вником   пожара,
уничтожившего перила. К концу десятилетия дом стал успокаиваться. Друзья еще
останавливались здесь, но только на ночь-другую, и на полу  никто  не  спал.
Дом снова окрасили в кремовый цвет, Вернон обитал в нем год,  Молли  прожила
лето, рояль подняли в мастерскую, построили полки,  поверх  вытертых  ковров
постелили новые восточные, привезли викторианскую мебель.  Кроме  нескольких
старых матрасов, почти ничего не выбрасывалось - это, наверно,  и  нравилось
Молли, ибо дом был историей взрослой  жизни,  меняющихся  вкусов,  угасавших
страстей,  растущего  богатства.  Первые  ножи  и  вилки  из  "Вулвортса"(1)
соседствовали в кухонном ящике с антикварным серебром. Холсты  английских  и
датских импрессионистов висели рядом с выцветшими  афишами  ранних  триумфов
Клайва и знаменитых рок-концертов - "Битлз" на стадионе Шиа(2), Боба  Дилана
на острове Уайт, "Роллинг стоунз" в Алтамонте. Некоторые афиши стоили дороже
картин.
   В начале 80-х годов это был дом довольно молодого богатого композитора  -
к тому времени Клайв успел написать  музыку  для  знаменитого  фильма  Дейва
Спилера "Рождество на Луне", и уже некая величавость - так казалось Клайву в
счастливые минуты - нисходила с  высоких  сумрачных  потолков  на  громадные
ухабистые диваны и прочую  мебель  -  не  вполне  антиквариат  и  не  вполне
рухлядь, - купленную на  Лотс-Роуд.  Дух  серьезности  упрочился,  когда  за
поддержание порядка взялась энергичная  экономка.  Не  вполне  рухлядь  была
отчищена и отполирована и  приняла  вид  антикварной.  Съехал  последний  из
постояльцев, и в доме установилась рабочая тишина. За  несколько  лет  Клайв
промчался сквозь два бездетных брака без особых  повреждений.  Три  женщины,
которых он близко знал, жили за границей. Нынешняя, Сюзи Марселлан,  была  в
Нью-Йорке и приезжала всякий раз ненадолго. Годы и успехи сузили его жизнь и
сфокусировали на высшей цели; затворником он еще не стал, но  от  общения  с
людьми уклонялся. Журналисты и фотографы больше  не  приглашались,  и  давно
про---------------------------------------(1)    "Вулвортс"    -     типовой
универсальный магазин, торгующий товарами широкого потребления.
   (2) Стадион Шиа находится в Куинсе, Нью-Йорк. шли  те  дни,  когда  Клайв
урывками,  между  друзьями,  любовницами  и  приемами   неожиданно   сочинял
какое-нибудь дерзкое вступление или целую песню. Дом перестал быть открытым.
   Но Вернон по-прежнему посещал его  с  удовольствием:  здесь  он  когда-то
взрослел, и у него сохранились  только  приятные  воспоминания  о  подругах,
веселых шумных вечерах с разнообразными наркотиками и работе ночами напролет
в уединенной спаленке. В эпоху пишущих машинок и копирки. Даже теперь, выйдя
из такси и поднимаясь по лестнице, он вновь испытывал, пусть и  без  прежней
остроты, то чувство, которое  совсем  не  посещало  его  в  последние  годы:
предвкушение встречи с неожиданным.
   Когда Клайв открыл дверь, Вернон не увидел никаких явных  признаков  беды
или кризиса. Друзья обнялись в прихожей.
   - В холодильнике есть шампанское.
   Клайв взял бутылку и два бокала, и Вернон стал подниматься вслед  за  ним
по лестнице. Все в доме  дышало  нелюдимостью,  и  Вернон  предположил,  что
хозяин уже дня два не выходит на улицу. В спальне за полуоткрытой  дверью  -
кавардак. Во время  напряженной  работы  Клайв  иногда  просил  экономку  не
приходить. Вид студии подтвердил впечатления гостя. На полу валялись  листки
рукописи; грязные тарелки, фужеры  и  чашки  окружали  рояль,  клавиатуру  и
