тить, как происходило оплодотворение земли этим  могучим  и  животворным
семенем.  Земля  шипела,  и  бурлила,  и  клокотала целой бездной зародышей,
закопошившихся в ней благодаря воздействию семени.  Вся  поверхность  земли,
все  дно  морей  и  океанов, всю атмосфера, напоенная испарениями семени, --
вдруг наполнились миллиардами мельчайших живых существ, быстро  появлявшихся
из животворной пены и быстро получавших ту или иную форму и размер.
     Что  это  за существа? Люди? Дети? Да, это было что-то очень похожее на
детей, но только не дети... Дети не  кувыркаются  так  бесшабашно,  как  эти
существа,  не  прыгают  так  высоко, не катаются, не дерутся, не хохочут так
безобразно. Боже мой, да ведь это все обезьяны, малые, большие, крохотные  и
огромные -- обезьяны, обезьяны, обезьяны... И там, и здесь, и везде, и везде
-- одни обезьяны, одни обезьяны. Вся земля наполнена одними обезьянами, весь
мир  состоит из одних обезьян, вся вселенная сверху донизу кишит обезьянами,
обезьянами, обезьянами... Где же те люди,  которые  только  что  были  перед
этим?  Неужели  все  они  исчезли?  И  откуда  эта  уйма и бездна обезьянней
действительности?
     И чем  они  заняты?  Они  все  время  неимоверно  кривляются,  хохочут,
передразнивают  друг  друга,  кувыркаются,  бегают,  прыгают...  Неужели нет
ничего и, главное,  никого  в  этом  мире,  кроме  обезьяннего  гоготания  и
обезьянних ужимок?
     Позвольте!  Вот  они  разделились  по  рангам,  по чинам... У них целая
иерархия. Вот снизу наиболее простые и корявые из них; смотрите --  вот  эти
шершавые  идиотские  морды  и  мясистые отвислые губы, эта дурацкая и хитрая
улыбка и коварный рот, готовый издать хохот, похожий на ржание. А вон повыше
-- живут  на  горах,  морды  почти  без  волос,  и  зубы   не   торчат   так
отвратительно, лбы не так узки и нос почти человеческий, не столь откровенно
собачий.  Эти  более  высокие  существа  все время гримасничают, ухмыляются,
стрекочут, но не прыгают и не  кувыркаются  так  безобразно,  как  нижние...
Они--специалисты  по сарказму, иронии, цинизму, и они -- философы и политики
издевательства, надругательства и злорадства. А вот и третьи  --  живущие  в
самих  небесах,  аристократы  обезьяннего  духа, архангелы и ангелы мирового
цинизма и злорадства, боги вселенского гоготания бытия над самим собою.
     И обезьяны нижней сферы гогочут над  неодушевленной  природой,  средняя
сфера  обезьян  гогочет над нижней, обезьяньи архангелы и ангелы гогочут над
средней сферой,  боги  гогочут  над  архангелами  и  ангелами.  И  над  всей
обезьянней иерархией, небесной и земной, раздается хохот и гоготание единого
и   истинного   правителя  всего  обезьяннего  бытия,  универсально-мирового
орангутанга, хохочущего  над  всеми  сферами  бытия,  небесного,  земного  и
преисподнего...
5.
     -- И  многое  другое  я еще видел во сне, многое, очень многое из того,
что творилось среди обезьян... Но многое я забыл тогда же, когда  проснулся;
многое  забылось  в  течение  лет.  А  то,  что еще помню сейчас, не стоит и
передавать, до того это отвратительно и неприлично...
     Скажу только то, что лег я перед этим сном  одним  человеком,  а  встал
совершенно другим...
     Правда, и раньше меня все как-то переставало интересовать. Но то, что я
стал ощущать  на  другой  день  после  того  сна и ощущаю до настоящего дня,
превзошло все, бывшее со мною когда-нибудь.
