что они
- это они, а я - это я..." Носить  маску,  стараться  соблюдать  приличия,
обманывать. У меня для этого и на два года не хватило  терпения;  подумать
только, что другие люди, такие же люди, как я, терпят до самой  смерти,  -
вероятно,   им   помогает   природная   способность   приноравливаться   к
обстоятельствам, усыпляющая сила привычки, и в конце концов они  тупеют  и
погружаются в сон, зато остаются в лоне всемогущей семьи. Но  я-то,  я-то,
я-то?.."
   Она встала, растворила окно. Потянуло предрассветным холодом. Почему бы
ей не убежать? Стоит только вылезти из окна. Бросятся они в погоню за ней?
Отдадут ее опять в руки судебных властей? Можно все-таки попытать счастья.
Будь  что  будет,  только  бы  не  эта  бесконечная  агония.  Тереза   уже
пододвинула кресло, приставила его к подоконнику. Но ведь у нее нет денег.
Ей принадлежат тысячи, тысячи сосен, и все это ни к чему:  без  разрешения
Бернара она не может получить ни единого гроша. Лучше уж пуститься  бежать
напрямик через  ланды,  как  бежал  когда-то  Дагер,  убийца,  за  которым
гнались, - Тереза в детстве чувствовала к нему беспредельную жалость  (как
ей запомнились жандармы, искавшие его; жена Бальона  угощала  их  в  кухне
вином); а напала на след несчастного Дагера собака  господ  Дескейру.  Его
схватили полумертвого от голода в зарослях вереска. Тереза видела, как его
провезли в телеге на соломе связанным по рукам и по ногам.  Говорили,  что
он умер на арестантской барже, не доехав до Кайенны. Арестантская баржа...
Каторга... А разве они не способны отдать и  ее  в  руки  правосудия,  как
собирались сделать? О какой это улике говорил  Бернар?  Лжет,  вероятно...
если только не нашел в кармане старой пелерины пакетик с ядом...


   Надо  проверить,  решила  Тереза.  Она  ощупью  стала  подниматься   по
лестнице. Чем выше поднималась, тем становилось светлее,  -  наверно,  уже
заря светит в окно. Вот наконец лестничная  площадка  у  чердака,  на  ней
шкаф, где висит старая одежда, которую до сих пор никому не отдают, потому
что надевают ее на охоту. В выцветшей пелерине есть глубокий карман;  тетя
Клара клала туда свое вязанье в те времена, когда  и  она  подстерегала  в
хижине вяхирей. Тереза засовывает в карман руку и вытаскивает запечатанный
пакетик:

   Хлороформ - 10 граммов.
   Аконитин - 2 грамма.
   Дигиталин - 0,2 грамма.

