она может ждать от судьбы.  Я
знаю вас по рассказам и уверен, что все это можно вам сказать, ибо  вы  не
похожи на здешних мещан. Перед отплытием в мрачное  путешествие  на  борту
старой сенклерской каравеллы я снабдил Анну запасом разнообразных чувств и
мечтаний - быть может, они спасут ее от отчаяния и, уж во  всяком  случае,
от отупения". Теперь уж я не помню,  раздражали  ли  меня  эта  непомерная
претенциозность, эта рисовка или они мне даже нравились. Да  и  по  правде
сказать, он говорил так быстро,  что  сначала  я  не  успевала  улавливать
смысл, но вскоре я привыкла к этому многословию. "Как!  Вы  считаете  меня
способным желать такого брака? Бросить якорь в этих песках или же взвалить
на свои плечи ношу  -  потащить  за  собой  в  Париж  глупенькую  девочку?
Прелестный образ Анны, конечно, сохранится в моей памяти, и в  ту  минуту,
как вы меня тут застигли врасплох, я как  раз  думал  о  ней...  Но  разве
допустимо, чтобы человек застыл на одном месте?  Каждое  мгновение  должно
приносить  ему  свою  особую  радость,  отличную  от  всех  пережитых   им
радостей".
   Сочетание в одном существе этой жадности юного животного и несомненного
ума показалось мне таким необычным, что  я  слушала  не  прерывая.  Да,  я
положительно  была  ослеплена.  Правда,  дешевой  мишурой!   Но   все-таки
ослеплена. Помню дробный стук  овечьих  копытец,  звон  бубенчиков,  дикие
крики пастухов, возвещавшие,  что  приближается  стадо.  Я  сказала  этому
юноше, что может показаться  странным,  если  нас  увидят  вдвоем  в  этой
хижине; мне хотелось, чтоб он ответил: "Не надо уходить, давайте притаимся
и будем тихонько ждать, пока стадо пройдет дальше". Меня порадовало бы это
молчаливое  ожидание,  словно  мы  два  сообщника.  Я  вдруг  тоже   стала
требовательной  и  хотела,  чтобы  каждая   минута   дарила   мне   острые
переживания. Но Жан Азеведо беспрекословно отворил дверь хижины и  вежливо
посторонился,  пропуская  меня  первой.  Он  проводил  меня  до  Аржелуза,
убедившись, что я против этого не возражаю. Как быстро, казалось  мне,  мы
дошли, но за это время мой спутник успел затронуть в  разговоре  множество
тем! И до чего по-новому он освещал то, что я уже хорошо  знала,  как  мне
думалось. Когда, например, он заговорил  о  религии,  я  сказала  то,  что
обычно говорила дома, а он прервал меня: "Да, да, конечно... но  ведь  это
гораздо  сложнее..."  И  он  бросал  в  споре  доводы,  восхищая  меня  их
оригинальностью. А было ли чем восхищаться?.. Кажется,  я  и  теперь  могу
повторить эту мешанину, которой он меня  угощал:  он  говорил,  что  долго
воображал, будто всего важнее самоуглубление,  искание  бога.  "Взойти  на
корабль и пуститься в море,  избегая,  как  смертельной  опасности,  людей
закоснелых, возомнивших, что они уже все нашли, застывших на одном  месте,
где они вырыли себе берлоги, чтобы  погрузиться  в  дремоту.  Я  долго  их
презирал..."
   Он спросил у меня, читала ли я книгу Рене Базена "Жизнь отца  Фуко".  Я
ответила деланным смехом. И тогда он сказал, что эта книга  потрясла  его.
