тром, я чувствовал сильнейшую, хотя и скрытую
радость и предвкушал свое счастье, когда, наконец, я  исполню  свой  долг  и
осуществлю  идею, которая уже начинала мешать моему существованию. Давно уже
я не испытывал такого спокойствия, такой ровной и тихой радости, как  в  это
утро,  когда, еще не одевшись, я лежал в постели и мечтал о своем торжестве,
которое должно было состояться вечером.
     Придя со службы, я начал разговор с женой о театре. Уже несколько  дней
назад  билеты  были  взяты;  и  жена,  видимо, с удовольствием и нетерпением
дожидалась этого вечера, которого не суждено было ей пережить еще ни разу за
всю нашу совместнуюю жизнь. Она притихла и кроме двух-трех язвительных  фраз
ничего  не  сказала  мне особенного. Часа за три до выхода в театр она стала
одеваться, завивать  свои  грубые  желтые  волосы,  разглаживать  оборки  на
платье,  бесконечное  число  раз примеривать браслеты и брошь и пр. Старики,
которых после некоторого умягчения прорвало в связи с  отказом  в  повышении
мне  жалованья,  так и не вернулись к своим чувствам, появившимся было после
моего приглашения их дочери в театр. Последними словами, которые они бросили
нам вслед, когда мы вышли в театр, было:
     "-- По театрам ходит, а жрать нечего!"
     Я почему-то  даже  взял  извозчика,  --  чтобы  доставить  жене  полное
удовольствие.
     Когда мы вошли в театр и заняли последний ряд партера, публики было уже
довольно много. С каждой минутой количество народа росло и росло; и к началу
спектакля  набралось  столько  публики,  что  были  заняты  даже проходы, --
сначала приставными стульями, а потом и просто толпой стоявших  и  жаждавших
увидеть  и  услышать блестящую бенефициантку. Что была за пьеса, -- поверишь
ли? -- забыл, совершенно забыл; и что была за бенефициантка, -- тоже  забыл.
Только  и осталось в памяти, что была актриса, а не актер, и--больше ничего!
Кто играл и что играл, -- ничего не помню. Хоть убей, -- ничего не помню.
     Я просидел с женою два  действия.  По  окончании  второго  действия  (а
оставалось  что-то  очень много, еще действия три, если не больше), я сказал
Лидии, что у меня сильно болит голова и что я выйду  на  время  антракта  на
воздух, а вернусь к началу следующего действия или несколько запоздаю.
     С ясным и счастливым настроением души я взял свое пальто в раздевальной
и медленно  вышел  из  театра.  Около  театра стоял длинный ряд извозчиков в
ожидании разъезда публики после спектакля. Площадь  была  освещена  тусклыми
газовыми  фонарями.  Я  быстро  шмыгнул  в  тень,  зайдя  за  угол  театра и
погрузившись в темноту, где не было ни живого существа.
     Надо было несколько помедлить, чтобы кончился  антракт.  Иначе  публике
было  бы очень легко выбегать из фойе наружу. Я в темноте нащупал свою жердь
с паклей: она была в полной сохранности.
     Ты вот подумаешь, Ваня, что у меня были  какие-то  там  идеи,  какие-то
сомнения,  колебания,  что  я чего-то боялся, кого-нибудь жалел, опасался за
себя или других? .. Эх, Ванюша! Святая простота! Ничего-то ты не  понимаешь,
и--не  поймешь  ничего!  Тут,  брат, откровение надо иметь. Из пальца это не
высосешь. Ну, ладно... Раз уж начал рассказывать, доскажу до конца.
     Да, впрочем, и рассказывать нечего. Зажег  паклю,  просунул  в  окошко,
коснулся  приготовленных  куч.  Все  вспыхнуло  моментально.  Я  преспокойно
свернул в  соседний  переулок  и  мог  свободно  пройти  с  десяток  улиц  и
переулков,  прежде  чем  должна  была  подняться тревога. Но я не уходил так
далеко. Мне хотелось присутствовать здесь на  пожарище,  а  в  суматохе  все
равно  никто  на меня не обратил бы внимания. И я с легким нетерпением ходил
по соседнему переулку, в минуте ходьбы от театра.
