цию, я позвоню туда сам и расскажу, что ты видел. Соучастие  в
попытке изнасилования.
   - Ты в своем уме? Как ты смеешь мне угрожать?
   - Есть кое-что поважнее симфоний. Это кое-что - люди.
   - И эти люди так же важны, как размеры тиража?
   - Иди в полицию.
   - Иди в жопу.
   - Сам иди.
   Вдруг дверь в кабинет Вернона открылась;  там  стояла  Джин,  изнывая  от
тревоги.
   - Извините, что прервала ваш частный разговор, мистер Холлидей, - сказала
она. - Но, по-моему, вам надо включить  телевизор.  Миссис  Джулиан  Гармони
собрала пресс-конференцию. Первый канал.
 
 
 
 
   4
 
   Партийные стратеги долго  и  напряженно  обдумывали  ситуацию  и  приняли
несколько разумных  решений.  Во-первых,  пустить  утром  телевизионщиков  в
знаменитую детскую больницу и заснять усталую, но счастливую миссис Гармони,
выходящую из операционной после операции на  открытом  сердце,  которую  она
сделала девятилетней черной девочке по имени Кенди. Хирурга сняли  также  во
время обхода: она идет в сопровождении почтительных нянек и регистраторш,  и
дети обнимают ее с явным  обожанием.  Затем  короткий  сюжет  на  больничной
стоянке - слезная встреча миссис Гармони с благодарными родителями  девочки.
Это были первые картины, которые увидел Вернон после того, как бросил трубку
и, напрасно переворошив бумаги на столе  в  поисках  дистанционного  пульта,
подбежал к установленному высоко  в  углу  телевизору.  Пока  плачущий  отец
нагружал хирурга полудюжиной ананасов,  закадровый  голос  объяснил,  что  в
медицинской иерархии можно  достичь  таких  высот,  когда  вас  уже  неловко
называть "доктор". Вот такая вам миссис Гармони.  Джин  вышла  на  цыпочках,
неслышно прикрыв за собой дверь, а Вернон с еще  не  унявшимся  после  ссоры
сердцебиением вернулся за стол, чтобы смотреть дальше. Теперь мы перенеслись
в Уилтшир, на какое-то возвышенное место, и смотрим  оттуда  на  окаймленный
деревьями ручей,  вьющийся  между  лысых  округлых  холмов.  Возле  деревьев
приютился  симпатичный  фермерский  дом,  и,  пока  комментатор  обрисовывал
известную предысторию дела Гармони, камера начала  медленный  долгий  наезд,
закончившийся овцой, кормящей  новорожденного  ягненка  на  лужайке,  вблизи
кустарника, прямо у входной двери. Это было еще одним партийным  решением  -
отправить супругов и  двух  их  взрослых  детей,  Аннабеллу  и  Неда,  в  их
загородный дом на выходные, как  только  Роз  закончит  в  больнице.  Вернон
увидел семейство: одетые в свитера и дождевики, они смотрели в камеру поверх
низких  решетчатых  ворот,  вместе  с  овчаркой  Милли  и  домашним   котом,
британским короткошерстным по кличке Брайан, которого  любовно  прижимала  к
груди Аннабелла. Они как будто вышли  на  поклоны  после  спектакля,  только
министр, вопреки обыкновению, тушевался, выглядел  застенчиво,  даже  робко,
потому что центром события была его жена. Вернон знал, что  дела  у  Гармони
швах,  но  невольно  кивнул,  признавая  его  умение  подать  себя  публике,
профессионализм постановки.
   Комментатор  замолчал,  и  пошел  синхронный  звук  -  щелчки,   жужжание
фотокамер с электрическим приводом, обиженные  голоса  за  кадром.  Судя  по
тому, как перекашивалась и болталась  картинка,  там  имела  место  изрядная
толчея. В кадре мелькнуло небо, затем ботинки оператора и  оранжевая  лента.
Вероятно, большая компания собралась за этой лентой.  Наконец  камера  нашла