     Я перестал видеть назначение предметов. Подходя к какой-нибудь вещи,  я
осязал   ее  внешнее  тело,  но  переставал  понимать,  для  чего  это  тело
существует. Я потерял душу вещей. Также, встречая людей, чужих и даже хорошо
знакомых, я видел в них какие-то мертвые тела, какие-то пустые механизмы,  и
с   трудом  заставлял  себя  что-нибудь  говорить  с  ними  и  верить  в  их
восприимчивость, верить в то, что они могут мне что-то ответить. Беря  стул,
чтобы  сесть,  беря  карандаш,  чтобы  писать, надевая шапку, чтобы выйти на
улицу, я все время удивлялся, что стул есть стул, что карандаш есть карандаш
и т. д. Назначение вещи, ее  душа,  казалось  мне,  так  внешне  и  случайно
связаны  с  телом  этой  вещи, что вот-вот, казалось, эта душа улетит, и уже
нельзя будет назвать стул стулом, и нельзя будет пользоваться карандашом как
карандашом. И уже улетела  душа  вещей  от  самих  вещей,  и  осталось  одно
внешнее,  безымянное,  тупое  и темное тело их... И весь мир как бы потухал,
становился мнимым, терял очертания и краски. И некуда было  деться  от  этой
тьмы и безымянной, бесконечной массы тел, телесной массы -- неизвестно чего.
     Я  и  без  того  почти  никогда  не  смеялся.  Но  после  этого  сна  я
почувствовал, что потерял или теряю способность даже улыбаться.  Ты  помнишь
древнегреческое  предание  о пещере Трофония, которая содержала в себе такие
вещи, что однажды заглянувший  туда  уже  на  всю  жизнь  терял  способность
смеяться...  Да, я потерял самую способность смеяться и улыбаться, и потерял
ее сразу же, на другой же день после описанного мною сна...
     Так толкался я среди обездушенных вещей,  по  крайней  мере,  несколько
недель.  О виденном сне я не вспоминал ни разу, но было ясно, что после него
в душе осталась какая-то идея, которую во что  бы  то  ни  стало  надо  было
осуществить; и я не знал, совершенно не знал, что это была за идея.
     Подходя  к вещам и людям, пользуясь ими или общаясь с ними, я все время
очень наглядно видел, что все это употребление, все это общение -- не то, не
то  и  не  то...  Эти  пустые,  мертвые  вещи,  эти  погасшие   и   как   бы
мумифицированные  люди  -- что я мог от них получить и что я мог бы им дать?
Даже не было у меня и тоски или скуки... Ничего  не  было  на  душе,  просто
ничего...  Ты  вот, вижу, еще не знаешь, как это получается так, что на душе
ровно ничего нет, --ну, просто ничего, абсолютно ничего...
     И какой-то -- не голос, нет (какие там еще голоса?!),  а  просто  голый
рассудок  еще  продолжал  говорить  и  недоумевать  по поводу моего осязания
бытия. Да, вот хорошее слово -- осязание! Я перестал видеть и слышать  вещи,
перестал  даже  их мыслить. Я умел только их осязать... И среди этого бытия,
осязательного бытия, -- слабый и нерешительный голос  рассудка  еще  шептал,
что  есть-де  какие-то  идеи,  вернее,  какая-то  одна  и единственная идея,
которую я во что бы то ни стало должен осуществить, -- несмотря на  то,  что
тупая  и  темная стихия осязания поглотила все идеи, какие только могли быть
во мне.
     Скоро (очень скоро -- дня через два-три после этого сна) я  стал  очень
чувствительно  замечать  у  себя,  действительно, какую-то важную и глубокую
идею... Уже не рассудок, а что-то внутреннее стало  требовать  осуществления
этой идеи. Но что же это за идея, в чем она заключается? Это было совершенно
неизвестно!
     Скоро  осуществление  этой  идеи  стало физической потребностью. Уже не
внутреннее нечто толкало  на  эту  идею,  а  тело,  --  да,  да,  это  самое
физическое  тело, которое всеми считается чем-то внешним, стало требовать во
что бы то ни стало осуществить эту идею. Я чувствовал, как  грудь,  горло  и
даже  живот  требуют,  повелительно  приказывают  осуществить  эту  идею.  Я
чувствовал ее в руках и ногах, я чувствовал ее в позвоночном  хребте...  Да,
да,  в  особенности  в  спинном  мозгу... Скоро стало прямо жить невыносимо,
но--я все еще не знал и даже не догадывался, какого рода идея могла  бы  тут
проявиться и какую идею я хотел в действительности осуществить...
     Я  ходил  как  беременная  женщина, которой осталось до родов несколько
часов или десятков минут,  и  она  потрясаема  надвигающейся  катастрофой  и
революцией  ее  организма,  откуда должно появиться что-то абсолютно новое и
небывалое, но она знает это не чем иным, как именно своим телом, но  она  не
знает, кто и что появится на свет в результате ее родов.
