нов или  Петров  надуватель,  который  ребенком  был  гений,  а  взрослым
превратился  в жалкого мещанина (этот Иванов или Петров сам этого не хотел и
сам же от этого страдает), а надуватель именно сама жизнь, ибо кто же и  что
же тут виновато?
     -- Ну насчет механизма ты больно того...
     -- Да,  вот  насчет  механизма.  Категорически, безусловно, с восторгом
утверждаю тебе и клянусь:  ей-богу,  механизм  лучше  организма.  Ты  только
пойми.  Все  в  нем понятно, ясно, идейно. Особенно мне нравится в механизме
какая-то эдакая идейность, ясность, что ли, принципиальность  какая-то.  Все
это  как-то  здесь на месте. Не нравится тебе в нем что-нибудь, -- взял да и
изменил. И ты пойми, как красиво: что он есть, то он и дает. Ты  пойми,  как
это  благородно,  честно,  человечно  -- давать то, что можешь, и не обещать
того, чего  не  можешь.  Это  действительно  как-то  морально,  нравственно,
логично.  Без  истерики,  без  надрывов,  без  биения  в  грудь,  без  этого
фальшивого актерства -- что есть, то  есть;  что  есть,  то  и  фиксируется;
обещается то, что реально возможно; и что обещается, то и исполняется. А что
такое  жизнь? Жизнь -- это прежде всего актерство, обман. Нечто родилось; ан
смотришь,  подохло.  Значит,  оно  только  делает  вид,  что   будет   жить.
Актерствовало,  значит.  Но  это  явно  еще  и  фальшивое  актерство.  Жизнь
немилосердно  врет,  загибает,   заливает,   пользуется   нашим   незнанием,
производит  небывалый  эффект и сенсацию. А на деле, смотришь, нет ничего, и
все тут! Врет-врет, глядит-глядит, неимоверную пыль пускает в глаза,  задает
истерику... Ан смотришь, ровно ничего и не думало происходить по существу...
Все,  смотришь,  то  же  самое,  старенькое,  слабенькое,  дрянненькое...  А
шуму-то,  гаму-то,  крику-то,  истерики-то!  Ан  смотришь,  вся  рыбка-то  и
погибла,  вся листва-то и засохла, все птенцы-то и передохли, весь труд-то и
пропал даром, весь кораблик-то и пошел ко дну. Нет, Алеша, в организме, да и
во всей  жизни,  в  самом  понятии  жизни  --  какое-то  зверство,  какая-то
бесчеловечность.  Механизм  --  естественнее, человечнее, милостивее, проще,
красивее, нравственнее организма и жизни.
     -- Да ты, Юрка, с ума сошел! -- почти закричал я  на  приятеля.  --  Ты
понимаешь,  что  говоришь, или ты пьяный? Сказать, что механизм естественнее
организма, ведь это же  прямо  мозги  набекрень  надо  иметь.  Сказать,  что
механизм  человечнее  организма, ведь это же плеваться на истину, значит. Ты
пойми! Я прямо своим ушам не верю.
     -- Постой, постой, Алеша, -- заколебался Юрка от напора  мыслей,  --  я
тебе  еще  самого  главного не сказал. Жизнь не только безобразнее, зверинее
механизма. Самое главное, это то, что жизнь  --  бездарнее,  механичнее.  Ты
только  представь  себе.  Вот  в  литературе,  да и среди обывателей вошло в
обыкновение говорить, что механизм-де -- это  машина,  стандартный  продукт.
Что дает машина? Она-де вырабатывает массовый, стандартный продукт, лишенный
всякой   индивидуальности,  всякого  творческого  начала.  Вот  кустарное-де
производство -- это я понимаю. Там-де все любовно мастер сам  обдумал,  свою
заветную  идею вложил. Ну вот и продукт получился на славу: свой, особенный,
индивидуальный, неповторимый. А механизм и машина --  что  такое?  Стандарт,
трафарет, шаблон, обезличка. Ну так вот я тебе, Алеша, и скажу...