миссис  Гармони  и  успокоилась,   и   жена   министра,   прочистив   горло,
приготовилась сделать заявление. У  нее  что-то  было  в  руке,  но  она  не
собиралась читать по бумажке. Выдержав  паузу  и  убедившись,  что  внимание
публики обращено на нее, она рассказала вкратце  историю  их  брака,  с  тех
времен когда она училась в Гилдхолльской школе  музыки  и  драмы  и  мечтала
стать пианисткой, а Джулиан был нищим жизнерадостным студентом  юридического
факультета. Годы тяжелой работы и скудости; однокомнатная  квартира  на  юге
Лондона, рождение Аннабеллы, несколько запоздалое решение изучать  медицину,
твердая поддержка со стороны Джулиана, гордость их первым домом, купленным в
менее  популярной  части  Фулхема,  рождение  Неда,   успехи   Джулиана   на
адвокатском  поприще,  ее  первая  интернатура  и  так  далее.  Тон  ее  был
спокойным, даже доверительным, и сказанному  придавали  вес  не  столько  ее
классовая принадлежность,  статус  жены  министра,  сколько  ее  собственные
профессиональные заслуги. Она говорила о том, как горда  достижениями  мужа,
каким счастьем для них были дети, как они делили радости  и  огорчения,  как
ценили всегда веселье, дисциплину и превыше всего - честность.
   Она умолкла и улыбнулась как бы своим мыслям. В самом начале,  продолжала
она,  Джулиан  сделал  ей  одно  признание,  довольно  поразительное,   даже
несколько шокирующее. Но любви их это не могло быть преградой,  а  с  годами
она стала видеть  в  этом  свою  прелесть  и  стала  относиться  к  этому  с
уважением, как к неотъемлемой черте его индивидуальности. Они доверяли  друг
другу безгранично. Да и не таким уж это было секретом:  друг  дома,  недавно
умершая Молли Лейн, однажды сделала  несколько  снимков,  можно  сказать,  в
карнавальном духе. Миссис Гармони подняла белую картонную  папку,  и  в  это
время Аннабелла поцеловала отца в щеку, а Нед, у которого теперь стала видна
запонка в носу, положил руку ему на плечо. - О Боже, - прохрипел  Вернон,  -
контрход.
   Она вынула фотографии и продемонстрировала первую.  Дефиле,  фото  первой
полосы. Камера задрожала во время наезда: толчки и крики в толпе за  лентой.
Миссис Гармони подождала, когда  затихнет  шум.  После  этого  она  спокойно
сказала, что газета известного  политического  направления  намерена  завтра
опубликовать эту и другие фотографии в надежде сместить ее мужа с поста. Она
одно может сказать: газете это не удастся, потому что любовь сильнее злобы.
   Ограждение пало, и журналистская братия ринулась вперед.  За  решетчатыми
воротами дети взяли отца под руки, а их мать стояла, не дрогнув, перед ордой
и сунутыми в лицо микрофонами. Вернон  выскочил  из  кресла.  Нет,  говорила
миссис Гармони, она рада, что может наконец  внести  ясность  и  заявить  во
всеуслышание, что эти слухи совершенно беспочвенны. Молли Лейн  была  просто
другом дома, и они всегда будут вспоминать ее с теплым чувством. Вер-нон уже
пошел выключать эту  штуку,  но  тут  хирурга  спросили,  не  хочет  ли  она
обратиться особо к редактору газеты  "Джадж".  Да,  сказала  она,  хочет,  и
посмотрела на него, и он застыл перед телевизором.
   - Мистер Холлидей, у вас душа шантажиста и моральные принципы блохи.
   Вернон охнул с болезненным восхищением - что-что, а  забойное  словцо  он
умел  расслышать.  Вопрос  был  подставкой,  реплика  -  заготовкой.   Какой
артистизм!
   Роз Гармони намеревалась продолжить, но он заставил себя поднять  руку  и
выключил телевизор.
 