     Так  и  я  ходил  среди обездушенного мира, беременный какой-то большой
идеей, которой оплодотворил меня мой роковой сон, но я  не  мог  догадаться,
что это была за идея, и не знал, как произойдет ее рождение.
     Наконец, через несколько недель после сна пришла и эта желанная идея. Я
ухватился  за нее как утопающий, и уже не могло быть никаких сомнений в том,
что она должна быть  осуществлена.  Повторяю,  если  ты  только  можешь  это
понять, ее осуществление было для меня физической потребностью.
     Однажды  ночью  я  был  разбужен  набатом  в  нашей маленькой церковке,
находившейся от нас  через  несколько  домов.  Выйдя  на  улицу,  я  заметил
небольшое  зарево пожара. Горел недалеко от нас какой-то овин, который очень
скоро сгорел, и населению удалось вовремя локализовать  пожар,  так  что  не
пострадала  ни  одна  из  соседних  построек, и весь инцидент был исчерпан в
какие-нибудь полчаса. Но...
     Но как только я вышел на улицу, как только посмотрел на зарево  пожара,
я  сразу  понял все. . . Я сразу осознал свою идею, осознал сразу во всех ее
подробностях, осознал, как, где и когда я осуществлю эту идею, понял, что  в
этом  --  физическая  необходимость  моего  существования, что не может быть
никакой и речи об ее отстранении. . . Да, это стало слишком ясно и  понятно!
И не могло быть ни малейших сомнений, ни тени какого-нибудь колебания!
     Эта  идея была такова: я должен был сжечь наш милый, наш дорогой театр,
наше интимное место молодых вдохновений и юного счастья красоты и  мудрости!
Да,  я должен был сжечь. . . Молчи, молчи, Ванюша! Ты сейчас выкатил на меня
глаза и решил что-то говорить. Не говори, не говори ничего! Все я знаю,  что
можешь  и  хочешь  сказать. . . Да что ж тут и можно сказать кроме того, что
это -- сумасшествие, сумасбродная идея, что это -- преступление и т. д. и т.
д. Эх, наивный ты человек! Вижу по глазам твоим, что ничего ты не понимаешь.
. . Да и не можешь понять. . . Тут, брат, надо другое. . . Ну, словом, ты не
понимай, а я иначе не мог.
     Ты подумаешь, что я почему-то вдруг возненавидел  наш  театр,  что  эта
идея возникла в результате каких-то сознательных рассуждений?. . Вот и опять
ошибся. Да разве могу я когда-нибудь ненавидеть наш театр, наше единственное
утешение  с  тобою  в  жизни? Разве можно забыть эти юные мечты, эти высокие
идеалы, эти потрясающие чувства, пережитые нами со  сцены,  эту  глубокую  и
замечательную  школу  жизни, полученную нами там, в этом старинном и изящном
деревянном театре, который видел в своих стенах столько мысли, столько  ума,
столько  красоты?.  .  Разве можно это забыть и разве можно с этим бороться,
это ненавидеть, это уничтожать?
     Совсем наоборот. . . Я так любил наш театр. .  .  Ваня,  и  сейчас  вот
слезы  стоят в горле... И все же... Все же я ничего не мог сделать! Я должен
-- понимаешь ли? -- должен был сжечь театр...
     Но этого мало. Идея о сожжении театра, сверкнувшая во мне  в  ту  ночь,
как  бы  сразу  осветила и все подробности этого предприятия. Сжечь я должен
был театр не вообще, а вместе со всем народом, который там  мог  быть.  Надо
было обязательно выбрать день с каким-ниибудь большим бенефисом или вообще с
парадным  спектаклем.  Все-таки  в  наш театр, при максимальном наполнении и
переполнении, помещалось до полутора тысяч человек. .  .  Кроме  того.  .  .
Кроме  того, надо было заставить пойти на этот спектакль и жену. . . За одно
уж. . .
     Осознавши свою идею, я стал  работать  над  ее  осуществлением.  Прежде
всего,  надо  было выбрать максимально многомодный спектакль. . . Но это еще
не так трудно. Труднее был второй вопрос -- вывести жену на спектакль.  Это,
действительно,  было  трудно.  Ведь я же никогда, буквально ни разу не водил
жену в театр, да и сам был всего два раза. . . С женой я  к  тому  же  почти
совсем не разговаривал. А тут надо было -- что же? Приглашать пойти в театр?