   Она перечитывает эти слова, эти  цифры.  Умереть.  Она  всегда  безумно
боялась смерти. Главное, не смотреть смерти в глаза, думать только о  том,
что надо сделать: налить в стакан воды, растворить в ней  порошок,  выпить
залпом, вытянуться на постели, закрыть глаза. Стараться не думать  о  том,
что будет после смерти. Почему бояться вечного  сна  больше,  чем  всякого
другого? Если ее сейчас кинуло в дрожь, то только потому, что на  рассвете
всегда бывает холодно. Тереза спускается по ступенькам, останавливается  у
той комнаты, где  спит  Мари.  Нянька  храпит  так  громко,  словно  рычит
какой-то зверь. Тереза тихонько входит. Сквозь щели в ставнях  пробивается
занимающийся дневной свет. В  тени  белеет  узкая  железная  кроватка.  На
одеяльце лежат два крошечных кулачка. В подушке утопает  еще  расплывчатый
детский профиль. Тереза узнает ушко Мари, слишком большое, как  у  матери:
верно говорят, что девочка - вылитая мать.  Вот  она  лежит,  отяжелевшая,
спящая. "Я ухожу. Но  эта  частица  меня  самой  останется,  и  судьба  ее
свершится до конца, ничего оттуда не выкинешь, ни на  йоту  не  изменишь".
Склад ума, склонности, закон крови, закон  нерушимый.  Терезе  приходилось
читать, что самоубийцы, дошедшие до отчаяния, уносят  с  собой  в  небытие
своих детей. Мирные обыватели в ужасе  роняют  газету:  "Да  как  возможны
подобные вещи?" Поскольку Тереза - чудовище, она чувствует, что это вполне
возможно и что еще бы немного, и она... Она  опускается  на  колени,  едва
касается губами маленькой ручонки, лежащей на одеяле, и, вот  удивительно,
что-то нарастает в самой глубине ее существа, поднимается к  глазам,  жжет
ей щеки: скупые слезы женщины, которая никогда не плакала!
   Потом Тереза поднялась,  еще  раз  окинула  взглядом  ребенка,  прошла,
наконец, в свою комнату, налила воды в стакан, сломала сургучную печать  и
остановилась в нерешительности, какой из трех ядов взять.
   Окно было отворено; петухи своим  пением,  казалось,  разрывали  пелену
тумана, а прозрачные его клочья цеплялись за ветки сосен. Все кругом  было
залито светом зари. Как же расстаться с этим сиянием?  Что  такое  смерть?
Ведь никто не знает, что такое смерть. Тереза не  была  уверена,  что  это
небытие. Она не могла с твердостью сказать: там никого нет. И как была она
противна себе за то, что ей страшно. Ведь она не колебалась, когда  хотела
столкнуть другого человека в бездну небытия, а сама вдруг упирается. Какая
унизительная трусость! Если предвечный существует (на  мгновение  возникло
воспоминание: праздник тела господня,  удушливый,  жаркий  день,  одинокий
человек в тяжелом  золотом  облачении,  чаша,  которую  он  держит  обеими
руками, шевелящиеся губы и скорбное лицо) - да, если предвечный существует
и если такова воля его, чтобы жалкая слепая душа переступила порог,  пусть
он по крайней мере примет  с  любовью  чудовище,  сотворенное  им.  Тереза
вылила в стакан с водой хлороформ - его название  было  более  привычно  и
меньше пугало ее, ибо вызывало представление о сне. Надо спешить. Дом  уже
просыпается: жена Бальона со стуком открыла ставни в спальне  тети  Клары.
Что она там кричит глухой старухе? Обычно та ее понимает по движениям губ.
Захлопали двери, кто-то бежит по лестнице.
   Тереза едва успела набросить на стол свою шаль, чтобы скрыть пакетики с
ядом. Не постучавшись, ворвалась жена Бальона.
   - Мамзель померла! Я пришла, а она мертвая  лежит  на  постели,  совсем
одетая. Уже закоченела.


   Тете Кларе, старой безбожнице, опутали пальцы четками, положили  ей  на
грудь распятие. Приходили фермеры, преклоняли колени  и  выходили,  окинув
взглядом Терезу, стоявшую в изножии кровати ("А кто  ее  знает,  может,  и
старуху-то она извела"); Бернар  поехал  в  Сен-Клер  известить  родных  и
заняться необходимыми хлопотами. Вероятно, он думал, что эта смерть пришла
вовремя - отвлечет внимание от главного. Тереза глядела на  мертвое  тело,
на старое преданное существо, которое пало ей под  ноги  в  то  мгновение,
когда  она  хотела  ринуться  в  бездну  смерти.  Что  это?   Случайность?
Совпадение?  Скажи  ей  кто-нибудь,   что   это   произошло   по   особому
произволению, она бы только плечами пожала. Люди шушукались: "Видели?  Она
хоть бы для виду слезинку проронила". А Тереза в сердце своем  говорила  с
той, кого уже не стало: "Как же мне теперь жить? Быть живым трупом, да еще
во власти тех, кто меня ненавидит? Даже и не пытаться  что-нибудь  увидеть
за стенами своего склепа?"
   На похоронах  Тереза  занимала  положенное  ей  место.  А  в  ближайшее
воскресенье она вошла в церковь под руку с Бернаром, и, вместо того  чтобы
пройти к своей скамье через боковой придел, он  нарочно  провел  ее  через
неф. Тереза откинула траурную вуаль лишь после того, как заняла свое место
между свекровью и мужем. Присутствующим в  церкви  не  было  ее  видно  за
колонной, а против нее был только клирос.  Ее  окружили  со  всех  сторон:
сзади - толпа, справа - Бернар, слева - госпожа де ла Трав, и только  одно
оставалось ей открытым, как арена, на которую вырывается из  тьмы  бык,  -
вот это пустое пространство, где между двумя  мальчиками-служками  странно
наряженный человек что-то шепчет, слегка расставив руки.



