ивши еще большую порцию, он нисколько не захмелел, а  только  еще  больше
насупился  и  стал  вести  себя  так,  будто бы действительно предстояло ему
поведать что-то весьма значительное, что-то очень таинственное и необычное.
     -- Да, Ваня, не мне рассказывать тебе о том, что такое  театр  и  какое
значение  имел  он  в нашей жизни. Ты сам, конечно, помнишь, сколько светлых
минут и сколько счастья доставил нам с тобою театр в жизни. Бывало,  бросали
мы  с тобою уроки, бросали родных, голодали, чтобы сберечь на билет в театр,
и--ходили на спектакли чуть ли не ежедневно, ходили с увлечением, с азартом,
отдавая театру последние досуги и последние свободные минутки. Да и что  еще
было  в нашем захолустном городке замечательного и интересного! Театр спасал
нас от мещанства, от засасывающей тины провинциального болота.  Театр  давал
нам мировые горизонты, и душа наша трепетала в унисон с Софоклом, Шекспиром,
Шиллером  и  Гете.  Откуда  бы  нам, мелким людишкам медвежьего угла знать о
страстях тонкого ума Гамлета, о пластической душе непреклонной  Антигоны,  о
горячих  итальянских  темпераментах, о глубине, о зорких раздумьях немецкого
гения, о французах с мистикой повседневной интимной жизни! Все это  нам  дал
театр.   Перед   нашими   глазами   вставала  древняя  скульптурная  Греция,
великолепие и торжественное величие римской империи, вдохновенная красота  и
духовные  идеалы  рыцарства.  Мы  видели с тобою королей, императоров, царей
всех веков и народов, их величие, их падение, их  власть,  их  бессилие.  Мы
изнутри  чувствовали бедность, болезнь, жалкое и смиренное существование, мы
созерцали тайные пружины любви, власти и могущества, богатства, ненависти  и
злобы.  От  нас  не могла укрыться тоска гения, принимающего смерть от дикой
толпы, которая его не понимает, -- восторг и упоение  любви,  нашедшей  свое
осуществление   и  свою  благословенную  взаимность  среди  грубой  пошлости
обыденной жизни, -- страдания и подвиги  героя,  захотевшего  положить  свою
жизнь за свободу и счастье людей, -- мелкая и напряженная злоба человеческой
жизни,  построенной  на  эгоизме, лжи, клевете, интригах и мести... Да разве
все перечислить! И все это нам дал с тобою театр!
     А помнишь, милый Ваня, наше увлечение артистическим миром?  Помнишь,  с
каким  трепетом  ждали  мы  бенефиса  того  или  иного  исполнителя, с каким
нетерпением жаждали приезда той или другой знаменитости, чтобы приобщиться к
этому чудесному и вожделенному миру гениального искусства!  Мы  обсуждали  с
тобою,  что  вот  Муратов играет Гамлета, главным образом, как оскорбленного
сына, страдающего  за  честь  своей  матери,  а  вот  Каширин  видит  в  нем
государственного  мужа, болеющего о судьбах трона. Майский же подчеркивает в
нем философа, мыслителя, углубленного  аналитика,  а  вот  здесь  Гамлет  --
истерик,  невротик  и  в конце концов психопат и даже умалишенный, а вот там
Гамлет -- и сын, и принц, и философ, и психопат...  Какая  завораживающая  и
волшебная   картина   умозрения,   созерцания,  понимания,  проникновения  и
фантазии! И все это мы с тобой знали, Ваня, знали 15--16-летним подростками,
все это мы отведали, вкусили, ко всему  этому  приобщились.  И  сердца  наши
трепетали  вместе  с  мировым пульсом всеобще-человеческого гения, талантов,
артистического духа и актерского творчества.