"Жить среди опасностей, в самом глубоком смысле этих слов, - добавил он, -
это, пожалуй, означает, что человек не столько  ищет,  сколько  уже  нашел
своего бога и, обретя  его,  остается  в  его  орбите..."  Он  восторгался
"деяниями  мистиков",  жаловался  на  необузданность  своей   натуры,   не
позволяющую ему следовать их примеру, - ведь,  "даже  обращаясь  к  ранней
юности, я не помню себя целомудренным". Это бесстыдство, эта  легкость,  с
которой он выворачивался наизнанку, право, были даже забавны  после  нашей
провинциальной скрытности, молчания, которыми каждый из нас охраняет  свою
внутреннюю   жизнь!   Сплетни   в   Сен-Клере   касаются   чисто   внешних
обстоятельств, сердца всегда остаются замкнутыми. Ну что  я,  в  сущности,
знаю о Бернаре? Быть может, в  нем  есть  нечто  значительное,  бесконечно
более важное, чем та карикатурная фигура, какой я  представляю  его  себе.
Жан говорил, я слушала молча, на язык приходили только  избитые  фразы  из
наших обычных словопрений. Подобно тому как у нас в ландах  телеги  всегда
делают "по колее", то есть с достаточно  широким  ходом,  для  того  чтобы
колеса попадали в проторенные дорожные колеи, все мои мысли до сих пор шли
"по колее" моего  отца  и  родителей  моего  мужа.  Жан  Азеведо  шагал  с
непокрытой головой; у меня все еще перед глазами его  рубашка  с  отложным
воротом, открывавшим  треугольник  узкой,  мальчишеской  груди  и  слишком
широкую шею. Чувствовала ли я влечение к нему? Ах, господи,  нет!  Но  вот
мне впервые встретился человек, считавший, что важнее всего  -  умственная
жизнь. Он то и  дело  упоминал  имена  своих  учителей,  говорил  о  своих
парижских друзьях, передавал их слова, рассказывал о книгах, и я не  могла
считать его каким-то феноменом: он входил  в  обширную  когорту  избранных
умов, тех, кто "поистине живет", как говорил  он.  Он  приводил  имена,  и
мысли не допуская, что я могу их не знать, и я  не  показывала  вида,  что
слышу их впервые в жизни.
   Когда за поворотом дороги показалось ржаное поле Аржелуза,  я  невольно
воскликнула: "Уже!" Над этой  тощей  нивой,  с  которой  уже  сжали  хлеб,
стлался дым от сжигаемых на костре сорняков; через выемку в откосе  дороги
двигалась овечья отара, словно поток грязноватого молока, и, пройдя,  овцы
сразу же начинали пастись, словно щипали вместо травы  песок.  Жану  нужно
было идти полем к себе в Вильмежа. Я сказала, что провожу  его:  "Все  эти
вопросы очень меня интересуют". Но нам вдруг не о чем стало  говорить.  На
стерне острые края соломинок влезали в сандалии и больно кололи мне  ноги.
Мне казалось, что Жану хочется  поскорее  остаться  одному  и  без  помехи
отдаться своим мыслям. Я напомнила ему, что мы еще не поговорили об  Анне.
"Мы не свободны в выборе тем для разговоров, да и  для  размышлений  тоже,
или же тогда надо согласиться с мистиками и  следовать  их  правилам...  -
величественно сказал он. - Такие люди, как мы, всегда плывут  по  течению,
идут по линии наименьшего сопротивления". Словом, он все сводил к тому,  о
чем читал в этот период в книгах. Мы решили  встретиться  еще  раз,  чтобы
обсудить, как вести себя с Анной. Он говорил рассеянно и вдруг, не ответив
на вопрос, заданный мной,  наклонился  и  с  каким-то  детским  торжеством
показал мне белый гриб, понюхал его, потом приложил шляпку к губам".



7

   Бернар поджидал Терезу на крыльце. "У меня ничего не нашли!  Ничего!  -
закричал он, завидев в сумраке ее фигуру. - Представь себе,  у  меня,  при
моем-то сложении, оказывается, малокровие. Невероятно, но факт!  Внешность
обманчива. Начну теперь курс лечения... Буду принимать капли Фаулера  -  в
них есть мышьяк. Очень важно, чтоб у меня снова появился аппетит..."
