сознательно,
намеренно, размеренно и планомерно -- везде  и  всегда,  от  рождения  и  до
смерти  животный  организм (а значит, и человеческий организм) пронизан этой
неумолимой и деспотической страстью порождать, и эта страсть -- глубочайшая,
интимнейшая, вожделеннейшая, как бы ее  ни  расценивать,  какие  бы  периоды
подъема  или  упадка  она ни проходила в организме и как бы ни наталкивалась
она на то или иное  сопротивление  (физическое,  моральное,  социальное  или
иное).  И  что  же?  Это  есть  вожделение  общего.  Это есть страсть
утверждать свой род, утверждать себя не в  своей  отдельности,  но  в  своей
общности  с  родом.  Это  есть  осуществление  родовых  заданий.  Это
род утверждает  себя  в  организме.  Это  не  что  иное,  как  именно
утверждаемость себя общим в отдельной особи. Животное творит волю общего, но
в то же время это есть и его интимнейшее и вожделеннейшее намерение. Человек
весь  опутан  правилами  морали  и  общественности,  законами науки и права,
обычаями, традициями и "здравым смыслом". Но пол всегда был и остается в нем
-- то, что наиболее обще в нем и что в то же время наиболее интимно  в  нем,
то,  что  есть  результат  какой-то  родовой, абсолютно надиндивидуальной и,
казалось бы, безличной воли, и что в  то  же  время  есть  и  его  абсолютно
личная,  жизненно-насущная, нестерпимо повелительная воля, чувство, влечение
и мысль, его личность, его неизбывное и  прямо-таки  само  о  себе  кричащее
желание  и страсть. Не индивидуум здесь живет, но род живет в индивидууме; и
не индивидуум здесь противоставляет себя роду и при таком противопоставлении
входит с ним в общение, но самый индивидуум впервые появляется как функция и
продукт рода, и род-то как раз и есть его подлинная и настоящая, его  (пусть
мы   тут  употребим  излюбленные  философские  термины)  подлинно  реальная,
подлинно конкретная и подлинно субстанциальная, подлинно жизненная жизнь.
     Таково первое слово мудрости, желающей обнять  жизнь  и  смерть,  а  не
трусливо   прятаться  в  отвлеченные  "законы  природы".  Когда  я  мыслю  и
высказываю законы природы, сам я мертв, и --  только  работает  во  мне  моя
голова,  мой  мозг,  работает  только  рассудок.  Но когда человек стремится
порождать, он уже не мертв, и  дело  тут  не  в  рассудке.  Самый  глупый  и
нерассудительный, самый безголовый и бестолковый знает, что такое пол
и  как  можно рождать. И это -- потому, что самая жизнь действует в нем, что
это, наиболее общее и надындивидуальное, максимально внеличное и  безличное,
и есть его личность, его самая интимная и насущная личность и жизнь. Наука и
законы  природы  говорят  об общем. Но -- как они говорят! Они именно только
говорят -- и говорят о чем-то. А жизнь не говорит, но живет, и  если  о  чем
говорит,  то  только о самой же себе. И, вернее, тут совсем нет никакого " о
", никакого "относительно"; нет никакого сравнения  и  соотношения,  а  есть
только  она  сама,  единая  и  нераздельная  жизнь, утверждающая сама себя в
индивидуумах и составляющая их насущное и интимное достояние.
x x x
     Каждый человек принадлежит роду. Каждый человек стремится  обособиться,
но  для этого стремления есть предел, как есть предел вообще для обособления
от естественной жизни. Можно механизировать жизнь, но  механизм  условлен  и
существует только тогда, когда есть жизнь.
     Можно   не   ходить,  но  пользоваться  трамваями,  метро,  паровозами,
велосипедами, автомобилями, самолетами. Но все же хотя  бы  и  в  трамвайный
вагон  надо  войти  естественным  путем.  Все  же  и самолетом должен кто-то
управлять естественным, то есть  непосредственно-трудовым  путем.  Жизнь  не
может  быть  механизирована  вся  без исключения. Наоборот, в жизни доступно
механизации решительно все, но только --  кроме  самой  жизни,  кроме  самой
субстанции жизни. То же и в общественных организациях.