     Тревога очень долго не  поднималась.  Уж  не  потух  ли  пожар?  Однако
подойти  к театру и посмотреть в окошечко было бы опасно. И я с возрастающим
нетерпением продолжал гулять по соседнему переулку.
     Прошло, по крайней мере, с полчаса. Наконец, раздались слабые возгласы,
и я поспешил к театру. Картина была совершенно спокойная  и  скучная.  Театр
стоял  как  ни  в  чем  не  бывало, а со стороны, куда я подошел, не было ни
одного окна и ровно ничего не было видно.  Конечно,  в  подвальное  окошечко
можно  было  все  увидать,  но  я  не решался подойти вплотную. Только вдруг
выбежавший из театра человек, без шапки  и  пальто,  кричал  во  все  горло:
"Пожар,  пожар,  пожар!!!"  По-видимому,  перед этим тоже выбежал один такой
человек, и его-то крик я, вероятно, и слышал из соседнего переулка.
     Но где же вся прочая публика и почему  же  нет  никакого  пламени?  Уже
потом  я  сообразил, что я слишком спешил. Разгореться такому зданию, хотя и
насквозь деревянному, нельзя было сразу. Однако, пожар уже заметили: значит,
огонь, или, по крайней мере, дым, показался уже в зале,  а  это  могло  быть
только в том случае, если уже занялся пол. А если занялся пол, то, рассуждал
я, все спасено.
     Еще  через  полчаса весь театр представлял собою пылающий костер, и уже
не было видно ни стен, ни крыши, ни переднего фронтона, а только одно пламя,
уходившее в темное, тусклое небо.
     Ну, вот тебе и весь рассказ...  Понял?  Ну,  что  тебе  еще  прибавить?
Прибавлю  то,  что  прочитал я в местной газете на другой день после пожара.
Оказались сгоревшими заживо 485 человек  и  получившими  тяжелые  ожоги  522
человека.  Остальные  душ пятьсот спаслись. Среди сгоревших была и Лидия. Да
это и не удивительно. Я знал, что это будет именно так.
     Домой я не пошел. Да и куда? К этим старым сумасбродам? Нет, домой я не
пошел, да и всякий "дом" как-то вдруг взял да и кончился.  Я  сразу  куда-то
уехал.  Не  возвратился  я  и  на свою проклятую почту. Но с тех пор вот уже
сколько лет не могу две ночи переночевать в одном месте. Гонит меня что-то с
места на место и гонит непрестанно, непрерывно. Не  могу,  не  могу  жить  в
одном  месте. И служить бросил тогда же и -- раз навсегда! Довольно! Ванюша,
чекалдыкнем еще разик!
     Петя, не дожидаясь согласия, хватил еще полграфинчика  и  стал  заметно
хмелеть.  Щеки  его  уже  давно порозовели, и его стало разбирать. Однако он
говорил очень хорошо и складно, только стал произносить несколько медленней,
как бы вдумываясь в каждое слово.
7.
     -- Подлецы!  Все  люди  подлецы!  --  продолжал  Петя,  начиная  делать
неестественные  ударения  на  словах  и  употребляя  пьяные жесты. -- Еще ни
одного человека не встретил честного! Ишь ты! Понадевали  сюртуки  да  меха!
Подумаешь,  и  --  правда. А на самом деле все вы мерзавцы! Да, -- мерзавцы!
Вишь ты, -- сидит, чай пьет да бутербродом закусывает. Подумаешь, и на самом
деле человек. А я вижу, --да, да, вижу и знаю, что ты подлец. Куда ни пойду,
везде подлецы. Узнавать, брат, умею. Ты вот небось не умеешь,  а  я  вот  по
маленьким  черточкам узнаю. Вот по одной складочке на лбу или вокруг рта, по
одному жесту или по манере сидеть или ходить узнаю, что человек  --  подлец.
