ничего, кроме  уродства
и бессмысленной активности.
   В своем уголке западного Лондона и в будничной сосредоточенности на своих
делах Клайву было легко думать о цивилизации как о  сумме  всех  искусств  с
дополнением в виде интерьера, кулинарии, хорошего  вина  и  тому  подобного.
Теперь же она представлялась тем, чем была в  действительности:  квадратными
километрами  убогих  современных   домишек,   чье   главное   назначение   -
поддерживать  телевизионные  антенны  и  тарелки;  фабриками,  производящими
барахло, рекламируемое по телевизору, и, на  унылых  пустырях,  -  очередями
грузовиков, ждущих, чтобы это барахло развезти. Похоже  на  похмельное  утро
после шумной вечеринки. Никто такого не хотел, но никого  и  не  спрашивали.
Никто этого не планировал, никто не желал, но большинство людей вынуждены  в
этом жить. Километр за километром - глядя на них, можно ли представить себе,
что существовало на свете  благородное  воображение,  Перселл  или  Бриттен,
Мильтон  или  Шекспир?  Поезд  набирал  ход,  уносился  от  Лондона,  и  уже
показывалась иногда природа, а с ней - намеки на красоту, но через несколько
секунд  -   опять   река,   загнанная   в   бетонный   шлюз,   или,   вдруг,
сельскохозяйственная пустошь без изгородей и  деревьев  -  и  дороги,  новые
дороги, бесстыдно сующиеся во все  стороны,  словно  нет  ничего  важнее  на
свете, чем попасть туда, где тебя еще нет. Что  касается  благополучия  всех
остальных форм жизни  на  земле,  человеческий  проект  оказался  не  просто
неудачей - он был ошибкой с самого начала.
   И если кто тут виноват, то - Вернон. Клайв часто ездил по этой дороге, но
прежде пейзаж его не угнетал. Ни на жвачку, ни на забытую ручку  он  не  мог
это списать. Их ссора накануне вечером еще звучала в его ушах; он  опасался,
что эти отзвуки будут преследовать его и в горах, лишат покоя. И  не  просто
гул голосов до сих пор жил в нем, а тревога, вызванная поведением  друга,  и
крепнущее понимание того, что он никогда по-настоящему не знал Верно-на.  Он
отвернулся от окна. Подумать только, всего неделю назад он обратился к другу
с самой необычной интимной просьбой. Какой же это было ошибкой -  тем  более
что онемение в левой руке теперь совсем прошло. Просто  дурацкий  испуг  под
впечатлением от похорон Молли. Накатывает же иногда страх смерти.  Но  каким
уязвимым сделал он себя в тот вечер. А что Вернон попросил о такой же услуге
- утешение слабое; от него потребовалось всего-навсего  сунуть  записку  под
дверь. И это, должно быть, показательно для некоторого... неравновесия в  их
дружбе; оно существовало всегда, и Клайв чувствовал его сердцем,  но  всегда
отмахивался от этого  чувства,  коря  себя  за  недостойные  подозрения.  До
нынешнего  дня.  Да,  если  вдуматься,  вчерашнее  столкновение  не  так  уж
удивительно, учитывая однобокость их дружбы.
   Было время, например, когда Вернон год жил у него и ни разу не  предложил
платы. И разве не правда, что годами именно Клайв, а не  Вернон  обеспечивал
музыку - во всех смыслах? Вино,  еду,  дом,  компанию  музыкантов  и  других
интересных людей, поездки на отдых в Шотландию с веселыми друзьями,  в  горы
сеВернон Греции, на побережье Лонг-Айленда.  Вернон  когда-нибудь  предложил
или устроил стоящее увеселение? Когда в последний раз Клайв был у Вернона  в
гостях? Три, а то и четыре года назад. Почему Вернон ни разу не поблагодарил
как следует друга, занявшего крупную сумму, чтобы  выручить  его  в  трудный
час? Когда у него заболел позвоночник, Клайв навещал его чуть ли  не  каждый
день; а когда Клайв поскользнулся на тротуаре возле дома и  сломал  лодыжку,
Вернон прислал секретаршу с сумкой макулатуры, валявшейся в отделе  рецензий
"Джаджа".
   Грубо говоря, что принесла ему, Клайву, эта дружба? Он давал - но получал
ли что-нибудь? Что их связывало? Общим у них была Молли,  прожитые  годы  да
привычки дружбы, а в сердцевине - ничего, ничего для Клайва.  Снисходительно
это неравновесие можно было объяснить пассивностью Вернона и  эгоцентризмом.