 
 
 
   5
 
   Часам к пяти того дня многим редакторам  газет,  тоже  пытавшимся  купить
фотографии Молли, пришло в голову, что газета Вернона, к  несчастью  своему,
не успевает за стремительным ходом времени. Как заключила  в  пятницу  утром
передовая статья одной из них: "Редактор "Джадж", кажется, упустил  из  виду
тот факт, что мы живем  в  нынешнем  десятилетии,  а  не  в  прошлом.  Тогда
карьеризм был лозунгом дня, а ханжество и алчность - неприглядными реалиями.
Сегодня  у  нас  более  разумная,  более  терпимая  эпоха,  где  есть  место
состраданию и невинные личные  склонности  человека,  даже  находящегося  на
общественной авансцене, считаются его частным делом. Там, где  не  затронуты
впрямую интересы общества, старинное  ремесло  шантажиста  и  самодовольного
соглядатая не находит спроса, и, не желая принизить моральные принципы блохи
обыкновенной,  мы  тем  не  менее  вынуждены  присоединиться  к   вчерашнему
замечанию..." и т. д.
   Заголовки на первых полосах разделились примерно поровну между "блохой" и
"шантажистом" и почти на всех появилась  фотография  Вернона  в"  замявшемся
смокинге, слегка окосевшего на банкете в агентстве "Пресс ассошиэйшн".  Днем
в пятницу две тысячи членов Розового союза  трансвеститов,  все  на  высоких
каблуках, пришли маршем к зданию "Джадж", размахивая копиями позорной первой
страницы и выкрикивая фальцетом издевательские лозунги. Примерно  в  это  же
время парламентская фракция, воспользовавшись моментом, поставила  вопрос  о
доверии министру иностранных дел и  выиграла  с  подавляющим  преимуществом.
Премьер во внезапном приливе смелости  встал  на  защиту  старого  друга.  В
субботу общее мнение склонилось к тому, что "Джадж" слишком далеко  зашла  и
опозорила себя, что Джулиан Гармони - порядочный малый, а  Вер-нон  Холлидей
("Блоха") - презренный писака и голова его  срочно  требуется  на  блюде.  В
воскресных выпусках разделы,  посвященные  образу  жизни,  живописали  новый
образ  "жены-союзницы",  которая  преуспевает  в  собственной  профессии   и
сражается плечом к плечу с мужем. Редакционные статьи были посвящены  прежде
не затронутым  аспектам  выступления  миссис  Гармони,  таким,  как  "любовь
сильнее злобы". В самой же "Джадж" старшие сотрудники радовались  тому,  что
их  сомнения  были  запротоколированы  и,  по  мнению   большинства,   Грант
Макдональд показал образец поведения, заявив в столовой, что, раз уж  к  его
опасениям не прислушались, он будет верен линии руководства. К  понедельнику
все вспомнили о своих опасениях и верности руководству.
   Несколько сложнее была ситуация в совете директоров, срочно собравшемся в
понедельник после обеда. Даже мучительнее. Как уволить  редактора,  которого
еще в среду единодушно поддержали?
   Наконец, после двухчасовых прений и реминисценций Джорджу Лейну пришла  в
голову хорошая мысль.
   - Слушайте, ничего плохого в покупке этих фотографий не было.  Скажу  вам
больше: по слухам, он купил их довольно выгодно. Нет, ошибка Холлидея в том,
что он не снял первую полосу в ту же минуту, когда увидел  пресс-конференцию
Роз Гармони. У него  было  время  все  переиграть.  Материал  шел  только  в
вечерний  выпуск.  Напрасно  он  продолжал  настаивать.  В  пятницу   газета
выставила себя в смешном свете.  Он  должен  был  почувствовать,  куда  дует
ветер, и дать отбой. На мой взгляд, это серьезный редакторский просчет.
 
 
 
 
   6
 
   На  другой  день  главный  редактор  председательствовал   на   притихшем
совещании  старших  сотрудников.  Тони  Монтано   сидел   сбоку   безмолвным
наблюдателем.
   - Пора давать больше авторских  колонок.  Они  дешевы,  и  все  их  дают.
Знаете, нанимаем автора с интеллектом  от  низкого  до  среднего,  возможно,
женщину, чтобы писала, ну, ни о чем особенном. Вы видели. Сходила на прием и
не может вспомнить чьего-то имени. Тысяча двести слов.
   - Типа созерцания своего пупа, - вставил Джереми Болл.
   - Не совсем. Созерцание - слишком интеллектуально. Скорее, пупковый треп.
   - Не умеет пользоваться своим  видеомагнитофоном.  Моя  попа  не  слишком
велика? - подхватила Леттис.
   - Вот, хорошо. Давайте, подбрасывайте. - Редактор пошевелил и  подгреб  в
воздухе пальцами, призывая свежие идеи.
   - Э, купила морскую свинку.
   - Его похмелья.
   - Ее первый седой волос на лобке.
   - В супермаркете всегда достается тележка с расшатанным колесом.
   - Великолепно. Мне нравится. Харви? Грант?
   - Хм, всегда теряет шариковые ручки. Куда они деваются?
   - Все время трогает языком дырочку в зубе.
   - Превосходно, - сказал Фрэнк. - Всем спасибо. Завтра продолжим.
 