большой компьютер, на котором Клайв иногда  делал  оркестровки.  Воздух  был
спертый и влажный, словно много раз прошел через легкие.
   - Извини за беспорядок.
   Вдвоем они разгрузили кресла от книг и  бумаг,  уселись  с  шампанским  и
начали с необязательной болтовни. Клайв рассказал о своей встрече с  Гармони
на похоронах.
   - Министр в самом деле послал тебя к чертовой матери? - спросил Вернон. -
Мы могли бы вставить это в наш дневник.
   - Вполне. Хотя стараюсь ни с кем не сталкиваться. Коль скоро речь зашла о
Гармони, Вернон изложил два своих  утренних  разговора  с  Джорджем  Лейном.
Такого рода история должна была бы показаться Клайву любопытной,  но  он  не
проявил интереса  ни  к  фотографиям,  ни  к  судебному  запрету  и  слушал,
казалось, вполуха. Едва Вернон кончил, Клайв поднялся из  кресла.  Он  снова
наполнил бокалы. Тяжелое молчание предвещало  смену  темы.  Клайв  отошел  в
дальний конец студии, осторожно потирая левую ладонь.
   - Я думал о Молли, - наконец  сказал  он.  -  Как  она  умерла,  с  какой
быстротой, о ее беспомощности и о том, что она не  пожелала  бы  себе  такой
смерти. Мы с тобой об этом говорили.
   Он умолк. Вернон отпил и ждал продолжения.
   - Дело вот какое. Я тут  тоже  слегка  напугался.  -  Он  повысил  голос,
предупреждая сочувственные расспросы. - Наверно, зря. Знаешь, ночью от таких
мыслей бросает в пот, а при свете дня все кажется вздором. Но  я  о  другом.
Это почти наверняка ничего не значит, но беды не будет, если  все-таки  тебя
попрошу. Если я вдруг основательно заболею, как  Молли,  начну  распадаться,
делать ужасные ошибки, потеряю способность разумно  судить,  стану  забывать
названия предметов, забывать, кто я такой, - словом, ясно. Я бы  хотел  быть
уверен, что есть человек, который поможет мне покончить с  этим...  То  есть
умереть. Особенно если дойдет до того,  что  сам  не  смогу  принять  такого
решения - или выполнить его. Так вот что я говорю - я прошу тебя как старого
друга помочь мне, если увидишь, что это нужно. Как мы помогли бы Молли, если
б могли...
   Клайв не закончил, слегка расстроившись оттого, что Вернон глядел на него
с поднятым бокалом, замерев в процессе питья. Клайв громко откашлялся.
   - Я понимаю, просьба странная. Это противозаконно у нас в стране, и я  не
хотел бы ссорить тебя с законом - пред-Амстердам полагая,  конечно,  что  ты
скажешь "да". Но есть способы и есть места, и если до этого дойдет, я  хотел
бы, чтобы ты доставил меня туда на самолете. Это  трудное  дело,  и,.,  могу
попросить о нем только близкого друга, такого, как  ты.  Одно  скажу:  я  не
паникую, ничего подобного. Я крепко об этом подумал.
   Затем, поскольку Вернон все так же сидел и глядел на  него  молча,  Клайв
смущенно добавил:
   - Ну вот и все.
   Вернон поставил бокал, почесал в затылке и встал.
   - Ты не хочешь рассказать, что тебя испугало?
   - Совсем не хочу.
   Вернон взглянул на свои часы. Он опаздывал к Джорджу.
   - Да, ничего себе просьба. Надо подумать. Клайв кивнул.  Вернон  пошел  к
двери и первым стал спускаться по лестнице. В прихожей они  опять  обнялись.
Клайв открыл дверь, и Вернон ступил в темноту.
   - Я должен подумать.
   - Конечно. Спасибо, что зашел.
   Оба сочли, что характер просьбы, ее интимность, смущающий свет,  пролитый
ею на их дружбу, создали сейчас обременительную  эмоциональную  близость,  с
которой лучше всего обойтись, расставшись без дальнейших объяснений;  Вернон
быстро пошел по улице искать такси, а Клайв вернулся наверх, к роялю.
 