Но теперь, после вчерашнего, Клайв склонен  был  видеть  здесь  лишь  детали
более общего феномена - беспринципности друга.
   За окном купе, невидимый Клайву, проплывал оголившийся лес с  его  зимней
геометрией, посеребренной инеем. За ним  медленно  текла  река,  окаймленная
бурой осокой, а дальше за поймой лежали озябшие пастбища в кружеве сложенных
всухую каменных стенок. На окраине  ржавого  города  индустриальную  пустыню
снова превращали в лес; саженцы в пластиковых трубках выстроились  почти  до
горизонта, где бульдозеры разравнивали почву. Но Клайв, уставясь  на  пустое
место напротив, потел в жарких дебрях своей социальной бухгалтерии и сам  не
понимал того, как искажается и окрашивается прошлое, видимое  сквозь  призму
скверного настроения. Иногда его отвлекали другие мысли, время от времени он
принимался читать, но главной темой этой  поездки  на  север  был  долгий  и
вдумчивый пересмотр дружбы.
   Несколькими часами позже, в Пенрите, он с облегчением оставил эти мысли и
с сумками пошел по платформе к такси. До Стоунтуэйта  было  больше  тридцати
километров, и он радостно отдался болтовне с шофером. День был будний, да  и
не сезон, так что в  гостинице  он  оказался  единственным  постояльцем.  Он
попросил комнату, в которой уже  селился  раза  три  или  четыре  прежде,  -
единственную, где был стол для работы. Начал  распаковывать  сумки  и,  хотя
было холодно, распахнул  окно,  чтобы  подышать  особенным  зимним  воздухом
Озерного края: торфяная вода, сырой камень, замшелая земля. Потом ел в  баре
один под взглядом  чучела  лисы,  хищно  пригнувшейся  в  стеклянном  ящике.
Прошелся в полной  темноте  вокруг  гостиничной  стоянки,  вернулся  в  дом,
пожелал официантке спокойной ночи и ушел в свой маленький номер. Час  читал,
а потом лежал в темноте и вслушивался в бурный шум вздувшегося ручья,  зная,
что тема его размышлений непременно  вернется  и  лучше  разобраться  с  ней
сейчас, чем тащить ее с собой в поход завтра.  Тут  были  и  воспоминания  о
разговоре, и кое-что кроме: что было сказано  и  что  он  хотел  бы  сказать
Вернону  теперь,  после  многочасовых  раздумий.  Воспоминания,  но  еще   и
фантазии: он воображал драму,  где  лучшие  реплики  взял  себе  -  звонкие,
печально-рассудительные  реплики   с   обвинениями,   звучащими   сурово   и
неопровержимо именно благодаря их лаконизму и сдержанности.
 
 
 
 
   2
 
   А было так: Вернон позвонил поздним утром  и  произнес  слова,  настолько
близкие к тем, которые Клайв сказал неделю назад,  что  они  прозвучали  как
преднамеренная цитата, как шутливое требование вернуть долг. Вернону надо  с
ним поговорить, по телефону нельзя, им надо увидеться и непременно сегодня.
   Клайв колебался. У него был план поехать в Пенрит дневным поездом, однако
он сказал:
   -Ладно, приезжай, приготовлю ужин.
   Он отложил отъезд, принес из подвала две бутылки хорошего бургундского  и
занялся стряпней. Вернон опоздал на час, и Клайву  сначала  показалось,  что
его друг похудел. Лицо было осунувшееся и небритое, пальто висело мешком, и,
когда он поставил портфель, чтобы взять бокал с вином, рука у него дрожала.
   Вернон проглотил шамбертен Кло-де-Без, как пиво, и сказал:
   - Что за неделя, жуткая неделя. Он протянул бокал за  добавкой,  и  Клайв
налил, радуясь, что это не ришебур.
   - Утром три часа провели в суде - выиграли. Казалось бы, и дело с концом.
Но вся редакция против меня, почти поголовно.  В  газете  содом.  Чудо,  что
выпустили сегодня номер.  Сейчас  там  собрание,  и  наверняка  мне  выразят
недоверие. Правление и совет директоров стоят твердо, за них я спокоен.  Так
что бой не на жизнь, а на смерть.
   Клайв показал на кресло, Вернон  плюхнулся  в  него,  поставил  локти  на
кухонный стол, закрыл лицо ладонями и взвыл:
   - Церемонные кретины. Я пытаюсь спасти их подтирочную газету, их  рабочие
места при унитазах. Они всего лишатся  скорей,  чем  отдадут  один  паршивый
эпитет. Они живут не в реальном мире. Они заслуживают того, чтобы сдохнуть с
голоду.