     Можно  максимально  устранить  из  общества  всякую непосредственность,
всякое простое и естественное отношение людей, но это не может  превратиться
только  в  один  механизм.  Государство  механизирует  и обезличивает многие
процессы жизни, но не все. Покупая всякие входные  билеты,  получая  те  или
иные  дипломы или удостоверения, пользуясь паспортами и пропусками и т. д. и
т. д., мы, конечно, делаем это только  потому,  что  друг  другу  не  верим,
только  потому,  что  всякий из нас может наврать о себе и наговорить о себе
то, что  к  нему  не  относится.  Этой  опосредствованностью  и  формализмом
приходится  государству  заменять  простые и естественые, непосредственные и
наивные, доверчивые отношения между людьми. В самом деле, куда было бы проще
для современного государства не иметь, например, милиции или полиции. Но без
этого, конечно, не могла бы проходить  городская  жизнь,  да  и  деревенская
держится  только  тем,  что для всякого преступника или хулигана есть управа
если не в данной деревне, то в каком-нибудь  центре.  И  вот  при  всем  том
всякое  формализирование  человеческого  общежития должно иметь свой предел.
Человек все же остается человеком, как он ни  опутан  бесконечными  внешними
формами  и  принудительными  обстоятельствами,  вытекающими из самой природы
человеческого общежития. Само человеческое общежитие, будучи естественным  и
непосредственным  в  своей  основе,  как  бы  оно ни формализовалось, всегда
остается внутри себя именно таковым и тем самым  сдерживает  и  ограничивает
формализм и схематизацию человеческих отношений.
     Род,  родство,  родственные  отношения  --  вот  что останется с
человеком всегда, как  бы  ни  уходил  человек  в  отвлеченные,  рассудочные
взаимоотношения.  Предъявляя  контролеру свой проездной билет, я выступаю не
как непосредственный человек, Иван Иванович Иванов,  но  лишь  как  пассажир
вообще  (а  сколько  во  мне  всего,  кроме  того,  что  я  в  данную минуту
пассажир!); и контролер выступает здесь  не  как  живая  и  непосредственная
личность,  но  как безличное начало законности и порядка (а сколько же в нем
всего другого кроме этого!). И все-таки, несмотря ни  на  что,  и  я  и  мой
контролер остаемся живыми людьми и непосредственными личностями. Механизация
и схематизация наших с ним отношений совершаются только на фоне живой
жизни  наших  личностей;  и в правильном государстве она не только не мешает
живой жизни наших личностей, но должна помогать ей и облегчает ее.
     Родовые,  родственные  отношения  --  это   то,   с   чего   начинается
человеческое  общежитие,  это  то,  без чего оно не может начаться. Но разве
существуют только одни  родственные  отношения  как  непосредственно  живые?
Исчерпывается  этим  естественное  человеческое социальное знание, или это и
есть все?
     Говорят, человек есть часть природы. Это -- неправильно, потому  что  в
человеке  природа  обязательно  есть;  а  есть  ли человек в природе, это --
вопрос факта: в природе в то или иное время может и не быть человека.  Чтобы
было  социальное,  нужна  природа.  Но  чтобы  была  природа, не обязательно
социальное. Поэтому не человек есть часть  природы,  а  природа  есть  часть
человека.   Потому  и  род,  если  его  понимать  природно,  то  есть  чисто
биологически, еще не есть весь человек. Это -- момент в человеке, а не  весь
человек. Человек есть не только животный организм, но и социальное существо.
Человек  имеет  не  только физическое тело, но и личность. Человек не только
вещь, но и дух, душа, личность, субъект, "я", сознание,  самосознание.  Куда
деть  человеку его собственное "я"! Это "я" нельзя уничтожить или растворить
в  процессах  физико-химических  или  биологических.  Это  --   элементарная
социальная  клетка  великого  социального  организма,  и одним биологическим
родом тут всего не объяснишь.