 
 
   V
 
 
   1
 
   Бывали минуты ранним утром - с рассветом приходит слабое волнение, и  вот
уже шумно потек на работу Лондон,  -  когда  творческие  всполохи  гасли  от
усталости и Клайв вставал из-за рояля, брел к двери гасить  в  студии  свет,
оглядывался на роскошный хаос, окружавший его  труды,  и  снова  мелькала  в
голове мысль, крохотная искра подозрения, которым он не поделился  бы  ни  с
кем на свете,  не  доверил  бы  даже  дневнику  и  ключевое  слово  которого
складывал в мозгу неохотно;  заключалась  же  мысль  попросту  в  том,  что,
возможно, не будет преувеличением сказать, что он... гений. Гений.  Хотя  он
виновато озвучивал это слово для внутреннего слуха, до уст  его  все  же  не
допускал. Это слово пострадало от инфляции и затерлось, но, несомненно, есть
определенный уровень достижений, недискутируемый, превыше мнений  -  золотой
стандарт Их  было  немного.  Из  соотечественников  -  Шекспир,  конечно,  и
говорят, что Дарвин с Ньютоном. Перселл  -  почти  Бриттен  -  меньше,  хотя
близко. Но Бетховена здесь не было.
   Когда у него мелькало такое подозрение насчет себя - а случилось это  три
или четыре раза после  возвращения  с  Озер,  -  мир  становился  большим  и
неподвижным и в сизом свете мартовского утра его кабинетный рояль, тарелки и
чашки, кресло Молли приобретали скульптурную округлость, напоминавшую о том,
какими увиделись ему вещи однажды в молодости, когда он принял  мескалин(1):
раздавшимися в объеме, исполненными ласковой  значительности.  И,  уходя  из
студии спать, он видел ее такой, какой она могла предстать в  документальном
фильме, который откроет любопытному миру, как рождался  шедевр.  И  -  себя,
нерезко, с  обратной  точки:  фигуру,  замешкавшуюся  у  двери,  в  несвежей
свободной белой рубахе, в джинсах, стянувших выпуклость живота, потемневшие,
налитые усталостью глаза: композитор, героический и милый в своей щетинистой
всклокоченности.  То  были  поистине   великие   минуты   среди   радостного
творческого плодоношения, подобного которому он еще не переживал, -  минуты,
когда он отрывался от работы почти в галлюцинаторном состоянии,  сплывал  по
лестнице  в  спальню,  скидывал  туфли  и  закатывался  под  одеяло,   чтобы
провалиться в сон, который  был  безвидной  пустотой,  больным  оцепенением,
смертью.
   Он просыпался в конце дня, надевал  туфли  и  спускался  в  кухню,  чтобы
съесть холодную еду, оставленную экономкой. Потом открывал  бутылку  вина  и
поднимался с ней в студию, где с полным термосом  кофе  начнется  его  новое
путешествие в ночь. Где-то за стеной притаился, как зверь,  и  уже  настигал
последний  срок  сдачи.  Всего  через  неделю  с  небольшим  ему  предстояло
встретиться с Джулио  Бо  и  Британским  симфоническим  оркестром:  два  дня
репетиций в Амстердаме,  а  еще  через  два  дня  премьера  в  Бирмингемском
Фри-трейд-Холле.          Учитывая,          что          до           конца
тысячеле---------------------------------------(1) Мескалин -  галлюциноген,
приготовляемый из некоторых кактусов.  тия  еще  не  один  год,  эта  спешка
нелепа.  Чистовик  первых  трех  частей  уже  сдан,  и  оркестровые   партии
расписаны. Несколько раз заходила секретарша, чтобы забрать готовые страницы
последней части, и уже работали переписчики. Теперь оглядываться назад  было
нечего - только вперед, в надежде закончить до следующей недели. Он  ворчал,
но в душе был не против этой гонки, ибо только так ему и  надо  было  сейчас
работать - отринув все в могучем усилии довести свой  труд  до  потрясающего
финала. Уже преодолены  древние  каменные  ступени,  уже  опали  и  растаяли
туманные струйки звуков, и новая мелодия, в своем первом одиноком  появлении
сумрачно изложенная засурдиненным тромбоном,  собрала  вокруг  себя  богатые
оркестровые краски сложной гармонии, затем  диссонансов  и  вихри  вариаций,
отлетающие в пространство, чтобы больше не  вернуться,  и  наконец  сжалась,
убралась в себя, как  взрыв,  увиденный  в  обратном  времени,  стянулась  в
геометрическую точку тишины; затем опять засурдиненный тромбон,  а  затем  в
приглушенном крещендо - словно гигант набрал воздуху  в  грудь  -  последнее