   Клайв совсем не понимал, о  чем  он  говорит,  но  не  вмешивался.  Бокал
Вернона снова был пуст, Клайв  налил  ему  и  отвернулся,  чтобы  вынуть  из
духовки двух цыплят. Вер-нон вскинул на колени портфель. Прежде чем  открыть
его, он глубоко вздохнул для успокоения и отпил  шамбертена.  Потом  щелкнул
замками и после короткой заминки заговорил уже тише:
   - Слушай, я хочу твоего мнения не только потому, что тебя это касается  и
кое-что ты уже знаешь. А потому, что ты не  газетчик,  и  мне  нужно  мнение
постороннего. Кажется, я с ума схожу...
   Последнее он пробормотал себе и, сунув руку  в  портфель,  извлек  оттуда
картонный конверт,  а  из  конверта  -  три  черно-белые  фотографии.  Клайв
выключил конфорки под сковородками и сел. На первой фотографии, которую  дал
ему Вернон, Джулиан Гармони был снят в простом платье  ниже  колен,  в  позе
манекенщицы на подиуме: руки чуть отставлены, одна нога перед другой, колени
слегка согнуты. Фальшивые груди под платьем были  маленькие,  и  одна  лямка
лифчика вылезла. Лицо загримировано, но не слишком - его природная бледность
сама была достаточно эффектна, а  помада,  нанесенная  сердечком,  придавала
чувственность тонким недобрым губам. Волосы  явно  собственные  -  короткие,
волнистые, на косой  пробор,  -  и  общее  впечатление  было  ухоженности  и
одновременно  распущенности,  быковато-флегматичной.   Ни   маскарадом,   ни
озорством перед камерой тут не пахло. Напряженное, самоуглубленное выражение
выдавало  человека,  застигнутого  в  состоянии  сексуальной  озабоченности.
Взгляд, устремленный в объектив, был призывным. Освещение было  продуманное,
мягкое.
   - Молли, - сказал Клайв, скорее про себя.
   - Угадал с первой попытки, - отозвался  Вернон.  Он  наблюдал  за  другом
жадно, дожидаясь реакции, - и отчасти для того,  чтобы  скрыть  свои  мысли,
Клайв продолжал разглядывать снимок.
   Раньше  всего  он  почувствовал  облегчение  -   из-за   Молли.   Загадка
разрешилась. Вот что привлекало ее в Гармони - тайная жизнь, его уязвимость;
доверие,  которое  должно  было  их  сблизить.  Старушка  Молли.  Выдумщица,
игрунья, она поощряла его, увлекала еще дальше в  мечты,  которые  не  могли
сбыться в палате общин, и он знал, что может положиться на нее. Если  бы  ее
подкосила не эта болезнь,  она  позаботилась  бы  о  том,  чтобы  уничтожить
снимки. Выходило ли это за пределы спальни? В рестораны других городов?  Две
девицы в загуле. Молли знала в этом толк. И в одежде, и  в  заведениях  -  и
наслаждалась бы конспиративностью забавы, ее глупостью и беспутством.  Клайв
опять подумал о том, как любил ее.
   - Ну? - сказал Вернон.
   Предупреждая   дальнейшие   вопросы,   Клайв   протянул   руку   задругой
фотографией. На этой Гармони, снятый по грудь,  был  одет  во  что-то  более
женственно-шелковистое. Вырез и проймы оторочены узким  кружевом.  Возможно,
это была рубашка. Тут результат получился менее  удачным:  мужское  естество
проступало    заметнее,    открывая    жалкость,     несбыточные     надежды
дезориентированного  существа.  Искусное  освещение  не  скрадывало  костяка
большой челюсти и выступающего кадыка. Внешность и представление  Гармони  о
своей внешности, надо думать, сильно разнились. Они должны были бы выглядеть
нелепыми и смешными, эти снимки; они и были нелепыми, но Клайв ощутил что-то
вроде почтительного страха. Как мало знаем мы друг  о  друге.  Большая  наша
часть скрыта под водой, как у  льдины,  и  обществу  видна  лишь  надводная,
холодная и белая  личина.  А  тут  был  редкостный  подводный  вид  частного
смятенного человека,  чье  достоинство  опрокинуто  властными  потребностями
чистой фантазии, чистой мысли, неукротимой человеческой стихией - сознанием.
   Клайв впервые задумался о том, каким образом можно питать добрые  чувства
к Гармони. Ему открыла это Молли. На третьем снимке он был в объемном жакете
от  Шанели  и  смотрел  вниз;  на  экране  воображения   он   виделся   себе
застенчиво-послушной женщиной, но посторонний видел  лишь  уклончивость.  Не
морочь себя - ты мужчина. Ему больше  шло  смотреть  в  объектив,  выставляя
напоказ свое притворство.
