а не даешь никакого?
Ты кто передо мной? Червь!..
     -- Свалился с копыт, -- шабаш! --докончил майор эту речь. -- Надо пойти
позвать  сына сапожника,  чтобы убрал отца.  Добер старичок-то очень, только
вот забрусит у него ежели -- блажит... Ах, как блажит! Бедовый! Ты не гляди,
што он беззубый совсем...
     --  Што  это, как крепко наш тятенька захмелели? -- говорил приведенный
майором  молодой  парень  в  загрязненном  фартуке  из толстого полотна  и с
ремнем,  опоясывавшим  его голову. Потешно это, однако, как  они накушались!
Ах,  сударь! Вы нам  и не  в  примету,  -- извините-с!  Мы тут,  признаться,
сапожники,  свое мастерство открыли, потому как  в Москве,  у этого у самого
Пироне, первым мастером  бымши-с!..  Нельзя-с...  Пожалуйте ручку-с... Очень
приятно!
     -- Пей-ка вот,  пей,  да  отца-то бери! -- подносит майор  стаканчик  и
этому молодцу. -- Ах, не люблю я в молодых ребятах, как это  они одни пустые
разговоры  разговаривают! Рады теперича,  што барин  молчит...  Да почем  ты
знаешь: он,  может,  теперь про  тебя  самым  паскудным  образом понимает!..
Может,  он над  тобою надсмеивается;  а может,  и  жалеет он нас  с тобой --
дураков...
     -- Нет-с! Помилуйте, Федр  Василич-с! Зачем же-с? А как у нас, по нашим
окрестностям,   нет   настоящих  господ...  Самим  вам   это  довольно  даже
известно-с...  Но заместо  тово в Москве у нас  всегда тебе папиросу дают...
Извольте, говорят, вам господин мастер, папиросу,  -- верно-с! Потому больше
все в долг отпущали... Мы вот к чему-с!..
     -- Ну так ты, выходит дело, и пей!..
     --  А за это  мы вам благодарны... Вот как, --  одно слово!.. Мы  тоже,
сударь,  наслышаны об  вашей простоте, -- обратился молодец с своим глубоким
поклоном  в мою сторону, несмотря  на то  что  стакан  подносил ему майор, а
вовсе не я.
     Все наше так нечаянно собравшееся общество глубоко увлеклось переноской
постороннего деда под его собственную кровлю. Майор кричал ребятишкам:
     -- Подхватывай, подхватывай его под голову-то! Ах,  пострелы вы этакие!
Не видют, как она у него  под  гору завалилась! За  што же я вас  гостинцами
всякими угощал?
     -- Да што, дяденька, -- плаксиво  отвечали ребятенки, совсем уже бросая
порученную их попечению голову. -- Ты лучше к голове сам приступись, а мы за
ноги будем... А то он тут-то кусается... За палец меня тяпнул сейчас...
     После  этой  переноски, у нас  сделалось еще веселее.  Ребятишки начали
приставлять, как большие в гостях бывают, что они там делают, -- с умильными
рожицами  просили  денег на  гостинцы,  -- друг  перед  другом  разбалтывали
семейные  тайны;  а  майор, балуясь  с  ними,  в  то же  время говорил  мне,
положивши свои руки на мои колени:
     --  Нет, ты  гляди, што у нас за ребята! У нас ребята -- вор! С чево? А
отцов у них нет, -- вот с чево! Ха!  Мы тоже, брат, кое-что понимаем, --  не
лыком шиты... Вот они теперича говорят:  дед дурак. А  кто их этому  выучил?
Можешь ты об  этом понимать? Нужда выучила!.. Отцы все живут кое в Питере, а
кое в Москве,  -- пишут оттуда  женам: "Ежели  в  случае  чего,  избави тебя
господи!.. Лучше тебе живой в могилу зарыться!.." Пописывают так-то,  а сами
по пяти  годов в погребах в московских торгуют, в услужениях в разных живут,
в трактирах...  И  выходит  такое дело,  што бабы без мужьев смертной тоской
тоскуют;  девок  без ребят  тоже одурь берет;  а  тут жандары пришли  к нам,
всякий  гулящий  народ  идет...  Вот  они  беспутные ребятишки-то  у  нас  и
рожаются...