Да, да! Мошенники, подлые душонки! .
     Ну,  ну,  ладно,  постой!  Не  обижайся.  Обидно  за  человека?  Ну, не
обижайся, не  буду!  А  ведь  посуди  сам.  .  .  Какое  кругом  расслоение,
распадение,  разложение!  .  .  Не  честного  человека  я не видал, а просто
человека не видал. . . Да, да, человека не существует. . .
     Все это кругом какое-то тягучее,  липкое,  вязкое.  .  .  Нет  ясности,
красоты,  нет  кристальности. Нет в бытии ничего понятного и четкого. .. Как
жизнь бесчеловечна, как жизнь бесчеловечно  непонятна!  А  хочется  чего-то,
простого,  светлого-светлого,  ясного-ясного и, главное, простого. . . Зачем
эта ненужная сложность, многозначность, многомысленность, зачем  эта  вечная
несоразмерность,  неохватность,  это досадное и нудное скольжение жизни, эта
скользкость ее, осклизлость? . . Где начало и конец, где середина  бытия?  А
вот  изволь  жить!  Жить  в  условиях  внутреннего  неразличения, внутренней
безразличности, безразличия  жизни,  ее  вечной  однотипности,  однообразия,
монотонности, скучной невыраженности, невыразительности жизни -- при всей ее
бездонности и разношерстности!
     Есть  что-то гнусное, что-то пошлое и бездарное в основе всего бытия. .
. Есть какая-то мелкая, духовно-мелкая идея, залегающая в глубине  жизни,  и
от нее все зависит, все и все. .. Это духовное вырождение, это универсальное
мировое  мещанство,  эта  мелкая  мстительность и придирчивость, -- вот они,
прославленные глубины бытия и жизни! . . В течение всего моего существования
кто-то великий и могучий, злой и мстительный придирается ко мне,  --да,  да,
придирается  ко  мне,--да,  да,  придирается  ко мне, дразнит меня, задирает
меня,  машет  кулаками  около  носа,  вызывает  на  драку,  на   месть,   на
ругательства.  Что  ему нужно от меня? Да кому это -- "ему"? А есть этот он,
-- вернее, оно, -- да, да, оно, это хамское и бездарное "оно", завистливое и
мстительное, и куда ты от него денешься, если оно и  есть  все?  Главное  --
завистливое     и    придирчивое,    мелко-мстительное,    бездарно-злобное,
нудно-вымогательское. Оно неустанно следит за тобой, за каждым твоим  шагом,
ты  вечно  в поле его зрения; и оно не выпускает тебя ни на одну секунду, ни
на одно мгновение. . . Этот горящий и  светящийся  глаз  вечно  бдит  где-то
вдали,  в  тусклой  и тошной мгле бытия, не моргая и магнетически пронизывая
тебя, -- издали, из-за угла, откуда-то сбоку.
     Так живут людишки под этим бдительным оком.  И  живут  скверно,  слабо,
невыразительно.  Все  как-то  больны,  слабы, ничтожны, бессильны, и в то же
время злы и мстительны. Сам беспомощен, барахтается в болезнях,  страданиях,
в  язвах  души  и  тела, но сам в то же время замышляет и творит зло, вредит
из-за угла, мстит мелко и жестоко. . . Умирает, а еще дышит злобой. . . Весь
ничтожен, нуждается  в  помощи,  и  просит  о  ней,  и  тут  же--злобствует,
ползает(?)  и шипит как змея. Бездарно это! Бездарная месть, невыразительная
злоба. Эта капризная мелкота, эта копошащаяся  слизь  души,  это  отсутствие
живой  идеи  и  духовных  замыслов, душевного размаха и простора, эта вечная
сдавленность, скрюченность, бессильная приниженность, полная беспомощность и
ненужность  творимых   дел,   эта   духовная   ограниченность   и   какая-то
обворованность,  пустота и скука, -- все это есть жизнь, это, Ванюша, жизнь!