11

   Вечером Бернар и  Тереза  возвратились  в  Аржелуз,  но  теперь  в  дом
Дескейру, где уже много лет почти что и не жил никто. Камины  там  дымили,
окна плохо затворялись, под двери, которые изгрызли крысы, задувал  ветер.
Но в том году осень была так хороша, что сначала Тереза и не замечала этих
неприятностей. Бернар целыми днями пропадал на охоте. Вернувшись домой, он
тотчас располагался на кухне, обедал с Бальонами - Тереза слышала звяканье
вилок, монотонные голоса. В октябре быстро темнеет. Книги, которые  Тереза
велела перенести из соседнего дома, она уже знала наизусть. Бернар  ничего
не ответил на просьбу жены переслать в Бордо, в книжную лавку, ее заказ на
новинки, он только позволил ей пополнить запас сигарет. Что ей было делать
вечерами? Мешать кочергой жар в камине? Но ветер выбивал в комнату дым  от
горящих смолистых поленьев, у нее першило в горле,  щипало  глаза,  и  без
того раздраженные курением табака. Как  только  Бальонша  уносила  остатки
почти нетронутого ужина, Тереза тушила лампу и ложилась в постель. Сколько
часов лежала она, вытянувшись  под  одеялом,  тщетно  ожидая  сна?  Тишина
Аржелуза мешала ей спать: когда ночью дул ветер, все-таки было лучше  -  в
смутной жалобе, звучавшей в вершинах  сосен,  была  какая-то  человеческая
ласка. Тереза отдавалась душой этой убаюкивающей песне.  Беспокойные  ночи
поры равноденствия лучше усыпляли ее, чем тихие ночи.
   Как ни были томительны бесконечные вечера, все же случалось, что Тереза
возвращалась с прогулки  еще  засветло,  и  тогда  какая-нибудь  фермерша,
завидев, ее, хватала своего ребенка за руку и спешила увести его  во  двор
или же встретившийся гуртоправ, которого она знала и в лицо и по имени, не
отвечал на ее приветствие. Ах, как было бы хорошо затеряться, исчезнуть  в
большом, многолюдном городе! В Аржелузе каждый пастух знал сочинявшиеся  о
ней истории (ей приписывали даже смерть тети Клары). Она не посмела бы тут
переступить чужого порога,  из  дому  выбиралась  через  боковую  калитку,
обходила фермы стороной; стоило  вдалеке  застучать  колесам  крестьянской
тележки, она сворачивала с большой дороги на проселочную; она шла  быстро,
а на сердце у нее  было  тревожно,  как  у  птицы,  вспугнутой  охотником;
заслышав дребезжащий звук велосипедного звонка, она пряталась  в  зарослях
вереска и замирала там, пока не проедет велосипедист.
   По воскресеньям на мессе в Сен-Клере она не испытывала такого страха, и
там ей становилось немного легче. Общественное мнение  городка  как  будто
стало более благосклонным к ней. Она не знала, что отец и семейство де  ла
Трав рисовали ее как невинную жертву, смертельно сраженную  клеветой.  "Мы
боимся, что бедняжка не оправится, она никого не желает видеть, и  доктора
говорят, что в этом ей никак  нельзя  противоречить.  Бернар  окружает  ее
заботами, но, знаете ли, психика ее затронута".