   - Ну? - уже нетерпеливо повторил Вернон.
   - Поразительно.
   Клайв вернул фотографии. Они еще стояли перед его глазами, и  он  не  мог
собраться с мыслями.
   - Так ты сражаешься, чтобы не пропустить  их  в  газету?  -  спросил  он.
Спросил,  отчасти  чтобы  подразнить,  отчасти  -  чтобы  оттянуть  разговор
начистоту.
   Вернон уставился на него с изумлением.
   - Ты с ума сошел?  Это  враг.  Я  же  сказал  тебе,  мы  добились  отмены
судебного запрета.
   - Ах да, извини. Я не совсем понял.
   - Мой план - опубликовать их на будущей неделе. Что скажешь?
   Клайв откинулся в кресле и сцепил на затылке руки.
   - Я скажу, - осторожно промолвил он, - скажу, что  твоя  редакция  права.
Это ужасный план.
   - То есть?
   - Это погубит его.
   - Совершенно верно.
   - Как человека.
   - Ага.
   Наступило молчание. В голове у Клайва  роилось  столько  возражений,  что
одно заслоняло другое.
   Вернон подвинул к нему пустой бокал и, когда он был налит, сказал:
   - Не понимаю. Гармони - чистый яд. Ты сам сколько раз говорил.
   - Он отвратителен.
   - По слухам, в ноябре он намерен бороться за  кресло  премьера.  Если  он
возглавит правительство, для страны это будет кошмаром.
   - Я тоже так считаю, - сказал Клайв. Вернон развел руками.
   -Ну?
   Снова пауза; Клайв разглядывал трещины на потолке, пытаясь сформулировать
мысль. Наконец он произнес:
   - Скажи мне. Ты считаешь в принципе неправильным, что мужчина одевается в
женское платье?
   Вернон закряхтел. Он уже вел себя как пьяный. Должно быть, выпил  еще  до
приезда.
   - Ну, Клайв! Клайв продолжал:
   - Когда-то ты был сторонником сексуальной  революции.  Ты  заступался  за
голубых.
   - Я не верю своим ушам.
   - Ты защищал пьесы и фильмы, которым угрожал запрет. Еще в  прошлом  году
ты выступал за этих кретинов, которых судили за то, что они  прибивали  свои
яйца гвоздями.
   Вернон поежился.
   - Точнее, пенисы.
   - Не ты ли с таким жаром отстаивал  сексуальные  свободы?  В  чем  именно
преступление Гармони, которое следует обнародовать?
   - Его лицемерие. Это же вешатель и  бичеватель,  столп  семейной  морали,
гроза иммигрантов, искателей убежища, путешественников, маргиналов.
   - К делу не относится, - сказал Клайв.
   - Именно относится. Не мели ерунды.
   - Если позволительно быть  трансвеститом,  то  позволительно  и  расисту.
Расистом быть непозволительно. Вернон вздохнул с притворной жалостью.
   - Послушай меня...
   Но Клайв уже нашел риторический ход.
   - Если позволительно быть трансвеститом,  то  позволительно  и  семейному
человеку. Конечно, в частном порядке. Если позволительно...
   - Клайв! Послушай меня. Ты целыми днями у себя в студии,  грезишь  своими
симфониями. Ты не представляешь себе,  что  поставлено  на  карту.  Если  не
остановить Гармони сейчас, если в ноябре он станет премьером, в будущем году
они вполне могут выиграть выборы. Еще пять лет! Еще больше людей  за  чертой
бедности,  еще  больше  заключенных  в  тюрьмах,  больше  бездомных,  больше
преступности, больше беспорядков вроде прошлогодних. Он  будет  проталкивать
воинскую  повинность.  Пострадает  экология  -  ему  важнее  угодить   своим
друзьям-бизнесменам, чем подписать соглашения по глобальному потеплению.  Он
хочет выдернуть нас  из  Европы.  Экономическая  катастрофа!  Тебя  это  все
устраивает, - тут Вернон обвел жестом громадную кухню, - но для  большинства
людей...
   - Осторожно, - проворчал Клайв. - Когда пьешь мое вино. - Он взял ришебур
и наполнил бокал Вернона. - Сто пять фунтов бутылка.
   Вернон залпом выпил полбокала.
   - О том и речь. Уж не становишься ли ты сытым консерватором  на  старости
лет?
   Клайв ответил на эту шпильку своей.