     А как любили мы с тобою эту бездомную  и  бродячую,  эту  гениальную  и
бесшабашную  жизнь  актерской среды! Актер -- всегда гуляка праздный, всегда
бездомен, всегда переходит с места на место. Сегодня он на  сезоне  в  одном
городе,  а завтра кончился сезон или прогорел антрепренер, и--он перелетел в
другой город, уже репетирует с новыми товарищами, для новой  публики,  новые
пьесы.   Душа  актера  --  нецентрированная  душа;  она  вечно  меняет  свою
субстанцию, вечно неузнаваема; она -- цепь бесконечных перевоплощений. И это
-- так заманчиво, так увлекательно! Для  актера  не  существует  морали,  не
существует  общественных  обычаев,  ему чужд устойчивый быт. Он вечно ищет и
создает,  неутомимо  возносится  и  парит.  Он  --   сама   фантазия,   само
непостоянство,  сама  неизменно  клокочущая  жизнь.  Правда,  отсюда  же его
глубинная бесшабашность, беспринципность и анархизм; отсюда  его  аморальная
беспечность,   неунывающий  оптимизм  и  всегда  готовая  проявиться  натура
энтузиаста. Но мы знаем с тобой, как артисту позволено то, что не  позволено
другому. Да, шалит и резвится актер, но не как вы, мелкая и бездарная чернь,
живущая интересами кошелька и желудка! Нарушает мораль и грешит против ваших
законов,  но  --  не как вы, мелкая, бездарная дрянь и визгливая, самомнящая
глупость!
     А помнишь, Ваня, наш маленький,  милый  театрик,  это  священное  место
наших  юных  фантазий, нашей чистой молодой молитвы, этих сладких и туманных
мечтаний, которыми всегда богата талантливая молодость? Он был расположен на
площади около городского  сада,  --  старинное,  маленькое,  деревянное,  но
изящное  здание  нашего театра. Кроме партера и амфитеатра он имел два яруса
лож, бенуар и бельэтаж и над ними  так  называемая  галерея,  место  не  для
низших  сословий  (которые  никогда  в  театр  не ходили), но, по-моему, для
самого высокого общества, отличавшегося от высшего света только  отсутствием
денег и невозможностью заплатить за более дорогой билет. Этот театр воистину
был  для  нас  с тобой священным местом. Мы знали в нем каждое место, знали,
где и какой номер и ряд, откуда что видно и слышно,  знали  всех  швейцаров,
бритых,  величественных, одетых в старинные торжественные мундиры, знали все
закоулки  кулисов,  где  всегда  с  тобой   подсматривали   и   подслушивали
выступающих  артистов,  и  сезонных  и в особенности приезжих. Только родная
школа, гимназия, да этот милый, уютный театрик и есть  то,  что  осталось  в
моей  душе  милого,  родного,  интимного  --  от  всей  моей  жизни, от всех
бесконечных впечатлений жизни!
     Вот об этом-то своем и твоем святилище, об этой чудной храмине  красоты
и искусства я и должен тебе рассказать. Не рассказать, а исповедоваться!
     Нечего  и  говорить  о том, что как только кончилась для меня гимназия,
так одновременно  кончился  и  театр!  Да,  Ваня,  кончилась  чудная  музыка
искусства,  окончилась  глубокая  школа ума и жизни! Почему кончилась, зачем
кончилась? Не знаю, Ваня, сам не знаю! И не спрашивай, не знаю ничего.  Знаю
только,  что  с  почтовым  ведомством  театр  не совместим. Конечно, это все
идиотизм, глупости, капризы...  Но...  Ничего  не  поделаешь!  Кого  в  этом
винить,  не знаю. Вероятно, меня самого надо винить, кого же больше? Однако,
что же пользы в том, что я виноват? Ну, пусть я виноват, а ведь от этого  не
легче.
     Кончивши  гимназию  и  определившись  почтовым  чиновником,  я перестал
ходить в театр. Поверишь или нет, но -- как отрезало!  Вспоминал  театр  как
какую-то  далекую  несбыточную  мечту.  Вспоминал его как виденный много лет
тому назад сказочный сон. Вспоминаешь-вспоминаешь такой сон, и, кажется, что
вот-вот вспомнишь его, и -- никак не вспоминается, никак не ухватишься ни за
какую мысль, чтобы его восстановить в памяти. Так и я -- не  мог  и  не  мог
вспомнить,  что такое театр и что это за чудные откровения он посылал; и сам
удивлялся, как эта память о столь недавнем счастье  так  бездейственна,  так
бессильна и беспомощна!
     Был  я  с  тех пор всего два раза в театре. И оба раза были таковы, что
больше уже не хватало смелости идти еще раз.