   В последнюю ночь октября бешеный ветер, примчавшийся с Атлантики, долго
терзал вершины деревьев, и Тереза в полусне прислушивалась к  этому  шуму,
похожему на гул океана, однако на рассвете  ее  разбудила  не  эта  жалоба
леса. Она откинула ставни, но в комнате по-прежнему было темно: шел дождь,
мелкий и частый, струившийся по черепичным кровлям хозяйственных служб, по
еще густой листве дубов. Бернар не пошел  в  тот  день  на  охоту.  Тереза
закуривала сигарету, бросала, выходила на лестничную  площадку  и  слышала
оттуда, как ее муж бродит на нижнем этаже  из  комнаты  в  комнату;  запах
крепкого трубочного табака проникал в ее спальню, заглушая запах  сигарет,
которые курила Тереза, - сразу на нее пахнуло прежней  ее  жизнью.  Первый
день осеннего ненастья... Сколько же времени ей еще предстоит  томиться  в
этой комнате у камина, где едва тлеют угли! В углах плесень, из-за сырости
отстали обои; на стенах еще видны следы висевших там фамильных  портретов,
которые Бернар увез в Сен-Клер, чтобы украсить ими  гостиную,  и  все  еще
торчат уже ненужные ржавые гвозди. На каминной полке по-прежнему  стоят  в
фигурной рамке из  поддельной  черепахи  три  фотографии,  такие  бледные,
словно покойники, запечатленные на них, умерли вторично: отец Бернара, его
бабка и сам Бернар в детстве, с челкой на лбу и  локонами  до  плеч.  Надо
прожить тут весь этот день, а потом жить тут недели и месяцы...
   Когда стало смеркаться, Тереза не выдержала: тихонько  отворила  дверь,
спустилась по лестнице и вошла в кухню. Бернар, сидевший на  низком  стуле
перед очагом, вскочил, Бальон перестал чистить ружье, а его жена  выронила
из рук вязанье. Все трое смотрели на Терезу с таким  выражением,  что  она
спросила:
   - Что, испугались меня?
   - Входить в кухню вам запрещено. Вы разве не знаете?
   Тереза ничего не ответила и попятилась к двери. Бернар окликнул ее.
   - Ну, раз уж мы встретились... то я считаю  нужным  сообщить  вам,  что
дальнейшее мое  пребывание  здесь  больше  не  является  необходимым.  Нам
удалось создать в Сен-Клере атмосферу симпатии  к  вам,  все  считают  или
делают вид, что считают вас несколько... неврастеничной. Мы уверили  всех,
что вы больше любите жить в одиночестве, а я часто навещаю вас.  Впредь  я
освобождаю вас от обязанности ходить к мессе...
   Тереза пробормотала, что ей "совсем не было неприятно" ходить к  мессе.
Бернар ответил, что дело не в том, что ей приятно или  неприятно.  Искомый
результат достигнут - вот и все.
   - И поскольку месса для вас ничего не значит...
   Тереза открыла было рот, хотела что-то сказать, но промолчала. А Бернар
повелительным тоном заявил, что она должна вести себя так, чтобы ни единым
словом, ни единым жестом не повредить столь быстрому и нежданному  успеху.
Тереза спросила, как чувствует себя Мари. Он ответил, что  Мари  чувствует
себя хорошо и завтра она с Анной и госпожой де ла Трав уезжает в Болье; он
и сам проведет там некоторое время - месяца два, три, не больше. Затем  он
отворил дверь и, посторонившись, пропустил Терезу.
   На тусклой осенней заре она  услышала,  как  Бальон  запрягает  лошадь.
Потом раздался голос Бернара, конское ржание и удалявшийся стук  колес.  И
опять лил дождь, падавший на черепицы, на запотевшие  окна,  на  пустынное
поле, на все сто километров ланд и болот, на последние еще  не  укрощенные
движущиеся дюны и на океан.


   Тереза курила, закуривая одну сигарету от другой; часа в четыре  надела
непромокаемый плащ и решила  пройтись  под  дождем.  В  темноте  ей  стало
страшно, и она вернулась к себе в  комнату.  Огонь  в  камине  погас,  она
дрожала от холода и, чтобы  согреться,  легла  в  постель.  Часов  в  семь
Бальонша принесла ей яичницу с ветчиной, Тереза отказалась от еды: ее  уже
стало мутить от вкуса и запаха свиного сала.  Каждый  день  жирные  мясные
консервы или ветчина. Бальонша уверяла,  что  у  нее  больше  ничего  нет.
Хозяин запретил резать птицу. И стала жаловаться, что Тереза заставляет ее
без толку подниматься и спускаться по лестнице, а ведь у нее, Бальонши,  и
сердце больное,  и  ноги  отекают.  Тяжелая  у  нее  работа.  Только  ради
господина Бернара она и взялась за это дело.
   Ночью  Терезу  лихорадило,  но  голова  была  необычайно  ясной,  и   в
воображении она рисовала себе жизнь в Париже. Вот ресторан, где она была с
Бернаром, но теперь она не с ним, а с Жаном Азеведо и  какими-то  молодыми
женщинами. Вот она положила на стол свой черепаховый  портсигар,  закурила
сигарету "Абдулла". Вот она говорит, изливает свою душу,  а  в  это  время
оркестр играет под сурдинку. Ее рассказ слушают с восторгом - вокруг такие
внимательные, но не удивленные лица, и одна женщина говорит: "Вот  так  же
было и у меня... Да-да, я тоже испытала это..." Какой-то писатель  отводит
ее в сторону: "Вы должны написать о том, что  вам  пришлось  пережить.  Мы
напечатаем в нашем журнале эту "Исповедь женщины  наших  дней".  Домой  ее
отвозит в своей машине молодой человек, вздыхающий  о  ней;  они  едут  по
аллее Булонского леса, сама она не чувствует волнения, но ей приятно,  что
сидящий слева от нее юноша горит страстью. "Нет, сегодня вечером не  могу,
- говорит она ему, - сегодня я обедаю у подруги". - "А завтра?" - "Тоже не
могу". - "Значит, вы никогда не бываете свободны  по  вечерам?"  -  "Почти
никогда... можно сказать, никогда".
   Но в ее жизни есть человек, рядом с которым ей все  кажется  ничтожным;
человека этого никто не знает  в  их  кругу,  он  очень  скромный,  совсем
безвестный, но все существование Терезы  вращается  вокруг  этого  солнца,
видимого лишь ее взгляду, только она одна знает  жар  его  объятий.  Париж
гудит, как ветер в соснах.  Приникшее  к  ней  тело  возлюбленного,  такое
легкое, стесняет ее дыхание, но пусть уж она лучше задохнется, лишь бы  он
был здесь, рядом. (И Тереза делает  такое  движение,  как  будто  обнимает
кого-то, правой рукой  сжимает  себе  левое  плечо,  а  ногти  левой  руки
впиваются в правое плечо.)
   Она встает, идет босая к окну, отворяет его; ночь не холодная, но  даже
и надеяться нельзя, чтобы хоть один день в эту осень не шел дождь: с  утра
до вечера дождь, дождь, и так до скончания веков. Будь у нее  деньги,  она
бы убежала в Париж и пошла бы прямо к Жану Азеведо, доверилась бы ему;  он
сумел бы найти ей работу. Жить в Париже одной, да еще на свой  собственный
заработок, ни от кого не зависеть! Освободиться от этой семьи. Пусть  само
сердце выбирает себе близких - не по крови, а  по  духу,  но  и  по  плоти
также; найти поистине родных тебе людей, - даже  если  их  будет  немного,
даже если они будут разбросаны по свету... Наконец она уснула при открытом
окне. Проснулась на рассвете от холода и сырости; она так замерзла, что  у
нее стучали зубы, но не могла решиться встать и затворить  окно,  не  было
даже сил протянуть руку и укрыться сбившимся одеялом.


