым  подобные  горячки  сыплют  на  вас  свои  извинения и  раскаяния  в
невольных обидах.
     -- Простите меня, -- заговорил Теокритов прежним кротким  голосом. -- Я
вот всегда так. Чуть только вспомню и заговорю о своем житье-бытье, сейчас и
начну ругаться на кого  ни попало.  Кажется  мне в это  время, что все  люди
виноваты против  меня,  потому  что  суждено  им, счастливцам, не  знать  ту
жизненную сладость, которую мое происхождение присудило меня изведать.
     -- Я вовсе  не  такой счастливец, и  сердиться на меня вам совсем не за
что: я нисколько не соврал  вам, как вы обо мне подумали, и  пахучести своей
прошлой жизни далеко еще забыть не успел.
     Юноша  заметно  стыдился своей  вспышки и рассыпался  в  извинениях.  Я
уверял его, что в дороге тяжело и без них.
     -- Да нет! Как же это? -- недоумевал он. -- Вдруг встретиться на дороге
с человеком, навязаться к нему в товарищи и потом обругать его.
     -- Вы меня не обругали. Вам показалось,  что я наврал вам, -- и вы, как
откровенный человек,  сказали  прямо,  что обо мне думаете. Я  решительно не
вижу, что вас беспокоит. Не будем больше говорить об этом.
     -- Но все-таки... -- протянул Теокритов, стараясь не смотреть на меня и
шибче прежнего шагая по дорожной насыпи.
     Я заметил в нем сильное желание как-нибудь оправдать в моих глазах свою
горячность.
     -- Я  вам не  надоем ли, --  заговорил он после некоторого молчания, --
если расскажу кое-что.  Мне хочется по  возможности доказать  вам,  что  мне
почти нельзя не быть таким зверем, каким я вам показался  сейчас. Право, мне
кажется, вы  перестанете сердиться  на меня, если выслушаете, чт  я  намерен
сказать вам.
     -- Я на вас и без того не  сержусь,  --  старался  я успокоить его.  --
Сделайте одолжение -- говорите. Я буду очень рад.
     -- Хорошо же, -- с  живостью  подхватил он, --  я буду говорить. Вот вы
сказали сейчас:  "Сделайте одолжение -- говорите. Я буду очень рад". Вещь на
всякий взгляд  обыкновенная,  и каждый  несколько раз в  день  скажет  такую
фразу, нисколько не задумываясь над нею, как не задумывается над нею и  тот,
кому  ее скажут.  Но  посмотрите теперь  на  меня,  и  вы увидите,  какой  я
несчастный, самому себе противный урод. Сам по себе, по натуре, как говорят,
я от  души  расположен  верить  всему,  что мне  ни говорят,  от  души готов
исполнить для всякого все, что могу исполнить. А в настоящем случае, то есть
вам, я  совершенно верю, что вы не сердитесь на  мою вспышку, что вы в самом
деле будете  рады  развлечься в дороге  моим рассказом; но в то же время  те
условия, при которых я жил до сих пор, посадили в мою голову какого-то беса,
выгоняющего из меня, против  моей воли, всякую  веру  даже  в  самых близких
людей. Поверите  ли, вот теперь  этот бес повсеместно, так сказать, засел во
всем  моем   теле  и  старается  вытеснить  из   меня  симпатию,  которую  я
почувствовал  к вам еще  в то время,  как только вас  завидел. В моей жизни,
хоть она и не успела, как видите, посыпать голову мою снегом, не было еще ни
одного человека,  которого бы я не  полюбил при встрече и  с которым  бы  не
разошелся единственно по внушению беса, засевшего  во мне.  Откуда он пришел
ко мне? Если бы я,  как справедливо  кажется мне, не родился в той  сфере, в
которой родился, его бы во мне не  было. Опять повторяю, что привычки людей,
которые родили меня,  воспитали,  их  особенное образование, перенесенное от
них  и на меня, их убеждения,  если  только можно  назвать убеждениями дикую
толпу  диких  предрассудков,  выработанных  стариной  и   сохраненных  нашим
временем как лучшее доказательство  той истины, что хорошее  старинное может
напугать  времена  позднейшие своим чудовищным варварством, --  все это одно
только, положительно уверяю вас, посадило  в меня моего  беса. Ну, вот он со
мной и расправляется  за грехи отцов. Я вам скажу  пример, как именно  он со
мной расправляется. По выходе из семинарии я служил без малого два года. Чин
мне, как студенту, дали; столоначальником к концу года  посадили. Вы служили
где-нибудь?
     -- Нет, -- отвечал я.
     --   Следовательно,  вы   не   знаете,  что  в  руках   столоначальника
сосредоточивается   нечто   такое,   что  может   выжать   слезу   из   глаз
просителя-мужика и отереть  ее.  Вот,  каждый почти день это бывало,  сидишь
ранним утром в квартире, а мужики уж  и лезут с  своими нуждами, оборванные,
истерзанные,  грязные,  с  лицами  озабоченными  и  изнеможенными  до  такой
степени,  что  все  сердце,  бывало,  перевернется, глядя  на  какого-нибудь
горюна. "Батюшка! --  начинают  вопить.  --  К  милости вашей пришли.  Так и
так..." -- и в ноги. Слушайте же:  "Десять рублей, -- говоришь ему, -- стоит
это  дело, старик", потому что такса  уж известна; зная эту таксу, расчислил
кому сколько следует,  чтобы без всяких задержек поскорее отпустить старика,
и  объявляешь ему. Не дай  вам бог видеть, что начинает делаться после этого
объявления:  стоны,  слезы,  коленопреклоненья,  целованья  ног.  "Кормилец!
Лошадь, говорит, другой  день  без  корму  стоит; хлебушко, кой с  собою  из
деревни привез, вчера утром  покончил,  а  теперь  ничем-ничего  нет"... Вот
тут-то  и  начиналась  обыкновенно  расправа,  какую  учинял  со  мной  бес,
посаженный в меня, как я  сказал вам, за  грехи отцов.  Я  вижу,  что десяти
рублей старику взять неоткуда и что ежели сделать ему дело  без них  и кроме
того  дать  еще  полтинник  на  обратный проезд, так  из  этого  выйдут  два
обстоятельства.   С   одной   стороны,   старик,  осчастливленный  нежданной
благодатью, действительно на всю жизнь будет поминать меня в своих молитвах,
как обещает; с другой, мой стол, а главное -- мое начальство подумают, что я
хапаю один, и на этом  основании рано или поздно съедят меня.  А может быть,
как-нибудь уцелею, думаю я про себя, и решаюсь отпустить старика. Поймите: я
хочу  это  сделать  искренне,  не  стесняясь толками товарищей, притеснением
начальства;  рискую   быть   выгнан   из   службы,  следовательно   потерять
единственную возможность  жить. Вдруг ни  с того  ни  с  сего  в  мою голову
прокрадывается  мысль,  незваная,  непрошеная. Причин,  могущих  ее вызвать,
кроме беса,  я  ни одной  не  знаю. Мне  почему-то  начинает  казаться,  что
старичишка-то врет, что у него за голенищем мошонка с сотней рублей, которые
он   привез  с   тою  целью,  чтобы  обхлопотать  свое  дело.  Я  пристально
всматриваюсь  в  него  и  начинаю  видеть  в  нем  так  известный  мне   тип