     Один раз был уже даже не спектакль, а концерт, и дирижировал  известный
С***,  совершавший  турне  по  ряду городов и заехавший в наш городишко. При
первом анонсе об его прибытии сердце, было, затрепетало у меня прежней  юной
радостью,  и я быстро купил себе билет, боясь, что впоследствии будет трудно
попасть на концерт. Правда, радость эта была мимолетна. Купивши билет, я тут
же почувствовал у себя  на  душе  будни,  и  довольно  равнодушно  ждал  дня
концерта.  Концерт  начинался с "Неоконченной" симфонии Шуберта. Первая тема
симфонии,  даваемая  на  виолончелях,  произвела  на  меня   весьма   дурное
впечатление.  Раньше  мне  так  нравилось  это  матовое,  спокойное величие,
изображаемое здесь властно  и  задумчиво  спускающимся  ходом  виолончельной
мелодии.  Кроме  того,  я  заметил,  что  дирижер  управляет не только своей
палочкой, но и тем хвостом, который у  него  вдруг  почему-то  вырос  из-под
фрака  и  который  двигался туда и сюда вслед за движением симфонии. Мне это
показалось чем-то обидным, неудобным и  даже  некрасивым,  и  я  преспокойно
встал  с  своего  места,  взобрался  на дирижерское место, оттащил от пульта
злополучного  дирижера  за  хвост  и  уверенно  занял  его  место.   Властно
постучавши  о пульт палочкой в знак начала симфонии и просчитавши один такт,
я махнул рукой, и -- симфония снова началась под моим  управлением.  Однако,
-- что за чертовщина! Эти проклятые виолончели, с которых началась симфония,
завыли как выгнанные и побитые псы, и я в гневе прекратил эту отвратительную
музыку,  раздраженно  застучавши  по  пюпитру в знак того, что надо симфонию
опять повторить сначала! Просчитавши один такт вторично, я  опять  дал  знак
палочкой,  и  симфония началась снова, и опять раздались эти издевательские,
собачьи голоса, которые вызывали во  мне  и  смех,  и  ужас,  и  отвращение.
Представь  себе, Ваня, я начинал симфонию по крайней мере раз пять, и все то
же дурацкое завывание. В  конце  концов  я  бросил  это  скучное  занятие  и
вернулся  на  свое  место  в  партере.  Стоявший  тут  же  дирижер тотчас же
приступил к своему дирижированию, и симфония, а затем и  весь  концерт  были
закончены  благополучно.  Правда,  одно  мое  достижение  было несомненно: у
дирижера в течение всего концерта ни разу не появлялось никакого хвоста.
     Другой раз -- также дело  касалось  одной  знаменитости.  В  наш  город
приезжал известный бас П., который должен был выступать в "Борисе Годунове".
П.  прекрасно  провел  свою  партию,  и последняя сцена заставила весь театр
затрепетать от ужаса и от восторга. П. была устроена редкая  овация  и  были
сделаны  какие-то  ценные  подношения.  Помнишь, милый Ваня, как мы любили с
тобою  всякие  бенефисы,  всякие  чествования,  юбилеи,  чтения  адресов   и
приветствий,  подношения  цветов,  венков,  драгоценностей...  Юное  счастье
охватывало наши сердца, когда происходило, например, празднование 25-летнего
юбилея Муратова. Эти горячие речи и адреса, эти взволнованные, полные  самой
настоящей  и  непритворной  благодарности  приветствия, этот сплошной гимн и
славословие  великому  гению  искусства,  так  счастливо  воплотившемуся   в
Муратове,  --  наполняли  тогда  весь театр полным восторгом, одним пламенем
сочувствия гению, одним благоговением к творческому подвигу актерской жизни.
И  как  трогателен,  как  наивен  зрительный  зал  в  эти  часы   юбилейного
празднества!  Какая детская радость и счастье написаны у всех на лице, когда
при всеобщей овации и несмолкаемых аплодисментах артисту  подносят  огромные
букеты цветов или дарят коллективно приобретенные драгоценности.
     Такие  овации  и  такой-то  прием  наша  публика устроила П. Я был тоже
несколько взволнован, но о прежнем юном счастье поклонника искусства  и  его
служителей  не  было  и  помину.  Все  же  я  был  активен  настолько, чтобы
разузнать,  где  остановился  П.,  и  попытаться  увидеть  его  в   домашней
обстановке.  Помнишь,  как  часто  мы посещали с тобой актеров или писали им
восторженные письма, стараясь вместе с ними жить стихией вольного искусства?
     Да, движимый чем-то вроде этого (но уже далеко не этим -- было ясно), я
постучался в номер гостиницы, где остановился П. На стук никто не ответил. Я
тихонько надавил на дверь, и она бесшумно открылась передо мной.  Боже  мой,
что  это  такое?  Вся комната была наполнена какими-то извивающимися гадами,
кишела какой-то копошащейся дрянью,  какими-то  неуловимо-гибкими  спрутами,
один вид которых внушал ужас и омерзение.