     Однако самое интересное -- это то, что и для  личности,  для  "я",  для
сознания,  для  субъекта  тоже  есть  свой  род  и  свои  родственные
отношения. Тут тоже есть свои простые и естественные  отношения,  вытекающие
из  факта  совместного происхождения на одной и той же почве, из одних и тех
же корней, на одном и том же родительском лоне. Подобно тому как  физический
организм  до  поры  до  времени  есть одно неделимое целое с организмом, его
порождающим, и все организмы вместе суть порождение одной и  той  же  родной
для них родовой стихии, точно так же и духовное "я" человека, точно так же и
субъект его, его социальная личность порождается в той социальной атмосфере,
которая  ему  родная; и точно так же до поры до времени этот социальный атом
неотделим от порождающей его родительской стихии, питается ею  и  возрастает
от нее, и только впоследствии он физически отделяется от нее, продолжая быть
внутренне и интимно с нею одним целым.
     Каким  именем  назовем  эту великую и страшную, эту всемогущую и родную
для человека стихию, когда он чувствует себя не просто в физическом  родстве
с  нею,  а  именно,  главным образом, в духовном и социальном родстве с нею,
когда он знает для себя такое общее, которое,  несмотря  на  свою  общность,
содержит  в  себе  бесконечное  богатство  индивидуального,  когда это общее
максимально внутренне для него, когда оно есть он сам, в своей  последней  и
интимной сущности? Это есть Родина.
     Сколько  связано с этим именем всякого недоброжелательства, даже злобы,
хуления, ненависти в  прошлом!  Водворились  презрительные  клички  "квасной
патриотизм",    "ура-патриотизм",    "казенный    оптимизм"    и   пр.   Это
культурно-социальное вырождение шло рука об руку с  философским  слабоумием,
не  видевшим  здесь  величайшей  категории  человеческого  разума вообще. По
адресу Родины стояла в воздухе та же самая матерщина, что и по адресу всякой
матери в устах разложившейся и озлобленной шпаны. Но уже  и  сама  матерщина
имеет  смысл только при уверенности в чистоте и святости материнства. Только
исповедуя материнство как высочайшую святость и чистоту,  можно  употреблять
матерщину,  то  есть  мыслить осквернение матери. Что не чисто само по себе,
того и нельзя осквернить. Оно уже-и без того скверное.  А  осквернить  можно
только  то,  что чисто. Поэтому чем больше слышно матерщины, тем больше люди
верят в святость и чистоту материнства. И  чем  больше  в  прошлом  люди  не
признавали  Родины,  тем больше это говорило об их собственном разложении, о
социальном самоубийстве.
     Всем  этим  "передовым"   людям,   стыдившимся   говорить   о   Родине,
соответствовала  и философия, тоже всегда стыдившаяся таких конкретных вещей
и видевшая научность только в отвлечениях  рассудка.  Философы  говорили  об
"общем"  и  стремились  к  "обобщениям".  Но  что это за "общее", что это за
"обобщение"? Законы природы и общества, законы субъекта и объекта  --  вовсе
не  есть  реально  --  жизненое  общее.  Это -- головное, рассудочное общее.
Великие мыслители Нового времени доходили до  больших  обобщений,  но  ни  в
"мышлении"  и"протяжении" Декарта, ни в монадах Лейбница, ни в боге Спинозы,
ни в трансцендентальной апперцепции Канта, ни в абсолютном "Я" Фихте,  ни  в
Мировом  духе Гегеля нет этого родного, этого родственного, этого отцовского
и материнского начала, нет Родины. Это  --  холодные,  абстрактные  истуканы
рассудочной  мысли,  головные  построения,  которые  не волнуют человека, не
будят в нем жизненных сил и страстей, не зовут на борьбу, на бой, на жертву.
Это -- головное общее,  мыслительное  общее;  и  это  не  то  общее,  откуда
происходит реальный человек с своим человеческим телом и человеческой душой,
откуда  он  родился,  что  есть  его родительское лоно, что есть его Родина.
Человек -- чужой всему этому; и трансцендентальная апперцепция  как  темная,
злобная и свирепая тюрьма духа гноит человека, губит человека, безжалостно и
по-звериному  гложет его и умерщвляет его -- в одиночестве, в покинутости, в
чудовищной изоляции ото всех, в застенке собственной субъективности.
     Философы говорили не только об "общем". Философы говорили об "отношении
субъекта к объекту", о "теории познания", даже о  "происхождении  человека".