     Тут Юрка от волнения даже встал и начал говорить с большим одушевлением
и возбуждением,  размахивая  руками, так что я начинал уже бояться за посуду
на столе. Но через несколько фраз он опять сел и стал говорить спокойнее, но
все время с подъемом.
     -- Да, ну так вот я тебе сейчас и скажу. Стандарт? Шаблон? А  жизнь  --
не  стандарт,  не  шаблон?  А  рыба,  которая  из  икры  лезет миллионом, не
стандарт? А комары, жуки, мошки и все прочее необозримое копошение жизни  --
не  стандарт?  А  люди -- я уж не буду брать клопов и вшей, собак или кошек,
лошадей или коров, -- а люди, думаешь, так уж  здорово  отличаются  друг  от
друга?  Ты думаешь, все эти миллионы или миллиарды людей, живущих и живших в
прошлом людей,  так  уж  действительно  есть  большое  разнообразие?  Ничего
подобного.  Едва  заметные отличия! Совершенно несущественные отличия! Жизнь
тоже вырабатывает штампованный продукт, мало чем отличающийся от стандарта в
машинном производстве. Самое большое отличие  тут  только  то,  что  в  этом
производстве  жизни девяносто девять процентов брака; товарец-то слабенький,
паршивенький, вредительский. В этом производстве столько  же  однообразия  и
трафаретности,  сколько  в  машинном  производстве.  Да нет! Гораздо больше!
Конечно, гораздо больше! Там ведь трафаретность  законна  и  естественна.  А
ведь  тут-то она -- слабоумие, недомыслие, потуги на производство и бессилие
для него. Жизнь хочет забить количеством. Но ведь это же бездарность!  Мы  в
своем  производстве  боремся  не  только  за количество, но и за качество. А
жизнь думает, что если она создала весной миллионы мошек, то это и есть  что
надо.  А  ведь миллиарды мошек ничего же не прибавляют принципиально к одной
мошке. Это -- только бездарная погоня за количеством, зависть  к  подлинному
творчеству,  беспрестанное  выпрашивание  отсрочки  мораториев. Жизнь -- это
сплошное вымогательство отсрочек,  бездарное  затягивание  того,  что  нужно
сделать  сразу,  насилие  над  тем,  что  и является источником собственного
существования.   Человек   бьется-бьется   целую   жизнь,   мучится-мучится,
работает-работает,  убивается-убивается.  А  жизнь  только путается у него в
ногах, только, видите ли, органичности требует. А ведь  все  это  --  только
пока  есть человек самый. Сожрала человека, загубила человека, и -- сама тут
же подохла, как огонь живет только горючим материалом: нет материала,  и  --
огонь потух, а есть материал, так огонь только и делает, что его пожирает.
     -- Постой,      постой...--взмолился     я,     ошарашенный     Юркиным
словоизвержением. -- Постой, постой... Что ты тут наговорил?  ...Я  даже  не
сразу  разберусь...  Что  ты  говоришь?  А? Ты про жизнь говоришь? Или--как?
Что-то я... того...
     Я действительно был ошарашен. Мысли, высказанные Юркой, впились в  меня
иголкой.  Я  чувствовал,  что  у меня бьется сердце, как в жарко натопленной
бане. Я не мог свести концы с  концами;  и--не  знал,  что  говорить.  Смесь
сочувствия  и несочувствия, восторга и возмущения от этого словесного потока
волновали меня до глубины; и я  чувствовал,  как  начинали  у  меня  прыгать
мускулы на лице.
     -- Я  тебе  просто говорю, -- барабанил Юрка, отчеканивая, по-видимому,
давно продуманные мысли. -- Я тебе просто говорю: жизнь -- это слабоумие.
     Я ухватился хотя бы за эту одну мысль и начал возражать, не  без  труда
собирая свои мысли.