Почему?  Зачем?  Как  это вдруг в театр? Наконец, третью трудность я уж и не
считал за трудность. Это -- самый поджог. Тут я  всецело  надеялся  на  свое
прекрасное  знание  всех мельчайших закоулков театрального здания, и поджечь
этот карточный домик не стоило никаких трудов. ..
     Спектакля долго не пришлось  ждать.  В  первый  же  большой  бенефис  я
назначил осуществление своей идеи, и еще задолго начал подготавливать жену к
этому вечеру. Тут были небольшие трудности.
     Однажды,  вернувшись  со службы, я сделал очень добродушный вид, сел за
обед вместе с женой (чего раньше почти не бывало) и произнес  с  беззаботным
выражением лица:
     "Лидия,  почему ты все время сидишь дома? Отчего ты не пойдешь никуда в
театр, на концерт, в цирк? . ."
     Лидия была, конечно, премного удивлена. Она в жеманных выражениях стала
слабо оправдываться, ссылаясь на занятость по хозяйству.  Но  первая  победа
была  мною  одержана:  самая  идея  пойти в театр ей понравилась. А это было
самое важное. У стариков появилось ко мне даже какое-то нежное чувство.  Они
сразу  стали  меньше  говорить  и меньше меня упрекать; и я замечал, что они
гораздо больше шепчутся между собой, чем говорят что-нибудь вслух.
     Лидия также как-то вдруг стала мягче и нежнее, хотя я и не  отвечал  на
эти  внезапно  появившиеся нежные взгляды и какую-то едва заметную плавность
телодвижений. Я ведь не привык ни к каким нежностям, да и надо было  во  что
бы то ни стало довести до конца свою идею. . . А какие же там еще нежности?!
Дня  через два после моего первого приглашения пойти в театр, вечером, перед
сном, разыгралась было даже вполне сентиментальная сцена, но  она,  конечно,
не  могла меня тронуть. Было поздно, слишком поздно... Вечером, когда оба мы
раздевались в своем углу и были готовы лечь -- жена на постель, а я на  свой
короткий,  хватавший мне только до колен, диванчик, --- вдруг она подошла ко
мне, обвила мою шею руками и навзрыд заплакала, заплакала долгими,  горячими
слезами  и  долго не отпускала меня, не будучи в состоянии сказать ни одного
раздельного слова. Старики почему-то вдруг проявили необычный такт:  они  не
только  не  вмешались в эту сцену, но даже и с своих мест, за стенками нашей
ширмы они не проронили ни одного слова  вслух  и  ограничились  только  едва
слышным шепотом между собой.
     Я  обнял  Лидию  и тоже не говорил ничего. Она продолжала рыдать в моих
объятиях.
     Наконец, когда рыдания кончились, она тихо сказала мне:
     -- "Петр Алексеевич, прости меня. Я  во  всем  виновата.  Прости  меня.
Прости. . ."
     И рыдания опять возобновились с прежней силой.
     Я  не  знал,  что  ей отвечать. Эта сцена, эти объятия и эти слезы были
впервые за все время. . . Когда она совсем успокоилась, я бережно уложил  ее
в постель и сказал, чтобы она следила за собой, не лишала себя удовольствий,
и что мы с ней на-днях пойдем вместе в театр.
     На  другой день, придя с своей почты, я застал сцену, совсем не похожую
на то, что происходило вчера. Дело в том, что еще вчера я сообщил жене,  что
намечавшееся  мне  повышение жалованья с 15 до 20 руб. в месяц провалилось и
ближайшее полугодие я опять буду сидеть на 15 рублях. Лидия, занятая нежными
чувствами ко мне, забыла об этом сообщить старикам; сцена же,  разыгравшаяся
вечером, и вовсе отвлекла ее от мыслей о жалованье. На другой же день, когда
я  был  еще  на  почте, она сказала, наконец, старикам об этом, и те подняли
скандал, нещадно браня меня и всячески обзывая ее -- за что, неизвестно. Чем
я был виноват, что мне не прибавляют жалованья  и  чем  в  особенности  была
виновата  Лидия?  Когда  я  пришел  домой, я застал скандал в самом разгаре,
причем плакали все трое, не исключая и старика. Кто из  них  и  кого  в  чем
обвинял,  я  не  знаю.  Но  когда  пришел я, они все обрушились на меня. Я и
плохой сын, я и негодный муж, я изверг, я эксплуататор, я дармоед, даже  хам
и живодер. . .