 
 
 
   4
 
   Лейн сам открыл ему дверь особняка на Холланд-Парк.
   - Опаздываете.
   Решив, что Джордж  разыгрывает  из  себя  газетного  магната,  вызвавшего
редактора, Вернон не пожелал извиниться и даже ответить и прошел за хозяином
через  ярко  освещенную  переднюю  в  гостиную.  К  счастью,  тут  ничто  не
напоминало о Молли. Комната была обставлена, как она однажды  выразилась,  в
стиле  Букингемского  дворца:  толстые,  горчичного  цвета  ковры,   большие
грязно-розовые диваны, кресла с  выпуклым  узором  в  виде  лоз  и  свитков,
коричневая живопись со скаковыми лошадьми на пастбищах, копии  Фрагонаров  с
буколическими дамами на качелях в колоссальных  золотых  рамах,  и  вся  эта
обильная пустота залита светом лакированных латунных ламп. Джордж подошел  к
сложенной из мраморных глыб ограде  газового  с  имитацией  углей  камина  и
обернулся.
   - Портвейну?
   Вернон вспомнил, что после сандвича с сыром и салатом в обеденный перерыв
ничего не ел. Иначе почему бы его так  раздражали  претенциозные  построения
Джорджа. И чего ради он напялил шелковый халат  поверх  дневной  одежды?  Он
просто нелеп.
   - Спасибо, выпью.
   Они разместились метрах в семи друг от друга, с  шипящим  камином  между.
Останься я тут один хоть на  полминуты,  подумал  Вернон,  -  подполз  бы  к
решетке и стукнулся об нее правым виском. Даже в обществе  постороннего  ему
было не по себе.
   - Я видел Реестр национальной тиражной службы, - важно сказал Лейн.  -  С
тиражом худо.
   - Падение тиража замедляется, - готов был автоматический  ответ  Вернона,
его мантра.
   - Но все-таки - падение.
   - Перелома нельзя ожидать сразу. - Вернон пригубил портвейн и  оборонился
мыслью о том, что Джордж владеет всего полутора процентами газеты и ничего в
профессии не понимает. Кстати было вспомнить также, что его  состояние,  его
издательская "империя" зиждется на энергичной эксплуатации недоумков: тайные
цифровые шифры в Библии предсказывают будущее, инков  окликали  из  космоса,
Святой Грааль,  Ковчег  завета,  Второе  пришествие.  Третий  глаз,  Седьмая
печать, Гитлер жив и здравствует в Перу. Когда Джордж учит  тебя  жить,  это
выдержать трудно.
   - Мне кажется, - говорил он, - вам нужна сейчас  громкая  история,  чтобы
пошла пожаром, чтобы  конкуренты  были  вынуждены  подхватить  ее,  дабы  не
отстать.
   Дабы остановить падение тиража, надобно  добиться  роста  тиража.  Однако
Вернон хранил невозмутимость, понимая, что Джордж  исподволь  подбирается  к
фотографиям.
   Вернон попытался ускорить процесс:
   - У нас есть на пятницу хороший материал о сиамских близнецах, работниках
местной администрации.
   -Фэ!
   Сработало. Джордж вдруг вскочил.
   - Это не материал, Вернон. Это детские игрушки. .У покажу  вам  материал.
Покажу, почему Гармони бегает вокруг адвокатских  гильдий,  заткнув  пальцем
задний проход. Пойдемте!
   Они вернулись в переднюю и мимо кухни, по более узкому коридору,  подошли
к двери, запертой на американский замок. Одно из условий  сложного  брачного
соглашения заключалось в том, что Молли  живет,  принимает  своих  гостей  и
держит свои вещи отдельно, в крыле дома. Ей не приходилось наблюдать, как ее
старые друзья внутренне потешаются над напыщенностью мужа, а ему - тонуть  в
беспорядке, извергающемся  из  ее  комнат  в  комнаты,  предназначенные  для
приемов. Вернон много раз бывал у Молли,  но  всегда  пользовался  отдельным
входом. Сейчас, когда Джордж отпер и распахнул дверь,  Вернон  напрягся.  Он
почувствовал, что не готов. Он предпочел бы смотреть фотографии на  половине
Джорджа.
   В полутьме,  пока  Джордж  несколько  секунд  искал  выключатель,  Вернон
впервые ощутил со всей остротой смерть Молли - простой факт  ее  отсутствия.
Толчком послужили знакомые, но  уже  забывавшиеся  запахи  -  ее  духов,  ее
сигарет, засохших цветов, которые она держала  в  спальне,  кофейных  зерен,
хлебный теплый дух стираной одежды. Он говорил о ней подолгу, он и  думал  о
ней, - правда, урывками, в суете рабочих дней или  засыпая,  -  но  до  этой
минуты не тосковал по ней душой, не чувствовал обиды оттого, что  больше  не
увидит ее и не услышит. Она была другом, может быть, лучшим в его жизни -  и