И это называется жизнью!
     Вот оно, везде и непрестанно,  --  мелкое,  злобное,  кривое,  больное,
бессильное,  мстительное, пустое, капризное, бездарное, глупое, придирчивое,
вязкое и липкое, серое, тусклое, невыразительное,  надоедливое,  дотошное  и
тошнотворное,   капризное,  уродливое,  беспомощное  и  страдающее,  гадкое,
осклизлое,     придушенное     и     духовно-мертвое,      духовно-холодное,
упорно-необщительное,  гнилое, скользкое, топкое, неуловимое, манящее пустою
призрачностью, какой-то вечный прибой и отбой холодной и методически-жесткой
мелкой злобы. ..
     Да, а театрик-то рухнул как карточный  домик,  сгорел  дотла  как  куча
дров, как готовый костер! Эх, дружище!
     При этом Петя похлопал меня по спине.
     -- Эх, дружище! Не так-то оно просто, жить-то! Нельзя знать и--не сжечь
самого дорогого. Знание! . . Эх, Ванюша, не понять тебе, что такое знание. .
.
     А  ведь  не  избавился  я от того чувства обездушения, о котором я тебе
говорил. Идею свою выполнил  и  облегчение  получил,  а  от  обездушения  не
избавился.  Хожу  среди вещей и -- осязаю их, только осязаю, -- не вижу и не
мыслю их. Вижу только эти глупые и тупые бездарные тела, и--не вижу, не знаю
души. Да, именно -- бездарное тело. Тело, Ванюша, всегда бездарно. . . Ежели
оно только тело, оно всегда бездарно,  бессмысленно,  бессодержательно;  оно
всегда есть вырождение. Тело вещей без их души -- как это пошло, плоско, как
это  жалко,  ничтожно,  как  это  мелко  и ненаходчиво! Разве можно заменить
одухотворенное бездушным, гениальное бездарным,  преисполненное  --  пустым,
талантливое -- тупым и тяжелым?
     Да,  Ванюша,  можно,  и  я  заменил, -- понимаешь? -- заменил! Ужасно и
мучительно  унижение  и  оскорбление  гения,  души,  жизни,  но  --  великое
наслаждение  и  в удушении гения, в убиении души, в уничтожении жизни! Гений
непобедим, и душа бессмертна, а я -- не хочу,  чтобы  гений  был  непобедим,
хочу,  чтобы  душа умерла. Я отомщу! Я отомщу за эти вечные придирки, за это
постоянное забирание и раздразнивание, за это издевательство над  неповинным
ни в чем человеком. Я отомщу! И я уже отомстил!
     Ванюша,  хочешь  купить  себе  обезьянку?  Я все время хотел купить, да
денег не было. . . Да, впрочем. ..
     Эх, Ванюша, не люблю этих гениев и талантов. . . Эту вот саму душу взял
бы да и придушил как клопа. Личности, субъекты, великие сердца.  .  .  Много
вас тут, дряни, шатается, гениев-то.
     Петя сильно хмелел, и уже начинал нести какую-то чушь.
     -- А  ведь  следствие-то.  .  .  Следствие-то  было...  Ха-ха!  Осудили
дирекцию театра и нескольких пожарных. . . Ха-ха!  Помнишь,  у  нас  в  фойе
стояли  в  касках и с топором за поясом... Настоящие римские солдаты. Ну, их
тоже под суд. Кое-кого в Сибирь. . . Ха-ха-ха! М-мать их. . .
     Не выношу  личностей.  .  .  Личность.  .  .  А  обезьянки  не  хочешь?
Орангутанга  мордатого не хочешь? Душу... ежели того... душу, значит, убить.
. . Хе-хе-хе! И лягушки тоже.  .  .  Женщины  любят  спать  с  обезьянами...