   Тереза помнила, что вначале она даже не почувствовала раздражения: все,
исходившее от Бернара, меньше, чем обычно, раздражало ее  (как  будто  все
его слова и возгласы доносились откуда-то издалека). Она его  не  слышала,
теперь она душой и телом  устремилась  в  другой  мир,  где  живут  жадные
существа, где каждый хочет одного - познавать, постигать - и, как  твердил
Жан с видом глубокого удовлетворения, жаждет "стать самим собой". Когда за
столом она заговорила о своей встрече с ним, Бернар  крикнул:  "Отчего  ты
мне сразу не сказала? Странная  ты  все-таки  особа!  Ну  как?  О  чем  вы
договорились?"
   Тереза тотчас же придумала план, который  и  в  самом  деле  они  потом
осуществили: Жан Азеведо напишет Анне письмо, в  котором  в  очень  мягких
выражениях лишит ее всякой надежды. Бернар презрительно  засмеялся,  когда
Тереза сообщила, что этот молодой человек  совсем  и  не  домогается  руки
Анны. Какой-то Азеведо не мечтает жениться на мадемуазель де ла Трав!  "Да
ты что, с ума сошла? Просто-напросто он понял, что тут ничего не выйдет, а
эти ловкачи не станут рисковать, когда заранее знают, что их  карта  будет
бита. Какая ты, голубушка, еще наивная".
   Бернар не велел зажигать лампы - из-за комаров,  и  поэтому  не  видел,
каким взглядом посмотрела на него Тереза. "У меня опять появился аппетит",
- говорил он. Не напрасно он ездил в Бордо - доктор возвратил ему жизнь.


   "Часто ли я виделась с Жаном Азеведо? Он  уехал  из  Аржелуза  в  конце
октября... Раз пять или шесть мы прогуливались вместе. Особо надо  сказать
о той прогулке, когда мы с ним сочиняли письмо  Анне.  Наивный  юноша,  он
подбирал успокаивающие  слова,  но,  ничего  ему  не  говоря  об  этом,  я
чувствовала всю их жестокость. Наши последние прогулки сливаются у меня  в
воспоминаниях. Жан Азеведо описывал мне Париж, свой товарищеский круг, и я
старалась вообразить его мир, где царит единственный  закон:  стать  самим
собой. "Вы здесь обречены лгать до самой смерти". Почему он это сказал?  С
каким-то тайным умыслом? В чем он подозревал меня?  "Не  могу  представить
себе, - заявил он, - как  вы  можете  выносить  эту  удушливую  атмосферу.
Поглядите на это огромное и  однообразное  пространство,  на  это  болото,
затянутое льдом, сковавшим здесь все  души!  Иной  раз  появится  трещина,
видна черная вода: кто-то в ней бился из последних сил, пошел  ко  дну,  и
ледяная  корка  вновь  спаялась...  ведь  здесь  каждый,  как  и  повсюду,
рождается со своим собственным законом, здесь, как и  повсюду,  у  каждого
своя особая судьба; и все же  приходится  подчиняться  всеобщей  печальной
участи; некоторые ей противятся, и тогда  в  почтенных  семьях  происходят
драмы, о которых хранят молчание. Как здесь говорят: "Надо помалкивать..."
   "Это верно!" - воскликнула я. Случалось, я расспрашивала о каком-нибудь
нашем родственнике - двоюродном дедушке или бабке, чьи фотографии  исчезли
из всех альбомов, и никогда я не получала ответов; только про  одного  мне
сказали: "Он исчез... его заставили исчезнуть..."