ее не стало. Еще чуть-чуть, и он бы выставил себя  дураком  перед  Джорджем,
чьи очертания и так уже расплывались.  Этого  особого  чувства  покинутости,
болезненного сдавления где-то над нёбом он не испытывал со  времен  детства,
со школы. Тоска по Молли.  И  жалко  себя;  он  спрятал  всхлип  за  громким
взрослым кашлем.
   Комната сохранилась  в  том  виде,  в  каком  ее  оставила  Молли,  когда
согласилась переехать в спальню главной  части  дома,  под  надзор  Джорджа.
Проходя мимо ванной, Вер-нон увидел знакомую юбку на вешалке для  полотенец,
а на полу - полотенце и бюстгальтер. Четверть с  лишним  века  назад  они  с
Молли год прожили вместе, в крохотной квартирке под крышей на Рю-де-Сен. Там
на полу всегда лежали сырые полотенца, водопады нижнего  белья  низвергались
из вечно не закрытых ящиков,  никогда  не  складывалась  большая  гладильная
доска, и в переполненном гардеробе, стиснутые и покосившиеся, как  пассажиры
в метро, висели платья. Журналы,  грим,  банковские  выписки,  бусы,  цветы,
штаны, пепельницы, тампоны, пластинки, авиабилеты, туфли на высоких каблуках
- не было ни одной поверхности, не заваленной вещами Молли, так  что,  когда
Вернону полагалось работать дома, он уходил писать в кафе на  их  улице.  И,
однако, каждое утро она восставала из раковины этого девичьего хаоса свежей,
как Венера Боттичелли, чтобы явиться, не голой,  конечно,  но  прибранной  и
лощеной в редакцию парижского "Вога".
   - Сюда, - сказал Джордж и ввел его в гостиную. На  кресле  лежал  большой
коричневый конверт. Пока Джордж поднимал его, Вернон успел  оглядеться.  Она
могла войти сюда в любую секунду. На  полу,  лицом  вниз,  лежала  книга  об
итальянских садах; на низком столике стояли три винных  бокала  с  подбивкой
серо-зеленой плесени. Из одного, быть  может,  пил  он  сам.  Он  попробовал
вспомнить свой последний визит, но они сливались. Были долгие разговоры о ее
переезде в главную часть дома - Молли страшилась его и сопротивлялась, зная,
что это дорога в один конец. Другим вариантом был приют.  Вернон  и  все  ее
друзья и подруги советовали остаться дома, полагая, что в привычном месте ей
будет легче. Как же они ошиблись. Даже при самом строгом режиме в  заведении
ей было бы свободней, чем под опекой Джорджа.
   Он показал Вернону на кресло и, упиваясь минутой,  извлек  фотографии  из
конверта. Вернон все еще думал о  Молли.  Бывали  в  ее  меркнущем  сознании
просветы, когда она понимала, что покинута друзьями, что  к  ней  больше  не
ходят? Она не знала, что их не пускает Джордж, - и если  проклинала  друзей,
то непременно прокляла и Вернона.
   Джордж положил фотографии - три штуки, 20х25  -  себе  на  колени,  лицом
вниз. Он  наслаждался  молчанием  Вернона,  истолковав  его  как  безмолвное
нетерпение.   И   продлевал   предполагаемую   муку   медленным    подробным
предисловием.
   - Прежде всего скажу следующее. Я понятия не имею, зачем она их  сделала,
но несомненно одно. Они могли быть сделаны только  с  согласия  Гармони.  Он
смотрит прямо  в  объектив.  Авторские  права  принадлежали  ей,  и  я,  как
единственный   распорядитель   ее   наследства,   являюсь   их   фактическим
собственником. Само собой разумеется, я  ожидаю,  что  "Джадж"  не  раскроет
своих источников.
   Он взял один снимок и отдал Вернону. В первое мгновение этот  черно-белый
глянец показался  совершенно  невразумительным;  потом  очертился  погрудный
портрет. Невероятно. Вернон протянул руку за вторым; в рост и  с  обрезанным
фоном; затем последний - в полупрофиль. Он снова обратился к первому снимку;
все посторонние мысли отлетели. Потом рассмотрел второй и  третий,  на  этот
раз осмысленно и ощущая отчетливо смену своих реакций: сперва  изумление,  а
после безумный внутренний смех. Он подавил его  с  таким  усилием,  что  ему
показалось, будто он поднимается в воздух над  креслом.  Затем  ощутил  груз
ответственности - или власти? Жизнь человека или по крайней мере карьера - в
его руках. И кто знает, может быть, ему суждено изменить к  лучшему  будущее
страны. И тираж его газеты.
   - Джордж, - сказал он наконец, - я должен основательно подумать.
 