колоссальное воплощение мелодии (с одним интригующим, но еще не  придуманным
отклонением), которая набирает ход, вздымается волной, стремительным  цунами
звука,  разгоняясь  до  немыслимой  быстроты,  громоздится  все  выше  -   и
обваливается, рушится головокружительно, дробясь о твердую  опорную  ступень
до минора. Остаются педальные ноты, обещающие успокоение и мир в бесконечном
пространстве. Затем диминуэндо протяженностью в сорок пять секунд, и над ним
смыкаются четыре такта партитурной тишины. Конец.
   Все было почти завершено. В ночь со среды на четверг Клайв  пересматривал
и уточнял  диминуэндо.  Теперь  оставалось  только  вернуться  на  несколько
страниц назад, к последнему шумному появлению темы, и, может быть,  изменить
гармонии или даже  ее  саму,  задать  какой-то  встречный  подспудный  ритм,
синкопировать ее, взломав  ребро  мелодической  атаки.  Эту  вариацию  Клайв
считал  решающей  в  настроении  финала;  она  должна   стать   намеком   на
непознаваемость  будущего.  Когда  эта  знакомая  уже  мелодия  вернется   в
последний раз с небольшим, но знаменательным изменением, она должна отнять у
слушателя ощущение безопасности: предупредить, чтоб мы не слишком  держались
за то, что знаем.
   В четверг утром он лежал в постели, думая над этим, и уже засыпал,  когда
позвонил Вернон. Звонок его  обрадовал.  Клайв  сам  собирался  связаться  с
Верноном, когда вернулся, но работа захватила его,  и  Гармони,  фотографии,
"Джадж"  казались  уже  побочными  сюжетными  линиями  наполовину   забытого
кинофильма. Его одно волновало: он не хотел ссориться ни с кем, тем более  с
одним из самых давних друзей. Когда Вернон прервал разговор,  пообещав,  что
завтра вечером зайдет выпить, Клайв подумал, что к тому времени он, пожалуй,
закончит работу. Он напишет эту  последнюю  важную  вариацию  -  одной  ночи
должно хватить. Последние страницы отправит и, может быть, позовет  кое-кого
из друзей отпраздновать. С такими приятными мыслями  он  погрузился  в  сон.
Поэтому новый звонок, раздавшийся, казалось,  через  две  минуты,  и  грубый
допрос, учиненный Верноном, выбили Клайва из колеи.
   "Я хочу, чтобы ты сейчас же пошел в полицию и рассказал, что ты видел".
   Эта фраза открыла Клайву глаза на истину. Он вынырнул из тоннеля на свет.
Точнее говоря, в  памяти  воскресла  поездка  в  Пенрит  и  все  полузабытые
прозрения в вагоне, их горький вкус. Каждый обмен репликами был  как  щелчок
храповика - без возврата и вежливости. Воззвав к памяти Молли  -  "в  смысле
гадить на ее могилу", - Клайв окунулся в жаркую волну негодования, и,  когда
Вернон бесстыдно пригрозил, что сам донесет  в  полицию,  Клайв  задохнулся,
сбросил ногами одеяло  и  встал  в  носках  у  тумбочки  для  заключительной
перепалки. Вернон бросил трубку - как раз тогда, когда он сам хотел бросить.
Не потрудившись зашнуровать  туфли,  Клайв  с  яростной  руганью  сбежал  по
лестнице. Еще не было пяти, но он хотел выпить, он заслужил это,  он  ударил
бы любого, кто попытался бы ему помешать. Но, слава Богу, он был один.  Джин
с тоником, но большей частью джин, без льда и без лимона - он проглотил  его
у раковины, озлобленно думая об этом безобразии. Безобразие! Он складывал  в
уме письмо,  которое  следовало  бы  послать  этому  мерзавцу,  считавшемуся
другом. Этому, с его  ежедневными  побегушками,  с  его  грязным,  циничным,
интриганским   умом,   пресмыкательской,    прихлебательской,    лицемерной,
пассивно-агрессивной душонкой.  Вертун  Холлидей,  не  ведающий,  что  такое
творчество,  потому  что  ничего  хорошего  не  сделал  в  жизни,  снедаемый
ненавистью к тем, кому это дано. И это его  жалкое  буржуазное  фарисейство,
выдаваемое за нравственную позицию, а у  самого  руки  по  локоть  в  говне,
воистину раскинул шатер на фекалиях и, чтобы соблюсти свой подлый интерес, с
радостью готов надругаться над памятью Молли, погубить  беззащитного  дурака
Гармони и, сея ненависть по всем правилам желтой прессы,  уверять  себя  при
этом и вдалбливать всякому, кто согласится слушать - вот отчего задохнешься,
- что выполняет свой долг,  что  служит  высоким  идеалам.  Он  больной,  он