     -- Постой,  постой,  --  залепетал  я.  --  Слабоумие?  Это -- тигр-то,
лев-то, слон-то -- слабоумие? Это роза, тюльпан, фиалка  --  слабоумие?  Это
Софокл, Гете, Пушкин -- слабоумие?
     -- Да  я не об этом... -- раздраженно перебил меня Юрка. -- При чем тут
Пушкин? Ну пусть один Пушкин. Но ведь мошек-то  миллиарды.  Людишек-то  тоже
небось  миллиарды?  А  разница-то  между  ними  только,  что у одного зуб со
свистом, а у другого -- на носу шишка? При чем тут Пушкин?
     Я  стал  собираться  с  духом,  и  полезли  некоторые  более   складные
аргументы.
     -- Знаешь,  Юра,  что  я  тебе  скажу?  --  заговорил  я по возможности
рассудительным тоном. -- Ты ошибаешься... Организм совершеннее  механизма...
Ведь  механизм -- что такое? Это -- как на счетах. Раз, два, и -- все тут. А
организм... совсем не то. Ведь вот  сердце  нельзя  вынуть.  Почему?  Легкие
нельзя  вынуть,  не  убивши организма. Почему? А вот, золотко, потому, что в
сердце, значит, весь организм сидит. В легких, значит, не часть организма, а
весь организм сидит. Кабы здесь только часть  была,  часть  бы  организма  и
погибла,  а не весь организм. Значит, в сердце -- весь организм, в легких --
весь организм. Вынул сердце, и -- весь организм насмарку.
     Да сколько же у  тебя  организмов?  --  отвечал  тот.  --  В  сердце  (
организм, в легких -- организм. А в голове небось тоже организм? А в желудке
тоже небось весь организм?
     -- А  вот  то-то  и  оно,  -- настаивал я. -- Организм -- один, а везде
сидит, весь целиком. Это тебе не  гайка  какая-нибудь,  не  винтик,  который
взял,  да  отвернул,  да другим заменил. Тут, брат, не смей отвинчивать: вся
машина погибнет.
     -- Ну и чего ж тут хорошего?
     -- А то хорошего, что все внутреннее  здесь  --  вот  оно,  на  ладони.
Внутреннее,  оно  и  есть тут все внешнее. Идея, форма, сущность, смысл, все
это--хоть пальцем щупай. Вот оно, роднехонькое... Думаещь,  внешнее.  А  оно
тебе  не  тут-то  было.  Кабы  внешнее,  так  взял  бы, да и заменил. А вот,
оказывается, вовсе не внешнее. Телесное, физическое, пальцами щупать  можно,
а--не  внешнее.  Сама  сущность  пальцем  тычется,  носом  нюхается,  глазом
видится. Ну куда ж твой механизм?
     -- А я тебе скажу вот  что,  --  продолжал  Юрка.  --  Пусть  так.  Это
неважно.  А  вот  ты  что  скажи.  Волынка  жизнь  или  не волынка? Сплошное
мямление, барахтание, переминание с ноги на ногу, косноязычие и  бесконечный
ряд  запинок,  задержек,  ссылок  на постепенность или это сила, могущество,
идея, свет и обладание?
     -- Ну что ж такого? Жизнь меняется, вот и все.
     -- Да не меняется жизнь, а просто она слабоумие.  Ну,  если  ученик  не
скажет  сразу,  что  пятью  пять двадцать пять, а начнет думать, тереть себе
лоб, потеть, чесать  в  затылке,  требовать  органичности  и  постепенности,
косноязычно  молотить  всякий  дряблый  вздор  и, наконец, после целого часа
усилий, догадок, воспоминаний, даст тебе ответ "двадцать четыре", то что  ты
скажешь  о  таком ученике? Или он просто глуп и невежа, или, если он учился,
то это -- слабоумие. Ведь так? А почему же ты жизнь не называешь слабоумием,
если она создает миллион мошек и людишек и только после этого миллиона вдруг
случайно захлестнет, и -- появляется Пушкин, с тем чтобы потом опять  прошли
десятилетия  и  столетия  миллионов  и  миллиардов  мошек-людишек,  все  это
бездарное марево -- черт  знает  чего,  какой-то  бесконечной  рыбьей  икры,
которая тут же и гибнет, не успевши как следует на свет-то появиться?