     Не  стоит, Ванюша, передавать всего. Старики озлобились не на шутку, но
Лидия к вечеру отошла и стала помалкивать. А на другой день было видно,  что
ей  все-таки  очень  хотелось  пойти  в театр. И я ей обещал, что на будущей
неделе я поведу ее на парадный спектакль, где будет вся интеллигенция нашего
города. . .
6
     Подошел день избранного мною спектакля.
     Нельзя было откладывать все на самый день. Надо было подробно осмотреть
все здание  и  проверить,  осталось  ли  внутри  то  же  самое  расположение
помещений, что и раньше, и не было ли произведено какого-нибудь капитального
ремонта,  который бы изменил планирование внутренней площади. Самое главное,
это был для меня огромный подвал, тянувшийся  под  всем  зданием  и  занятый
всяким  мелким хламом, -- ящиками, стружками, бочками, картонными колоннами,
различными  частями  сцены,  императорскими  и  царскими  тронами,  стоячими
деревьями   и   пр.  принадлежностями  сцены,  которые  по  мере  надобности
выносились наверх и опять сносились назад,  по  миновании  надобности.  Если
этот  подвал  был  цел,  --  все  было  спасено.  Если  же  этот  подвал был
ликвидирован или если в него нельзя было проникнуть, то все мое  предприятие
ставилось под вопрос. В самом деле, как было обойтись без подвала?
     Накануне  спектакля,  вечером,  я  пошел  на  разведку. Подвал оказался
вполне таким же, как и в наше с тобою время. Не успевши  еще  подумать,  как
попасть  в  этот  подвал,  я заметил, через маленькое окошечко, спускающееся
ниже уровня тротуара,  что  в  подвале  кто-то  есть  и  виден  свет  слабой
керосиновой  лампы.  Кто-то  вошел  в подвал и долго внимательно рылся там в
хламе, -- по-видимому, разыскивая какие-то мелкие вещи, нужные для того  или
иного спектакля. Тусклый фонаришка был достаточен для того, чтобы я убедился
в полной сохранности подвала.
     Как  проникнуть  в  подвал, это я знал очень хорошо. Туда вела дверь за
кулисами  на  лестницу,  круто  спускавшуюся  под  сценой.  Проникнуть  туда
незаметно  --  можно  было  только  во  время спектакля, когда все за сценой
заняты представлением и никто не обращает внимания на эту  маленькую  дверь.
Надо  было  обязательно  проникнуть  туда накануне, чтобы расставить банки с
керосином и пузырьки с бензином и чтобы не перегружать  себя  в  самый  день
спектакля.
     Прошмыгнуть  в  эту  подвальную дверь не составило никакого труда. Мы с
тобой так часто околачивались там за кулисами около этой двери  и  настолько
хорошо  знали  все  порядки  и обычаи, царившие за кулисами, что прокрасться
через эту дверь в подвал мне удалось в какие-нибудь пять минут.
     Банок и сосудов в подвале было  сколько  угодно.  Я  захватил  с  собою
только  бутылку  керосина и два пузырька с бензином. В трех местах я устроил
небольшие костры из хлама, которым был  наполнен  подвал.  Эти  костры  были
облиты  керосином. Пузырьки с бензином были расставлены недалеко от окошек в
подвал, чтобы можно было зажечь их при помощи длинной  палки,  просунутой  в
эти  окошки.  Стоило  только  взять  паклю  на  длинном  шесте,  зажечь ее и
коснуться через окошко приготовленных мною куч, как пожар в несколько секунд
уже должен был начаться, по крайней мере, в трех местах. Кроме  того,  места
эти  были выбраны с тем расчетом, чтобы в случае, если воспламенится потолок
подвала, то есть пол партера, чтобы обеспечен был провал  стены,  отделявших
два  яруса  лож  и  галерею  от фойе. Этого было вполне достаточно для того,
чтобы публика не могла выйти в двери; она должна была рухнуть вниз вместе со
всеми ложами. Длинную жердь с прикрепленной  на  конце  ее  паклей  я  также
приготовил и положил в укромное место около театральных сцен.
     Все было готово, и я спокойно заснул.
     На  другой  день.  то  есть  в  самый  день  спектакля,  я  проснулся с
настроением, которое надо назвать  не  больше  и  не  меньше,  как  каким-то
торжественным.  Так  бывало  в  детстве накануне великих праздников, когда в
доме все чистят и моют, на кухне готовятся вкусные кушанья и  вся  атмосфера
дома  пропитана  скрытым  торжеством, подготовкой к великой радости, которая
вот-вот наступит. Проснувшись у