     Думая,  что  все  это какой-то сон, я сделал шаг вперед и протер глаза,
как будто бы стараясь проснуться от неприятного сна. Но  то,  что  случилось
дальше,  было  еще  хуже.  Я  почувствовал,  что  мои  руки  и ноги начинают
удлиняться и утончаться, делаясь гибкими и  извивающимися,  что  голова  моя
превращается  в  какую-то  круглую  морду,  а  туловище становится огромным,
толстым, овальным, так что весь я стал превращаться в  холодного  и  гадкого
спрута,  несущего  свое  мягкое,  холодное  и  осклизлое тело на бесконечном
количестве извивающихся  ног.  Все  мое  тело  покрылось  огромными  черными
глазами,  и  я  сразу  стал  видеть  все со всех сторон. Мои уши наполнились
душераздирающими  голосами,  в  которых  нельзя  разобрать,  бьют  ли  здесь
кого-нибудь  и  раздается дикий вопль истязаемого, музыка ли это -- какой-то
чудовищной, потрясающей симфонии, похожей больше на смерч и ураган,  чем  на
симфонию,  --  гром  ли  проваливающегося  хребта  горной  цепи,  где погиб,
казалось, не горный хребет и не материк, а весь мир целиком.
     Но где же П., где это чудо искусства и театра? Боже  мой,  неужели  это
он?  В  кресле перед маленьким столиком сидел уродливый, скрюченный старик с
бородой даже уже не белой, а желтой, жевавший  какую-то  жвачку  удивительно
долго,  непрестанно  двигая  своими  бессильными  челюстями,  методически  и
медленно, разжевывая какую-то снедь, как корова или вообще жвачное животное.
Глаза у него были закрыты, и он весь отдался  процессу  жевания.  Окруженный
этим  зверьем,  этой  ужасной  животной  пакостью,  он невозмутимо продолжал
двигать своими челюстями, и на его лице, превратившемся уже  в  ряд  складок
куска  шершавой  материи,  я  не мог прочитать ни одной мысли, ни одной тени
хоть какого-нибудь душевного движения.
     С силою рванувшись с места, я в ужасе выбежал из этого номера, из  этой
гостиницы,  и  после  уже  ни  разу  не  пошел  ни  в  театр, ни тем более к
какому-нибудь актеру.
     Что это такое, Ваня? Но -- не трудись  объяснять.  Как-то  и  без  слов
понятно,  что  это  такое, да и не подберешь сюда подходящих слов. Нет таких
слов!
     А тем не менее -- рушилось последнее счастье и  утешение  жизни.  Театр
выпал у меня из души, и с ним пропало все молодое, все свежее, все наивное и
умное, все высокое, интимное и торжественное! Почтовое ведомство водворилось
во  мне,  в  душе,  в уме, в сердце, -- и, казалось, во всем мире нет ничего
кроме этого почтового ведомства.
     Ну, тут бы и кончиться всей этой легенде о театре. Однако, случилось не
так. Чудная, светлая, прекрасная легенда о театре закончилась так,  что  вот
только тебе первому за много лет и захотелось мне ее рассказать.
4.
     Однажды я видел сон.
     Трудно  назвать  это сном. Сон и есть сон, больше ничего. У меня же это
было каким-то тихим умопомешательством (или я не  знаю  чем)  и  --  на  всю
жизнь, на всю жизнь!
     Где-то,  на  неизвестном  месте,  в  непонятной  обстановке, но на фоне
обширного пространства, -- не то городской площади (только не было видно  ни
домов,  ни  людей),  не  то  поля  или какой-то равнины, мне почудился некий
предмет, который издали был похож на огромную пушку. Я  находился  вдали  от
него  и  не  мог  в  подробностях  разобрать его очертаний. Подойдя ближе, я
увидел... Боже мой, что это такое? Неужели это то самое, что мне показалось,
неужели я не ошибся?
     Да, я не ошибся. Передо  мною  оказался  исполинских  размеров  мужской
половой  член в напряженно-трепущущей форме, и только не было видно, кому он
принадлежит и есть ли такое существо, кому он реально принадлежит. Этот член
был несколько аршин  длиною,  а  в  ширину  его  могло  бы  охватить  только
несколько  человек.  Он  торчал  под  углом,  примерно  в  45ё,  над землей,
наподобие какого-то уродливого облезлого дерева.