М-н-да!.. С обезьянами и с мокрыми облезлыми лягушками. Значит, того...
     Я решил прервать Петю.
     -- Петя, милый, ты болен. Тебе бы отдохнуть, полечиться. . .
     -- Ванька,  м-мать  твою.  .  . Ну, давай поцелуемся! Милый мой Ваня! А
гимназию-то помнишь?
     Петя, шатаясь встал из-за  стола,  долго  со  мной  целовался  и  вдруг
заплакал.  Заплакал  и  зарыдал  на весь вокзал, так что многие стали на нас
обращать внимание. Я поспешил усадить его обратно за стол и пытался утешать.
     -- Ваня, голубчик. . . Ваня, а помнишь Сергея, гимназического швейцара?
     И Петя вдруг вскочил, подошел ко мне и грохнулся на колени.
     -- Ваня, прости меня, прости, прости! Ваня, ну, прости же,  прости  же,
прости! . .
     Я  бросился его поднимать, так как мы стали решительно обращать на себя
внимание, и могла вокруг нас собираться публика.
     Я вновь поднял его и усадил за стол. Но  тут  послышался  на  платформе
звонок,  извещавший  о  выходе  моего поезда с последней станции. До прихода
поезда оставалось 15 минут.
     -- Ваня, -- заговорил Петя, немного  оправившись  и  утирая  слезы,  --
Ваня, дай два рубля денег.
     Я  вынул  несколько  кредиток  и  дал  ему.  Но  заметив,  что он в них
путается, я сам уложил эти деньги ему в карман.
     -- Ваня, отведи меня вон туда. . . на  постоялый.  .  .  Я  заплатил  в
буфет,  одел  Петю  и  вывел  его из вокзала. Постоялый двор, действительно,
оказался рядом с вокзалом, и я  просил  заведующего  поместить  моего  друга
почище.
     -- Ваня, милый Ваня, --лепетал Петя, лежа в постели и засыпая, -- Ваня,
прости, прости за все! Если ты простишь, то и. . .
     Дальше  я  не  понял.  Петя  еще долго что-то шептал и мычал, но ничего
нельзя было разобрать. Он тут же и заснул, а я поспешил на  поезд,  так  как
оставалось 3--4 минуты.
     Когда  я  сел  в  вагон и разместил свои вещи и нашел себе место, образ
моего гимназического товарища Пети восстал во всех своих подробностях.
     Это был талантливый, белокурый юноша, такой воспитанный, такой  простой
и ясный, такой любитель и знаток искусства, такой чистый, нетронутый, умный.
. .
     Я ничего не понимал. . .

     11/XI--32.


А.Ф.Лосев.
Жизнь


     Текст  печатается  по  изданию: А.Ф. Лосев. "Жизнь" (Повести, рассказы,
письма). Издательство АО "Комплект", С.-Пб., 1993 г.
     Компьютерный набор: Андрей Гутнов (E-mail: ria@rno.ssc.ac.ru)
     Дата последней редакции: 22.11.98



I

     Люди часто с любовью вспоминают свое детство. Я тоже  вспоминаю  его  с
любовью.  Я  был  окружен  заботой  и лаской матери. Безоблачное, счастливое
детство было и остается какой-то золотой мечтой, каким-то несбыточным  раем.
Но  вот был Мишка, мальчишка-сосед, мой товарищ по играм и ранней учебе, мой
сверстник. Ничего был ребенок, да вот только имел одну странную привычку,  я
бы  сказал  даже,  страсть.  Бывало,  как  заведется  у них в доме щенок или
котенок, то его любимым занятием было выдергивать волоски у этих животных  и
ломать  им  лапки. Ломать -- не в шутку, а всерьез. Бедные животные пищали и
выли на весь двор и оставались калеками.
     -- Мишка, сволочь, -- говорил я ему. -- Как тебе,  дураку,  не  стыдно?
Опять котенка замучил!
     -- Да это я ... так ...
     -- Дурак!