 
 
 
   5
 
   Получасом позже Вернон вышел от Лейна с конвертом в руках.  Он  остановил
такси, попросил водителя  включить  счетчик  и  не  трогаться  с  обочины  и
несколько минут сидел сзади,  успокаиваясь  от  рокота  двигателя,  массируя
правую часть головы и раздумывая, что делать. Наконец велел  ехать  в  Южный
Кенсингтон.
   В студии горел свет, но Вернон не стал звонить в  дверь.  На  крыльце  он
написал записку, нарочно невнятную, поскольку решил, что экономка прочтет ее
первой. Сложив ее вчетверо, сунул под дверь и сбежал к машине.  Да,  но  при
одном условии: если ты сделаешь то же для меня. В.
 
 
 
   III
 
 
   1
 
   Как и предвидел Клайв, мелодия не давалась ему, пока он сидел в  Лондоне,
в своей студии. Каждый день он делал попытки  -  короткие  наброски,  смелые
вылазки, но получались лишь цитаты - переодетые или прозрачные -  из  самого
себя. Ничто не изливалось свободно в собственную форму,  собственной  волей,
чтобы сообщить пассажу элемент неожиданного, который только и мог обеспечить
оригинальность. Каждый день, бросив попытки, он переходил к  более  простой,
более  рутинной  работе  -  обогащал  оркестровку,  переписывал  исчирканные
страницы, переделывал разрешение  минорных  аккордов,  которыми  открывалась
медленная часть. Три встречи,  равномерно  распределенные  на  восемь  дней,
задерживали его отъезд в  Озерный  край:  еще  несколько  месяцев  назад  он
пообещал  присутствовать  на  благотворительном  обеде;  в  виде   одолжения
племяннику, работавшему на  радио,  он  пообещал  пятиминутное  выступление;
поддавшись уговорам, он согласился  быть  судьей  на  конкурсе  сочинений  в
местной школе. И наконец, отложил отъезд еще надень потому, что его попросил
о встрече Вернон.
   В эти дни, когда не работал, он изучал карты,  смазывал  свои  туристские
ботинки, проверял снаряжение - дело ответственное,  если  планируешь  зимний
поход в горах. Можно было бы уклониться от общественных обязанностей, приняв
позу стихийного художника, но Клайв не переносил такого чванства.  Некоторые
его приятели прекрасно разыгрывали  гениев,  когда  им  было  удобно,  -  не
появляясь там, где их ждали, и полагая, что всякий местный переполох  только
придаст веса их высокому призванию, поглощающему человека целиком. Эти  люди
- хуже всех были романисты - умели внушить друзьям и родным, что  не  только
их рабочие часы, но и всякая прогулка, и послеобеденный сон, всякий  приступ
молчаливости,  депрессии  или  пьянка  оправданы  возвышенной  целью.  Маска
посредственности, считал Клайв. Он не сомневался в возвышенности призвания -
но дурные замашки не являются  его  частью.  Возможно,  в  каждом  веке  для
кого-то надо было сделать исключение; для Бетховена - да; для Дилана  Томаса
- определенно нет.
   Он никому не сказал, что застрял  с  симфонией.  Он  говорил,  что  хочет
устроить себе короткий отпуск, прогуляться. Да он и сам  не  считал,  что  у
него затор. Иногда работа затрудняется, и надо делать  то,  что,  по  твоему
опыту, приносит наибольшую пользу. И вот он остался в Лондоне, присутствовал
на обеде, выступил по  радио,  присудил  приз  и,  впервые  в  жизни,  резко
разошелся с Верноном. Только 1 марта он приехал на Юстонский вокзал и  нашел
пустое купе 1-го класса в поезде до Пенрита.
   Долгие поездки по железной дороге он любил за успокаивающий ритм, который
они сообщали его мыслям, - как раз то, что было нужно ему после столкновения
с Верноном. Но расположиться в купе удалось не так быстро, как следовало бы.
Шагая по платформе в мрачном настроении, он почувствовал, что походка у него
неровная, как будто одна нога стала длиннее другой. Он сел, снял  ботинок  и
обнаружил  черный  шматок  жвачки,  вдавившийся  в  зигзагообразные  канавки
подошвы. Поезд уже тронулся, а он все еще выковыривал, вырезал, выскребал ее
перочинным ножом, брезгливо вздернув губу. Под черной патиной  резинка  была
розоватой, как тело, и еще попахивала мятой. Как отвратителен этот  интимный
контакт с  содержимым  чужого  рта  и  беспредельна  низость  этих  жвачных,
плюющихся жвачкой где попало. Он вымыл в туалете  руки,  потом,  вернувшись,
несколько минут искал очки для чтения, прежде чем обнаружил  их  на  сиденье
рядом с собой, после чего оказалось, что он не взял ручку.  Когда,  наконец,
он  устремил  взгляд  в  окно,  им  овладела  привычная  мизантропия,  и   в
проплывавшем мимо застроенном ландшафте он не увидел