   - Знаешь, куда тебя занесло? Ты  делаешь  за  Джорджа  его  работу.  Тебя
используют, Вернон, и я удивляюсь, что ты этого не понимаешь.  Он  ненавидит
Гармони за его роман с Молли. Если бы у него было  что-то  на  меня  или  на
тебя, он бы тоже не преминул воспользоваться. - Клайв добавил: - А может,  и
есть. Он тебя не снимал? В водолазном костюме? Или в  балетной  пачке?  Люди
должны знать.
   Вернон встал и спрятал конверт в портфель.
   - Я пришел в надежде, что ты меня поддержишь. Или хотя  бы  выслушаешь  с
сочувствием. Свинского глумления не ожидал.
   Он вышел в переднюю. Клайв  последовал  за  ним,  но  виноватым  себя  не
чувствовал.
   Вернон открыл дверь и обернулся. Выглядел он неумытым, раздавленным.
   - Не понимаю, - тихо сказал он. - По-моему, ты не откровенен со мной.  На
самом деле - что тебя в этом не устраивает?
   Возможно, вопрос был риторический. Клайв подошел шага на два и ответил:
   - Из-за Молли. Мы не любили Гармони, а ей он нравился. Он доверял  ей,  и
она уважала его доверие. Это было их частное дело. Это  ее  снимки,  они  не
касаются ни меня, ни тебя, ни твоих читателей. То, что ты делаешь,  было  бы
ей отвратительно. Если честно - ты ее предаешь.
   Затем, чтобы Вернон лишился удовольствия закрыть перед его  носом  дверь,
Клайв повернулся и ушел на кухню - есть в одиночестве свой ужин.
 
 
 
 
   3
 
   Перед гостиницей вдоль стены из рваного камня тянулась деревянная скамья.
Утром после завтрака Клайв сел  на  нее,  чтобы  зашнуровать  ботинки.  Хотя
ключевой элемент финала отсутствовал, две важные вещи благоприятствовали его
поискам. Первая - общего характера: Клайв ощущал оптимизм.  Подготовительную
работу он проделал в студии и, несмотря на недосып, радовался тому,  что  он
снова в любимых местах. Вторая была  конкретная:  он  точно  знал,  что  ему
нужно.  В  сущности,  он  отправлялся  от  результата:  он  чувствовал,  что
фрагменты и зерна темы кроются в том, что уже им написано. Как только нужное
всплывет, он сразу его узнает. Для неподготовленного уха  мелодия  прозвучит
так, словно предчувствие и созревание ее были заложены раньше  в  партитуре.
Нахождение нот будет актом вдохновенного синтеза. Он как бы уже знал их,  но
еще  не  мог  расслышать.  Он  чувствовал  их  обольстительную  нежность   и
меланхолию.  Он  чувствовал  их  простоту  -  и  образцом   была,   конечно,
бетховенская ода "К радости". Взять самое начало: несколько ступеней  вверх,
несколько ступеней вниз. Могло  быть  детской  песенкой.  Полное  отсутствие
претензий, но какая духовная насыщенность. Клайв встал,  чтобы  взять  сухой
завтрак, который вынесла ему официантка. Возвышенную  возложил  он  на  себя
миссию, высокую поставил цель. Бетховен. На гравийной стоянке  он  опустился
на колени, чтобы засунуть сандвичи с тертым сыром в рюкзак.
   Вскинув рюкзак на плечо, он двинулся по тропе в долину.  Ночью  на  Озера
надвинулся теплый фронт; иней  на  деревьях  и  на  лугу  у  ручья  растаял.
Облачность была высокая и равномерно серая, свет рассеянный и чистый,  тропа
сухая. Трудно желать лучших условий в конце зимы. Он подсчитал, что  у  него
есть восемь  часов  светлого  времени,  хотя,  если  к  сумеркам  он  успеет
спуститься с гор в долину, то до дома можно добраться  и  с  фонарем.  Чтобы
взойти на Скафелл-Пайк(1), времени достаточно, но решение об этом он отложит
до тех пор, пока не окажется на Эск-Хаусе.
   В первый час, после того, как Клайв повернул на юг, в  долину  Лангстрат,
он, несмотря на свой оптимизм, ощущал тревожное  стеснение,  которое  иногда
охватывает человека, оставшегося один на  один  с  природой.  Он  беспомощно
погрузился в фантазии с детально развитым сюжетом о том, что кто-то прячется
за скалой, намереваясь убить его. То и дело он оглядывался через плечо.  Это
было хорошо ему знакомо, потому что он часто совершал такие пешие  походы  в
одиночестве.  Всегда  приходилось  преодолевать  в