     Вдруг среди окружающей пустоты появились какие-то люди, -- да, впрочем,
в самых обыкновенных нарядах, в  пиджаках  и  сюртуках  и  даже  кое-кто  во
фраках,  -- самые обыкновенные люди, каких встречаешь на улице любого города
сотнями и тысячами. И стало этих  людей  набираться  много-много.  С  каждым
мгновением  толпа  людей  становилась  все  больше  и больше, наполняя собою
пространство кругом этого члена; а откуда они появлялись,  не  могу  себе  и
представить.  Эта  толпа  людей  стала  тысячной,  стотысячной,  миллионной,
миллиардной; она заполнила все  пространство  до  горизонта,  наполнила  всю
землю, наполнила весь мир...
     И  вот  поднялся  на  что-то  высокое  один  человек  из этой толпы, --
казалось мне, самый серый, самый  невзрачный,  самый  обыкновенный  человек,
немного сгорбленный и сутулый, с высоко поднятыми плечами, как бы от холода.
На нем была черная полусношенная рубаха-косоворотка и полинялая грязно-серая
кепка, надвинутая на лоб. На этом бесцветном плоском лице я не мог прочитать
ни  одной  идеи,  ни  одного  замысла.  Мне  бросилась в глаза тупость этого
стеклянного взгляда и выпятившиеся вперед губы, которые свидетельствовали  о
бессмысленной  и  наивной  сосредоточенности  на  чем-то пустом и никчемном.
Бывает у людей такая баранья сосредоточенность  на  пустом  предмете,  когда
видишь сразу и всю мучительную напряженность этого лба и этих глаз и в то же
время  полную  бессмысленность  и  пустоту, полную бессодержательность того,
из-за чего возникло это сосредоточение.
     Поднялся этот мещанин и, казалось, как-то неожиданно  для  самого  себя
вдруг  заговорил.  Было  видно, что он никогда не говорил на собраниях и что
ему трудно было связать несколько слов в цельную фразу.
     -- А  что  ежели  того...  Так  что,  значит,  этого...  Ну,  вот,  как
говорится,  упасть  это... То есть, оно, конечно, не упасть, а того, ну, как
это? Значит, ежели  того...  поклониться,  что  ли...  Да,  да,  поклониться
ежели...  Вот  этому самому члену поклониться... Да не то, что так просто, а
вот ежели эдак, как говорится, всем, всему, дескать, миру.  Вот  всем  миром
взять,  да  и  поклониться...  А?  Что,  ежели,  братцы, того... Взять, да и
ахнуть...
     В ответ на эти слова начались невероятная  суматоха  и  смятение  среди
миллиардной  толпы.  Все  забегало,  засуетилось,  заерзало. Появились вдруг
откуда-то жертвенники, алтари, и появилась их  такая  масса,  что,  кажется,
каждый  из  толпы  мог  иметь  свой  алтарь для совершения службы члену. Все
начали готовиться к богослужению, суетиться вокруг жертвенников и алтарей, и
вся необозримая толпа людей разделилась на  отдельные  группы,  готовившиеся
начать  всемирное  поклонение  новоявленному божеству. Казалось, что вся эта
необозримая толпа народа, все это вселенское  человечество  только  и  ждало
знака  серого  и невежественного мещанина в кепке, надвинутой почти на самый
нос.
     И что же? В ту самую минуту, когда все было готово и по  единому  знаку
должно  было  начаться всемирное поклонение новоявленному божеству, началось
извержение семени из недр трепетавшего члена, и это  свеже-пахнущее  мужское
семя стало изливаться все больше и больше, стало превращаться в целый поток,
ручей,  в  целую  реку,  и эта река стала расширяться и углубляться, и в ней
стали утопать люди и их жертвенники и алтари. Началось бегство и  растекание
людей  во  все  стороны, а река семени стала превращаться в озера, в моря, в
океаны и поглощать в себе всех людей, всю землю. И весь мир потонул  в  этом
всемирном потоке семени.
     Я смотрел и ждал, что будет дальше.
     Новый  вселенский  океан  поднялся до небес и затопил все самые высокие
горы. Но это продолжалось, кажется, недолго. Скоро эта  густая  влага  стала
спадать,  и  показались  там и сям отдельные горные вершины и горные хребты.
Было заметно, как постепенно и довольно  быстро  спадает  влага  и  начинает
появляться  суша.  Земля  с жадностью впитывала в себя семя, и нетрудно было
заме