     -- Н-ну только пошли ты, друг сердечный, мне, старичку, еще кое за чем,
--  потому  старичку тошно  разговаривать об  этом паскудстве...  Давай,  --
добегу...
     --  Куда  ты тепель пойдешь, дедуска?  --  говорит какой-то  мальчуган,
устремивши  в деда черные любопытные глазки. --  Ты пьян теперь. Меня  лучше
пошли, -- я тебе живо скомандую.
     --  Уж тебе-то и скомандовать! -- спорит другой, более взрослый  малыш.
-- Ты вот штанишки-то поскорее учись подвязывать... Ха, ха, ха! А то тоже за
вином идти хочет.
     --  Меня  мама  завсегда посылает. Дяденьки,  какие ежели у нас бывают,
тоже смеются надо мной, --  говорят: действуй, Мишутка, в кабак,  -- тебя не
обманут... Не таковский!
     -- Добрые ведь; а чему с самого малолетства обучаются от этого гулящего
народа -- беда! -- лаская ребятишек, жалуется мне старик. -- Из люльки прямо
-- марш в кабак! На всякий соблаз,  на воровство, на буянство на всякое. Ох,
ребята, ребята! Жаль мне вас, -- до смерти жаль, а поделать с вами ничего не
могу... Ничего нет у деда, -- обеднял дед!..
     Старик наклонился к моему уху и зашептал:
     --  Вот я у тебя пальто вижу. В залишке оно у  тебя и ни к чему тебе не
пригодно. Отдай  ты  его вот  этому ребеночку. Какую рацею я тебе  доложу! У
добрых  людей  у иных от ней сердца обмирали.  Семь человек их -- вот этаких
великанов  --  в  доме живут --  и хозяйством заправляет этакая ли  старуха!
Узнаешь, -- засмеешься!.. Одиннадцати, брат, годов, --  вот в какую старость
пришла!  Кажись  бы этим воробьятам  колеть  нужно,  -- нет, живут.  Истинно
господь  бережет, потому  соседи  любезные  точно  что  свои  руки  к  ихним
головенкам сиротским любят прикладывать:  даже пухнут  у них головенки-то!..
Хе,  хе, хе! дай пальтишечко-то,  -- я снесу хозяйке, старушке-то  божьей...
Она всю семью  им обернет.  Голубь  мой! Не зазри ты старика,  што старик по
какой-нибудь корысти орудует...
     А отчего гнездо в раззор  пошло? Вот отчего; муж  жене пишет из Москвы:
"Дошли  как до нас слушки насчет  ваших негодных делов, то мы объясняем вам,
что шоссейному вахтеру этому головы на плечах не сносить и вам тож..." Мужик
спыльчивый, -- все знали. Замотали соседи головушками, -- думают: как  это у
них пойдет? Очень это антиресно! Но только вахтер, наслышамшись про мужицкую
правду, со страху запился и сбежал  куда-то... За ним  и  бабенка укатила. А
мужик словно  угорелый прибежал на деревню -- кричит: "Где,  где они, идолы?
Уж  отыщу  же  я  их!"  Да вот  четвертый  год  все  и  отыскивает...  Отдай
пальтишечко-то, -- не жалей! Тебе господь за это сторицей...

     -- Ах, как это мы  щедры на  чужое добро! -- вдруг  налетел на нас, как
снег на голову,  содержатель  постоялого  двора с своим полуснисходительным,
полунасмешливым языком. -- Это он  насчет чего, ваше благородие,  лепортует?
Насчет помоги? Можно! Ну, майор, вынимай -- и мы вынем... Ха, ха, ха!
     Хозяин достал из  штанов длинный кожаный кошель, начал им  трясти перед
глазами вдруг почему-то обробевших ребятишек и говорил сконфуженному майору:
     --  Вынимай!  Вынимай! Поможем нашим сиротинкам, чем нам чужого  барина
беспокоить.  Ведь  мы  с  тобой  здешние  обыватели, богачи...  Хе, хе,  хе!
Раскошеливайся!
     --  Голубчик!  -- заговорил мне старик,  переменивши свое обыкновенное,
так нравившееся в нем благодушие на  тон человека негодующего и жалующегося.