   Не опасался ли Жан Азеведо, что и  меня  постигнет  та  же  участь?  Он
уверял, что ему бы и в голову не пришло говорить о таких  вещах  с  Анной,
так как она, несмотря на свою страстную любовь к нему, очень  простодушна,
вряд ли способна постоять за себя и скоро будет укрощена. "Но вы! В каждом
вашем слове я чувствую, как вы изголодались, как вы алчете истины..." Надо
ли передавать Бернару в точности наши разговоры? Сущее безумие  надеяться,
что он в силах хоть что-нибудь понять тут! Пусть он все-таки знает, что  я
не сдалась без борьбы. Помню, я однажды  возразила  этому  юноше,  что  он
приукрашает ловкими фразами самое гнусное приятие нравственного падения. Я
даже призвала на помощь нравоучительное чтение, которое нам предлагалось в
лицее. "Быть самим собою? - повторила я. - Но  это  возможно  лишь  в  той
мере, в какой мы сами создаем свою жизнь". (Не стоит развивать эту  мысль,
хотя для Бернара,  пожалуй,  и  следовало  бы  ее  развить.)  Жан  Азеведо
утверждал, что нет ужаснее  падения,  чем  отречься  от  самого  себя.  Он
заявлял, что не найдется ни одного героя, ни одного святого,  которому  не
случалось бы, да еще не раз, напрягать всю  волю,  чтобы  преодолеть  свою
натуру. "Надо превзойти самого себя, чтобы обрести бога", - твердил он.  И
еще он говорил: "Принять себя - это обязывает лучших  из  нас  бороться  с
собою, но открыто, в  честном  сражении,  без  хитрых  уловок.  И  нередко
случается, что эти освободившиеся рабы добровольно  связывают  себя  узами
самой стеснительной религии".
   Не надо спорить с Бернаром, насколько обоснованна  такая  мораль,  надо
даже согласиться с ним, что все это - жалкие софизмы, но пусть он  поймет,
пусть попытается понять, как увлекательны были эти речи для женщины  моего
склада и что я испытывала по вечерам в нашей столовой в Аржелузе. Рядом, в
кухне, Бернар снимал охотничьи сапоги, рассказывал  на  местном  диалекте,
удачна  ли  была  охота  и  какую  добычу  он  принес.  Пойманные   вяхири
трепыхались в мешке, брошенном на стол, вздували его; Бернар ел не  спеша,
радуясь, что аппетит вернулся к нему, потом он с любовью отсчитывал  капли
Фаулера. "Это здоровье", -  твердил  он.  В  камине  пылали  дрова,  и  за
десертом Бернару нужно было только повернуть свое кресло, чтобы  протянуть
к огню ноги в домашних войлочных туфлях. В руках он держал "Птит  Жиронд",
но глаза у него слипались. Иногда он всхрапывал, но чаще дышал  так  тихо,
что его и не слышно было. Жена Бальона шаркала шлепанцами в  кухне,  потом
она приносила подсвечники со свечами.  И  воцарялась  тишина,  аржелузская
тишина! Тот, кто не бывал в нашем глухом краю, не знает, что такое тишина:
она окружает дом плотной темной массой, такой же, как лес, где  ночью  все
замирало, лишь  иногда  ухала  сова  (и  тогда  казалось,  что  в  темноте
раздаются чьи-то рыдания).
   И эту гнетущую тишину я особенно  сильно  ощутила  после  отъезда  Жана
Азеведо. До тех пор пока я знала, что днем снова встречусь с ним, само  уж
его присутствие делало безобидным мрак, сгустившийся за окнами;  Жан  спал
где-то неподалеку, все ланды и ночная тьма были полны им. Но вот он  уехал
из Аржелуза, назначив мне при прощальной нашей встрече свидание через год,
и выразил при этом надежду, что к тому времени я буду свободна. (Не  знаю,
право, сказал ли он это не задумываясь или с  какой-то  задней  мыслью.  Я
склонна думать, что молодому парижанину уже стала невыносима наша  тишина,
наша особая, аржелузская тишина, и что мной он  дорожил  как  единственной
своей аудиторией.) Но как только мы с ним расстались,  я  словно  вошла  в
бесконечный туннель, и там все сгущается, сгущается тьма. Выберусь  ли  я,
выберусь ли на вольный воздух или задохнусь тут? До  моих  родов,  которые
произошли в январе, ничего не случилось..."