   В этот день она так и не встала с постели, не умылась, не привела  себя
в порядок. Проглотила несколько кусочков мясных консервов и  выпила  кофе,
чтобы закурить сигарету:  натощак  она  больше  не  могла  теперь  курить,
желудок не позволял.
   Она пыталась возвратиться к своим ночным вымыслам; днем в Аржелузе шуму
не прибавлялось, а после обеда уже наступала такая же тьма, как и ночью. В
пору самых коротких  дней  в  году,  да  еще  при  упорном  ненастье,  все
смешивалось:  утренние,  вечерние,  дневные  часы;  утренняя  мгла  быстро
переходила в вечерний сумрак, а кругом  стояла  нерушимая  тишина.  Терезе
теперь совсем не хотелось спать, и ее сны наяву становились от  этого  еще
более четкими; она терпеливо искала в своем прошлом  забытые  лица,  губы,
которые влекли ее к себе; она возрождала смутные воспоминания  о  случайно
встреченных мужчинах, которых в ночных грезах призывало ее невинное  тело.
Она придумывала себе счастье, рисовала радости жизни, создавала  сказку  о
какой-то немыслимой любви.
   - Она теперь  и  не  вылезает  из  постели,  -  через  некоторое  время
докладывала Бальонша мужу, - и не ест ничего, до консервов и до  хлеба  не
дотрагивается. Но не беспокойся, бутылочку-то всю выпивает. Сколько ни дай
вина этой дряни, все вылакает. Да еще, знаешь, сигаретами своими  простыни
прожигает. Рано или поздно она пожар тут устроит. Курит, без конца курит -
даже пальцы и ногти  пожелтели,  как  будто  она  их  в  арнику  опустила.
Подумать только, простыни-то добротные, домотканые. Не жди, голубушка, что
я тебе часто буду менять белье.
   Бальонша ныла, что она  не  отказывается  подметать  комнату  Терезы  и
перестилать постель, но ведь  эта  чертова  лентяйка  не  желает  вылезать
из-под одеяла. Да  и  стоит  ли  для  нее  стараться?  Несчастная  старуха
Бальонша  больными  своими,  отекшими  ногами  взбирается  по  лестнице  с
кувшинами горячей воды, но как поставит их утром у двери, так они и  стоят
до вечера.
   Мысли Терезы уже отвлеклись от образа  того  неведомого  возлюбленного,
который она создала себе на радость, ее уже утомило  вымышленное  счастье,
она пресытилась им, и теперь фантазия уводила ее от действительности иными
путями. Вот она лежит на смертном одре. Вокруг стоят на  коленях  люди.  К
ложу ее приносят умирающего мальчика (одного из тех, кто убегал  при  виде
Терезы); она возлагает на его  голову  руку  с  пожелтевшими  от  никотина
пальцами, и мальчик встает исцеленный. Возникали у не