--  Смотри на него,  как старый человек по пустякам зубы-то скалит. Ведь это
он  меня  просмеять  пред тобой норовит, штобы  ты видел, какой я  перед ним
необстоятельный человек выхожу...
     --  Ну, ну, майор,  разойдись!  --  посмеивался содержатель  постоялого
двора.
     -- А ты думаешь, не разойдусь? Целый век протерплю?
     -- Про то и толкую: расходись!..
     --  Слышишь,   барин,  за  что  они  меня  майором  прозвали?  Вот  эти
милые-то...  Сказал я им,  дурак,  как я из купцов однажды, большую торговлю
бросивши, на Кавказ в солдаты убег, -- не продался, а по своей охоте. Думаю:
посмотрю, какая такая на свете война бывает. Сижу я так-то однажды на часах,
на горке, --  пчелки около меня  жужжат,  плетеньки какие-то узорные вниз по
обрывам сбегают, -- сижу  я  это,  сударь  ты  мой, с  ружьецом обнявшись, и
думаю: господи! Хоть бы капельку счастья!..  Где-то, мол,  оно  запропало от
меня --  от молодца?  А он вдруг  меня  из-под горы-то и  проздравил...  Как
грохнет в пистолет! Я с горы-то за ним, -- бегу, сам не знаю куда и за  чем,
-- настиг, да  как  шарахну  его штыком в бок... Кровь на траву потекла,  --
захрипел!..  Мужчина,  вижу,  дюжий,  --  все  тело  у  него ходенем  пошло!
Вздрагивает, словно бы его холодной водой  окатили. ... Смотрел-смотрел я на
него, ровно бы в полоумстве каком, и заплакал, по-бабьему закричал  во  весь
голос.  Господи!  Думаю,  за что это я  человека-то ухлопал,  словно  барана
какого?..  Так вот они теперича  над  этим  делом грохочут вот  уже  который
год... да майором и прозывают.
     -- Што же, тебя за твои глупые разговоры хвалить, што ли?
     -- Нуждаюсь я в твоей похвальбе! Ты понимай только,  сколь это человеку
тяжело, ежели без пути про него подлые разговоры ведут... ради скуки... Ведь
это все  одно  что петлю  на шею надеть человеку  и  тянуть  его смеючись, а
особенно ежели какой человек в  понятии состоит  в настоящем... А? Вам этого
не дано?.. Вам только зубы скалить...
     -- Расходись! Расходись! -- подзадоривал дворник.
     --  Нечево,  друг! Меня не  раззадоришь...  Наплясался я  под  эти ваши
музыки-то, с меня будет. А вы вот, барин, прислушайте, отчего я беден теперь
стал,  наг  и бос.  Все  вот  от  этих -- от смехунов-то... Не я  их смолоду
спаивал, а они меня. У меня, глядя на их  паскудство, сердце все изболело. Я
в старину молодец был, деньги умел из кремня  доставать, потому было ли дело
на  свете, какого  бы  Федор  Васильев  не  оборудовал?  А  на мразь  на эту
смотришь-смотришь,  бывало, как она мается,  -- ну,  думаешь:  дай  же я  им
душу-то хоть раз отведу...  Пущай, мол, хоть разок  сердчишки-то  у них  как
следует поиграют... И тут с  ними ничего, бывало, не сотворишь. Один день на
чужие  деньги  пропьянствуют,  а  на другой  -- нюнить примутся... Родителям
начнут жаловаться: Федор Васильев их в соблаз ввел.
     -- Вот  он  у  нас майор-то  какой!  -- подсмеивался мне хозяин, теряя,
однако, в значительной  степени ту самоуверенность,  с  какою он обыкновенно
нападал на старика. -- Я вам говорил, сударь, -- вы его раскусите только...
     -- За дело  взялся, -- продолжал старик, не слушая  хозяйских речей, --
ограбили. Сколько деньги моей разошлось по околотку, -- конца краю нет! Жену
из дальних краев привез -- смутили. И что  только от скуки эти люди  про нее
не разговаривали:  быдто, то есть,  я  ее с кобылы взял, из-под палача... Не
снесла баба этой городьбы, -- стала задумываться, чахнуть, -- ну и сгасла...