     -- А не твое дело.
     -- Я вот матери твоей скажу.
     -- А я ей еще раньше твоего скажу.
     Счастливое,  ласковое,  мягкое, безоблачное детство, да только вот этот
проклятый Мишка.
     Однажды в Мишкином доме сука ощенилась целыми восемью детенышами. Мишка
ликовал. Он не замучивал щенят, пока те были слепые, спали один на другом  в
одной мягкой и теплой куче.
     -- Рано еще! -- говорил Мишка. -- Пусть подрастут.
     Он предвкушал свое счастье и был на редкость терпелив.
     Скоро щенята подросли.
     Мишка уже покалечил трех щенят, но на четвертом произошел инцидент.
     Однажды после непродолжительной игры в мяч Мишка вдруг сказал:
     -- Надоело играть. Подожди. Давай отдохнем. Я согласился.
     -- Сегодня у меня на очереди Сток, -- прибавил он с некоторой нежностью
в голосе.  А Сток была милая собачка, подросшая уже настолько, что ей решили
дать кличку. Все же это был пока еще по своей комплекции какой-то  цыпленок,
и Мишка с такими справлялся без всякого труда.
     Я решил взмолиться.
     -- Мишенька...  Знаешь  что?  --  залепетал  я.--Хочешь,  конфет дам...
Хочешь? А?
     Мишка сначала ничего не понимал.
     -- Мишенька, родненький... Не ломай лапок у Стока...
     -- Ишь ты куда гнешь. А что тебе Сток?
     -- Мишенька, голубчик... Продай мне Стока...
     -- Хе-хе! Целоваться, что ли, хочешь с Стоком?
     -- Мишенька, я тебе всю коробочку отдам с конфетами. А у  меня  недавно
был день рождения, и от подарка осталась целая коробка конфет.
     -- Собака  моя? -- наставительно ответил Мишка. -- Моя! Я хозяин Стока?
Я! Ну так чего ж!
     -- Мишенька, возьми конфеты, -- продолжал я сквозь слезы. Но на душе  у
меня  уже закипал гнев, уже что-то начинало трясти мой детский организм, и я
терял власть над собой. -- Мишка, голубчик, золотко, не мучь Стока... Продай
Стока. Давай меняться на конфеты.
     Мишка уже перестал меня слушать. Я  понял,  что  мысль  об  искалечении
Стока  пришла  ему  в  голову  еще во время игры и он не докончил даже игры,
чтобы приступить к любимому делу. Он уже направился к  собачнику,  где  было
несколько  щенят.  Но  тут  я  заметил в его руках вдруг откуда-то взявшиеся
клещи. Я до сих пор  не  знаю,  зачем  он  их  взял.  Сток  был  еще  хилой,
цыплячьего  вида  собачкой,  и  ...никаких  специальных  инструментов еще не
требовалось.
     Я побежал за Мишкой к собачнику.
     -- Не смей! -- закричал я, вдруг не сдержавши себя и вдруг  обратившись
от упрашиваний и умолений к гневу и к кулакам.
     -- Не смей, мерзавец! Отойди! Отойди, говорю, от собачника!
     Мишка  сначала  оторопел,  потому  что я схватил его за обе руки. Клещи
выпали из его рук на землю.
     -- Убью, мерзавец! Слышишь, что  говорю?  --  кричал  я,  трясясь  всем
телом.  -- Убью! Не смей! Не дам мучить Стока! Уйди, пока живой. Сволочь ты!
Мерзавец!
     Мишка был сильнее меня. Оторопевши в первую минуту, он тут же пришел  в
себя, тряхнул с силой руками и освободился от меня.
     -- Ага!  --  зашипел  он.  -- Чужого добра захотел?... Я тебя проучу. Я
тебе покажу, что такое Сток...
     У собачника началась драка. Мишка был сильнее меня, но я  не  сдавался.
Мы начали тузить друг друга по рукам, по спине, по бокам, по лиц