Но что же это за объект, что это за познание, что это за происхождение, если
нет  самого  главного, нет отца и матери, от которых происходишь, если нет в
познаваемом ничего тебе родного, если  познание  есть  только  ощущение  или
только мышление. Познание не есть отвлеченность. Познание не есть разрыв или
раскол,  не  есть и объединение расколотого. Познание есть брак познающего с
познаваемым. Познание есть любовь познающего к познаваемому, и любовь эта --
взаимная.  Познание  есть  рождение  в  истине,  порождение   познающего   с
познаваемым  такого  третьего,  в  чем  уже  нельзя  различить  познающего и
познаваемого,  порождение  той  истины,  которая  уже  не  сводится  ни   на
познающего,  ни  на  познаваемое,  а  есть  их чудное потомство, поднимающее
родителей на новую и никогда раньше не бывшую высоту. Для  кого  познаваемое
-- не  родное,  тот  плохо  познает  или  совсем  не  познает. Только любовь
открывает очи и возвышает тайну познаваемого.
     Родина есть общее, но не мыслительно,  не  логически  только  общее,  а
физически  и  социально  общее.  Родина  есть  не  то  общее, которое только
формулировано в голове, занумеровано, проштемпелевано и  зарегистрировано  в
науке.  Родина  есть то реальное общее, которое меня реально породило с моим
человеческим телом и с моей человеческой душой. Это общее --  потому  родное
мне,  родственное  мне.  Здесь  мой  отец и мать, не физически только, а для
всего того, что во мне есть,  и  для  личности  моей  отец  и  мать,  и  для
социальности  моей  отец  и  мать,  и  для  духовной  жизни  моей родители и
воспитатели. Всякая философия, которая не питается учением  о  Родине,  есть
наивная  и  ненужная  философия.  Ее "обобщения" слишком узки и ничтожны; ее
"познание" слишком нежизненно, ее "мир"  и  "бытие"  --  пустота  и  тюрьма,
всезлобное  исступление рассудка, безличное раскаяние живого духа на Голгофе
собственного жалкого самообожествления.
x x x
     В новом свете предстали мне ужасы жизни, которыми смущалась душа моя  с
детства.   Нет   никуда   выхода   из  жизни,  из  ее  кровавого  и  мутного
сладострастия, если не осмыслить ее как жизнь  моей  Родины.  Помните  моего
проклятого  Мишку,  с которым я дрался в детстве из-за собачонки? Этот Мишка
-- великая, неодолимая сила  только  для  близорукого  подхода,  только  для
непосредственной   оценки,   когда  действительно  бессмысленная  жестокость
наполняет душу и заставляет драться за истину и правду.  Мишка  есть  только
одна  ничтожная набежавшая волна на море жизни. Ужасы и кошмары жизни должны
быть рассматриваемы и оцениваемы на фоне общей жизни.  А  общая  жизнь  есть
наша Родина, есть то, что нас порождает и что нас принимает после смерти.
     Не  будем  пока  вспоминать  о Мишке, хотя по смыслу речь наша только и
пойдет о нем. Давайте говорить вообще.
     Род порождает из себя индивидуума.  Помимо  рода  нет  индивидуума.  Но
индивидуум   гибнет.  Индивидуум  снова  возвращается  на  лоно  жизни,  его
породившей. Значит, жизнь.  Но  так  как  в  жизни  ничего  нет  кроме  этих
индивидуумов, то порождает из себя индивидуум, и сама же жизнь и поглощает в
себя  индивидуум.  Жизнь,  стало  быть,  есть вечное самопорождение и вечное
самопоглощение,  вечное  созидание  и  вечное   пожирание   созданного.   Не
бессмыслица  ли  это? Не есть ли этот круговорот вечное обесценивание жизнью
самой себя, вечное формирование самой себя, вечное и недостойное кувырканье,
циркачество, клоунада?
     Да, именно так рассуждал один из моих старинных приятелей,  разговор  с
которым  я выше привел; и именно к такой бессмыслице всякий должен прийти, у
которого жизнь есть только жизнь и  который  никуда  не  хочет  выходить  за
пределы  жизни. После многих лет размышлений я уже так не думал. И вот что у
меня получилось.
     Жизнь, общая родовая жизнь порождает индивидуум. Но это  значит  только
то, что в индивидууме нет ровно ничего, что не существовало бы в жизни рода.