     -- Да, конечно, -- отвечал я. -- Это -- другая сторона вопроса...
     -- Это не другая сторона вопроса, -- перебил меня Юрка, -- а это и есть
только  одно,  что  тут важно. Слепота -- вот настоящее имя для твоей жизни.
Слепота  --  вот  что  такое  организм.  А  механизм  --  это  ясная  мысль,
прекрасная,  простая,  красивая  и,  главное, честная мысль, без ужимок, без
кривляния, без буффонады, без грима и маскировки, без очковтирательства, без
истерики и трагедии, без хлестаковщины и без хамства, без...
     -- Да постой ты, фонтан красноречия, --  перебил  на  этот  раз  уже  я
своего  собеседника. -- Ты рисуешь картину органической жизни так, как будто
бы она сознательно кого-то обманывала.  Ведь  ты  пойми:  если  она  кого  и
обманывает, то ведь только себя самое. Все эти твои запинки и моратории, все
эти  волынки  и  очковтирательство,  ведь это же все жизнь устраивает только
самой же себе. Кому еще? А тогда это не обман. Это  просто  действительность
такая...
     Я  тут  чуть  был  не  сказал  "естество такое", подобно своему старому
учителю биологии Ивану Петровичу. И тут же сам понял, что говорю чушь.
     -- Вот именно, вот именно, -- подтвердил мою мысль Юрка. -- Вот именно,
жизнь сама себя губит. А я тебе прямо скажу: жизнь --  это  и  есть  смерть.
Сама  же  себя  порождает, сама же себя и пожирает. Ни одно мгновение она не
есть только жизнь. Каждое мгновение она есть и смерть... В  твоем  организме
каждое   мгновение   нарастает,  наплывает,  порождается  новое,  небывалое,
молодое, сильное. Но в то  же  самое  мгновение  оно  и  уплывает,  убывает,
умирает,  гибнет.  Каждое  мгновение организм впитывает в себя среду, где он
живет, перерабатывает ее в себя, ассимилирует себе, превращает в себя. Но  и
в каждое мгновение он выталкивает из себя переработанные материалы, убивает,
умерщвляет  себя,  гибнет  ежесекундно.  Только  вот  что-нибудь наступило в
жизни, и--в тот же момент уходит, смывается, улепетывает. И  все  эти  точки
так  плывут,  что  ни  за  одну  схватиться  нельзя.  В конце концов даже не
поймешь, чего больше в организме, жизни или смерти. Ну после этого  чего  же
ты  тут хорошего нашел? После этого, разве жизнь не есть хаос и неразбериха,
разве она не есть вечная и смутная суматоха,  разве  она  не  есть  истерика
самого бытия, разве она не слабоумие, разве она не хлестаковщина, не...?
     Мне  пришлось  опять  перебить  приятеля.  Но  мысль его меня поразила.
"Жизнь есть смерть", -- думал я, задумчиво постукивая вилкой о  тарелку.  Но
где-то  в  тайниках души, где-то на затылке копошилась другая мысль: "А ведь
смерть есть жизнь..." Но я решил не сдаваться и сказал:
     -- Юрка! Пусть твои точки плывут. Но ведь организм сам есть целое?
     -- Да какая же это целость, скажи на милость, -- возопил тот,  --  если
тут сплошные потемки? Ведь жизнь -- это вечные сумерки смысла. В жизни никто
никогда  ничего  не  знает.  Что  знает один орган о другом? Ровно ничего не
знает! Вот возьми общественную жизнь. Что это?  Тысячи  людей  вокруг  тебя.