   Тут Тереза в нерешительности останавливается, пытаясь отвлечься мыслями
от того, что случилось в ее доме, в Аржелузе, на третий день после отъезда
Жана. "Нет, нет! - думает она. - Это же  не  имеет  никакого  отношения  к
тому, что я должна буду сейчас объяснить Бернару. Не могу я терять  время,
блуждая по тропинкам, которые не  ведут  никуда".  Но  мысль  человеческая
упряма,  невозможно  помешать  ей  устремиться  в  ту  сторону,  куда   ей
захочется: Терезе не удается выбросить из памяти тот октябрьский вечер. На
втором этаже, в спальне, раздевался  Бернар.  Тереза  внизу  ждала,  чтобы
прогорело полено, после чего ей надо было идти наверх,  а  пока  она  была
счастлива хоть минутку побыть одной! Что сейчас делает Жан Азеведо?  Может
быть, выпивает в том маленьком баре, о котором он ей рассказывал, а  может
быть (ведь ночь такая теплая), катается со своим другом  в  автомобиле  по
пустынным аллеям Булонского  леса.  Может  быть,  работает  за  письменным
столом, а вдали глухо гудит  Париж.  Жан  сам  создает  для  себя  тишину,
отвоевывает ее от грохота мира; тишина  не  навязана  ему  извне,  как  та
тишина, что душит Терезу; тишина в Париже - дело его рук, она простирается
не дальше, чем свет от его лампы, чем полки, заставленные книгами... Вот о
чем думала Тореза. Вдруг за дверью  залаяла,  потом  заскулила  собака,  и
знакомый, такой усталый голос, раздавшийся в прихожей, успокоил пса - Анна
де ла Трав отворила дверь; она пришла из Сен-Клера пешком,  темной  ночью;
башмаки у нее были все в грязи. На  маленьком,  сразу  постаревшем  личике
лихорадочно блестели глаза. Она бросила шляпу на  кресло,  спросила:  "Где
он?"
   Тереза и Жан, написав письмо и отправив его по почте, решили, что  дело
кончено, - они никак не думали, что Анна не захочет отказаться  от  своего
счастья. Но разве человек уступит логическим доводам и рассуждениям, когда
речь идет о самой его жизни! Анне удалось ускользнуть от надзора матери  и
сесть в поезд. По темной дороге к Аржелузу ее  вела  белесая  полоса  неба
между вершинами сосен. "Во что бы то ни стало увидеться  с  ним.  Если  мы
увидимся, я опять его завоюю. Надо увидеться  с  ним".  И  вот  Анна  шла,
спотыкаясь,  выворачивая  ноги  в  рытвинах;  она  изо  всех  сил  спешила
добраться до Аржелуза. И вдруг Тереза говорит, что Жан  уехал,  что  он  в
Париже. Анна не верила, отрицательно качала головой. Нет, не  может  быть,
иначе ей не выдержать, сейчас она рухнет тут от усталости и отчаяния.
   - Ты лжешь! Ты всегда лгала!
   И когда Тереза возмутилась, Анна добавила:
   - Да, вот уж в ком живет дух  нашего  семейства!  Ты  выдаешь  себя  за
свободолюбивую женщину... А на деле, как  только  вышла  замуж,  сразу  же
стала служить семейке... Да, да, ты, разумеется,  думала,  что  поступаешь
хорошо - предаешь меня ради моего же блага, хочешь спасти,  верно?  Можешь
не объяснять, и так все понятно.
   Она толкнула входную дверь. Тереза спросила:
   - Куда ты?