Жизнь  индивидуумов  -- это и есть жизнь рода. Нельзя представлять себе дело
так, что жизнь всего рода -- это  одно,  а  жизнь  моя  собственная  --  это
другое. Тут одна и та же, совершенно единая и единственная жизнь. В человеке
нет  ничего, что было бы выше его рода. В нем-то и воплощается его род. Воля
рода -- сам человек, и воля отдельного человека не отлична от воли его рода.
Конечно, отдельный человек может стремиться всячески обособляться  от  общей
жизни,  но  это  может  обозначать только то, что в данном случае приходит к
распадению и разложению жизнь самого рода, разлагается  сама  жизнь  данного
типа  или в данное время, или в данном месте. Так или иначе, но всегда жизнь
индивидуума есть не что иное, как жизнь самого  рода;  род  --  это  и  есть
единственный  фактор  и агент, единственное начало, само себя утверждающее в
различных индивидуумах.
     Жизнь породила меня. Но ведь это значит, что сам я  породил  себя.  Ибо
кто такое я сам? "Я сам" -- это есть ведь сама жизнь, которая себя утвердила
в  одном  каком-то  виде,  то есть в виде меня. Никакого "меня самого" и нет
помимо самой жизни. Не я живу, но жизнь живет во мне и, так  сказать,  живет
мною.  В  то  самое  мгновение,  когда меня порождает кто-то другой, в то же
самое мгновение начинаю и я сам утверждать свое собственное бытие. Ребенок с
момента первого зачатия в материнской утробе уже  настолько  же  порождается
другим началом, насколько порождает и сам себя. И это -- один и единственный
акт  жизни  --  рождение меня кем-то другим и рождение меня мною же самим. В
остальном и в дальнейшем моя жизнь идет не извне, вплоть до самой смерти.  И
живу  я так, что это есть жизнь и моя и рода; и умираю я так, что это есть и
результат жизни вообще и  моей  собственной.  И  умираю  я,  строго  говоря,
настолько  же  по своей воле, насколько и по воле общей жизни; и если мне не
хочется умирать, то это значит, что жизни вообще не хочется умирать, что сам
род, сама родовая жизнь не хочет во мне умирать. И если я  все-таки  умираю,
то это значит только, что общая жизнь рода должна умереть, что смерть ей так
же нужна, как и сама жизнь.
     Но  как  назвать  такую  личную  жизнь,  такую жизнь индивидуума, когда
человек родится или умирает, растет или хиреет, здравствует  или  болеет,  и
все  это  есть  только  стихия общеродовой жизни, когда это есть правильное,
нормальное и естественное состояние мира, при котором всякая  индивидуальная
воля  осмыслена  лишь  как  общая  воля, когда все отдельное, изолированное,
специфическое, личное, особенное утверждает себя только лишь на лоне целого,
на лоне общей  жизни,  на  лоне  чего-то  нужного,  законного,  нормального,
сурового  и  неотвратимого,  но своего, любимого, родного и родственного, на
материнском лоне своей Родины?
     Такая жизнь индивидуума есть жертва. Родина требует жертвы. Сама
жизнь Родины -- это и есть вечная жертва.
     От самого понятия жертвы философы так  же  далеки,  как  и  от  понятия
родины.   Говорят  о  поведении,  о  действии,  о  моральных  и  неморальных
поступках, наконец, даже о "любви к ближнему", но  в  философии  не  принято
говорить  о  жертве,  несмотря  на то, что вся человеческая и животная жизнь
есть  сплошная  жертва,  вольная  или  невольная,  и  несмотря  на  то,  что
единственный  способ  осмыслить  бесконечные  человеческие  страдания -- это
понять их жертвенный смысл.
     Жертва везде там, где смысл перестает быть отвлеченностью  и  где  идея
хочет,  наконец,  перейти  в  действительность.  Только  головные измышления
нежертвенны. Малейшее прикосновение к жизни уже приближает к нам  жертвенную
возможность:  человек  рождается  с  тем  или  иным  пороком, физическим или
психическим. Что это такое? Это или нечто бессмысленное, или  жертва  жизни.
Человек  происходит  от  преступных  родителей,  и мы часто привлекаем его к
ответственности за гр