Каждый  свою  линию гнет. Что ты знаешь о других? Ничего не знаешь! Знаешь о
каких-то двух-трех десятках человек, которые лично тебе известны и  с  тобой
имеют дело в данный момент. А остальных полутора миллиардов живущих на земле
ты  же  ведь  ни  черта  не знаешь. Ну там какие-то обычаи, законы, нравы...
Что-то как будто общее и тебе известное. А ведь, по сути дела, и в  этом  ты
ровно ничего реально не знаешь. А почему? А потому, что ты член общества, то
есть  потому, что общество -- организм и ты -- его какой-то маленький орган.
Раз организм, значит--крышка! Значит,  слепота  и  слабоумие.  Вот  если  бы
общество было механизмом, а ты колесиком в нем, это бы совсем другое дело. А
при  теперешних  условиях  -- только слепотой и пробавляйся. Суть жизни -- в
слепоте, в слабоумии, в том, что ничего дальше собственного носа  не  видно.
Если  бы было видно, значит, был бы уже твердый закон происходящего. Значит,
уже была бы необходимость. А это значит, что не было бы случайности, не было
бы слепоты, глупости, вздорных обещаний, биения в грудь, истерики,  не  было
бы канители и непрерывных сомнений, неразличимой волынки, -- словом, не было
бы  жизни,  а  был  бы  прекрасный,  тонкий, глубокий, честный, благородный,
простой и мудрый механизм!
     Тут во мне блеснула одна мысль.
     -- Юрка, негодяй, -- застонал я. -- Да ты знаешь, что ты  проповедуешь?
Ты  проповедуешь  судьбу.  Жизнь,  по-твоему, это -- судьба или предполагает
судьбу. Раз все в жизни есть слепота, то откуда же и куда идет жизнь?  Какой
смысл  в  этих  твоих  волынках и ужимках, во всех этих придирках, канители,
хлестаковщине? Ведь смысла-то нет! Весь мир, вся  вселенная  есть  жизнь.  А
ведь  больше-то  ничего  нет!  А  если  ничего нет, -- значит, жизнь-то есть
судьба! Или ты мне давай такой же универсальный разум, такой  же  мировой  и
вселенский,  как  универсальна сама жизнь, или это -- судьба! Жизнь и судьба
-- одно  и  то  же!  Сплошность,  непрерывность  жизни,  ее  самослитость  и
неразличимость,  абсолютное  и  никогда  не  разъединимое тождество всего ее
внутреннего и внешнего, когда внутреннее -- телесно и  осязаемо,  а  внешнее
есть  сам  смысл  и  идея,  --  ведь  это же все возможно только, когда есть
судьба! Юрка! Вот до чего ты договорился! Ты только пойми. Все есть жизнь, и
ничего, кроме жизни, нет. Но сама жизнь -- слепота. Так что  же  получается?
Значит,  слепота  всем  управляет?  Значит,  если есть жизнь, то не с кого и
совершенно нечего спрашивать о смысле! Раз в основе всего жизнь,  значит,  в
основе  всего  судьба!  Кто  только  живет, и больше ничего, тот самим своим
бытием судьбу проповедует.  Упиваться  жизнью,  значит,  судьбой  упиваться,
судьбе служить, судьбу любить, значит, судьбе поклоняться!
     -- Ну  и что ж, -- незаинтересованно отвечал Юрка. -- А твое благодушие
лучше? Пусть уж лучше будет судьба! А кроме того, у меня еще механизм.
     -- "Механизм", "механизм", -- запальчиво передразнивал я. -- Пустые это
слова, вот что. Ведь твой механизм кто-то должен за ручку крутить!
     Юрка не сразу меня понял.