   - В Вильмежа, к нему.
   - Я же тебе говорю, что его нет там уже два дня.
   - Не верю тебе.
   Она вышла. Тогда Тереза зажгла фонарь, висевший на крюке в прихожей,  и
двинулась вслед за ней.
   - Ты ошиблась, Анна, - это дорога на Биурж, а в Вильмежа вон туда  надо
свернуть.
   Они прошли через полосу  тумана,  поднявшегося  над  лугом.  Проснулись
собаки. Вот наконец и дубы Вильмежа; нет, это не спящий,  а  мертвый  дом.
Анна  ходит  вокруг  этого  пустого  склепа,  стучится,  колотит  в  дверь
кулаками. Тереза стоит неподвижно, поставив фонарь на  траву.  Она  видит,
как легкий силуэт ее подруги  приникает  к  каждому  окну  нижнего  этажа.
Вероятно, Анна всякий раз произносит имя любимого, но не выкрикивает  его,
не зовет, зная, что это бесполезно. Несколько минут ее не было видно - она
зашла за дом, затем она появилась, опять подошла к  двери,  опустилась  на
крыльцо и, обхватив руками колени, уткнулась в них лицом. Тереза заставила
ее подняться, вывела на дорогу. Анна шла, шатаясь, и все твердила: "Завтра
утром поеду в Париж. Париж не так уж велик, я найду его  в  Париже..."  Но
говорила  она  это,  как  усталый  ребенок,  который  больше  не  в  силах
сопротивляться и уже готов смириться.


   Бернар, проснувшийся от громкого их разговора, накинул халат и  ждал  в
гостиной.  Напрасно  Тереза  старается  прогнать  воспоминание  о   сцене,
разыгравшейся между сестрой и братом. Человек, который мог грубо  схватить
за руки измученную девочку,  потащить  ее  по  лестнице  на  третий  этаж,
втолкнуть в спальню и запереть дверь на ключ, - ведь это твой муж, Тереза,
тот самый Бернар, который через два часа будет  твоим  судьей.  Дух  семьи
вдохновляет его, избавляет от всяких колебаний. Бернар всегда,  при  любых
обстоятельствах знает, что надлежит сделать в интересах семьи.  Ты  вот  с
тоской и тревогой готовишь длинную  защитительную  речь,  но  ведь  только
люди,  не  имеющие  принципов,  могут  поддаться  чужим  доводам.  Бернару
наплевать на твои оправдания: "Я знаю, что мне  надо  делать".  Он  всегда
знает, что ему надо делать. Если иной  раз  придет  в  замешательство,  то
скажет: "Мы это обсудили в семейном кругу и признали, что..."  Как  можешь
ты думать,  что  он  еще  не  вынес  тебе  приговор?  Судьба  твоя  решена
бесповоротно, так что лучше постарайся уснуть.



8

   После того как де ла Травы увезли побежденную Анну в  Сен-Клер,  Тереза
почти  до  самых  родов  безвыездно  жила  в  Аржелузе.  Вот   когда   она
по-настоящему  изведала  тишину,  царившую  там,  именно  в   эти   долгие
ноябрьские ночи. Письмо, посланное ею Жану Азеведо, осталось  без  ответа.
Вероятно, он нашел, что не стоит заводить  скучную  переписку  с  какой-то
провинциалкой. К тому же  она  в  положении,  это  не  такое  уж  приятное
воспоминание. Может быть, теперь, на расстоянии, Тереза  казалась  пресной
этому  дурачку?  Для  него  были  бы  гораздо  привлекательнее  в  женщине
притворная сложность  и  рисовка!  Разве  он  мог  понять  эту  обманчивую
простоту, этот прямой взгляд и всегда  уверенные  движения?  Вероятно,  он
считал ее способной поймать его на слове, как это было  с  Анной,  готовой
все бросить и бежать с ним.  Жан  Азеведо  не  доверял  же