     Помню,  сидишь  где-нибудь,  бывало,   а  они  шушукают:  "Совсем  ведь
бабенку-то его стегать привезли на базар, а проходимец-то наш тут и случись.
Сжалобился  сейчас и говорит начальникам, не стегайте ее, почтенные господа,
потому я с ней вступлю в законный брак..."
     Ну да нечего, что было -- то прошло, -- что  будет -- увидим, а  теперь
просим,  сударь, прощенья!..  --  Подошел ко  мне  наконец старик,  обнял  и
поцеловал.  -- Ведь  он  мне  никогда отдыху не  дает,  --  прибавил  майор,
показывая  на  хозяина.  --  Приючусь  я  так-то  у  какого-нибудь  хорошего
человека,  так  он ему такое на меня сплетет... Свежие какие  люди от  скуки
этими разговорами с ним пристально занимаются, -- и верят. Ты-то, я знаю, не
поверишь. А смолоду, признаться, чтобы как-нибудь  грызню унять ихнюю,  дюже
ухитрялся  я  приладиться к  ним: то  это  форс,  бывало, на себя напущу, то
деньгами примусь оделять, то смиренством пронять их старался... а они-то-ха,
ха, ха!.. ну, сам виноват! Не так нужно было! Во всем сам виноват! Об этом у
господа бога моего  на страшном суде  буду  прощение  просить, чтобы он меня
рассудил... может, и мне выйдет прощенье от него -- от батюшки...
     Печально  склонивши  вниз  седую  лохматую  голову,   старик  вышел,  а
содержатель постоялого двора, сидя на стуле, протяжно заговорил мне:
     -- Вот за то  никто и не любит старого! Как начнет, как начнет; а ведь,
кажись  бы,  при  такой при  бедности, правду-то  в карман  нужно прятать...
Всякая  курица  его теперь может  обижать,  не токма человек...  С достатком
особенно!..

     Более уже не будили меня веселые стариковские крики.
     Другой день, после  описанного разговора, начался в шоссейной деревушке
страшным гвалтом:
     -- Где, где он?  --  звонко стукая сапогами, кричали  на улице люди. --
Кто же это его отработал?
     -- Тут отработают...
     -- Где он лежит-то? Надо взглянуть. Как он? Ножом кто-нибудь али как?
     --  Кулаком  кто-то  ухитрился! Всю башку  разнес. Говорили чудаку:  не
мешайся не в свое дело... эх, майор, майор! Доколотился до какого дела!
     --  Укокошили, сударь, друга-то нашего! --  пояснил мне  людскую суетню
содержатель постоялого двора, вошедши в комнату.  -- Пойдемте  туда. У вдовы
тут у  одной  -- у бедной  -- лежит.  Надо свечек купить,  ладонцу,  того да
другого, --  помогите,  ежели  ваша милость  будет. Нельзя-с  человеку,  как
собаке какой, умирать. Весь век  жил, как люди добрые не живут, -- похороним
хоть по крайности... по-христиански...
     Мы с  хозяином  пришли  в  какую-то маленькую разваленную избенку,  где
сидела  седая  старуха,  задумчиво  и серьезно  принимавшая  от  доброхотных
дателей  различные  приношения, имевшие сделать конец  стариковой жизни хоть
сколько-нибудь похожим на всякий христианский конец.
     Сморщенный старик,  из  отставных солдат,  дряхлый  такой,  то  и  дело
понюхивая  табак, уныло  гнусил  по  псалтырю, переплетенному  в замасленную
кожу: "Мал бех в братии моей и юнший в дому отца моего..."
     В  белую,  как  кипень,  рубаху  кто-то облачил  старика. Она  была  не
застегнута  и показывала  тощую желтую  грудь. Левая щека и  висок были, как
разговаривала  улица,  действительно  разнесены   каким-то  лихим  шоссейным
кулаком.  Левый  глаз  выпятился  из  орбиты  красной,  одутловатой  шишкой,
накрытой  седыми,   расцвеченными   запекшейся  кровью  волосами;  а  правым
уцелевшим  глазом, мне  казалось, старик,  как  и во  времена нашего  с  ним
доброго знакомства, шутливо и ласково помаргивал мне и говорил:
     "Андел, прости ты меня, старика, Христа ради, виноват! Сбегать, что ли?
хе... хе... хе!.."
     1870