     -- Ведь механизм-то небось  мастера  для  себя  требует,  механика?  --
злился  я.  --  Ведь  механизм  потому-то  и механизм, что он внутри пустой,
мертвый. Как же он будет двигаться? Ведь часы-то надо завести! Ведь  паровую
машину  надо  затопить!  Механизм,  милый  мой,  это  --  поповщина! Дураков
обманываете! Если мир -- механизм, -- значит, есть  боженька,  который  этот
механизм за ручку крутит. Потому-то и действует ваш механизм.
     Юрка промолчал.
     Я продолжал:
     -- А судьбы я тоже не хочу! Слышишь, Юрий, судьбы я тоже не хочу!
     -- Да что тебе судьба далась, -- не без смущенья говорил Юрка. -- Можно
и без судьбы...
     -- Нет,  нельзя без судьбы, -- запальчиво напирал я. -- Тебе нельзя без
судьбы. С твоей концепцией жизни нельзя без судьбы. Механизм --  ерунда.  Ну
пусть  вот  это механизм. Значит, его за ручку крутит вон то. Ну пусть и вон
то тоже механизм, -- тогда его за ручку крутит еще нечто третье. И т. д.,  и
т.  д.  Одно  из  двух:  или  у  тебя  получится бесконечный ряд механизмов,
движущих один другим, и последнего механизма так-таки и не будет,  ибо  если
бы он был, то он либо уже сам от себя начинал движение и, следовательно, уже
не  был  бы  механизмом,  либо  от него надо был бы идти еще в бесконечность
других механизмов (что бессмысленно);  или  надо  уже  с  самого  начала  не
сводить  бытие на механизм, а признать, что оно движет себя само же, то есть
является живым, то есть что оно уже не  механизм,  а  организм.  Значит,  от
организма  и жизни ты все равно не отвертишься. Или признай, что ни черта не
можешь объяснить с механизмом, или признай, что все есть -- по крайней  мере
в основе -- организм и жизнь.
     -- Да это-то я давно признал, -- сказал я ему. -- Не ты должен защищать
мне организм, а я должен его защищать против твоего упоения механизмом.
     -- Я  тоже организм не отрицаю, -- отвечал Юрка. -- Я только считаю его
слабоумием.
     -- А я считаю, что твое понимание организма  и  жизни  требует  судьбы,
предполагает судьбу. А я этого не хочу.
     -- А  что  ж  такое "судьба"? Судьба будет почестнее и подобросовестнее
всякого позитивиста, который врет, что  все  в  природе  объяснил  и  все  в
природе  покорил, а, смотришь, прыщик вскочил на носу у эдакого позитивиста,
и -- запнулся. Даже кометы никакой не надо, без мирового  пожара  дохнет.  А
еще "объяснил", "покорил" природу. Ха-ха!
     -- Не  хочу  я  твоей  судьбы,  --  напирал  я,  чувствуя у себя в душе
какое-то право на это. -- Я без судьбы обойдусь.
     -- И подохнешь?
     -- Да, подохну. Но меня нельзя победить.
     -- Покорил природу? Человек -- царь природы? Законы-де природы открыл?
     -- Без законов! Нельзя меня победить! Жизнь не может меня  погубить!  Я
сильнее жизни! Слышишь, Юрка, я сильнее жизни! Я понял жизнь. Вот ты же меня
сам  сейчас  и  научил. Нельзя меня победить! Я не умру. Слышишь, Юрка? Я не
умру! Мое дело не умрет. Идея моя не умрет!
     Юрка ничего не понимал в той великой идее, которая пришла мне в  голову
во  время  разговора  с  ним,  пришла по поводу его безотрадного изображения
жизни. Да эта идея и мне самому в тот момент была неясна. Но я уже  чуял  ее
могущество.  Я  чувствовал, как от нее крепли мускулы моего тела, как шире и
свободнее  дышала  грудь   и   как   хотелось   чего-то   трудного-трудного,
большого-большого,  великого-великого,  как  хотелось работать, дей