тель, он испытывает такое же  отвращение  к  мрачному  шутовству
человеческого существования; никогда толком не понимаешь,  шутит  ли  этот
герой или говорит серьезно.  В  этом  и  состоит  так  называемый  "эффект
Бержере" - особый  прием,  который  позволяет  как  бы  отстранять  мир  и
превращать действующих лиц "Современной  истории"  в  марионеток.  Генерал
Картье де Шальмо, префект  Вормс-Клавлен,  правитель  канцелярии  Лакарель
поступают всегда одинаково. Господин Бержере созерцает мир,  держась,  так
сказать, "на периферии событий". Причем наблюдает он  жизнь  отнюдь  не  в
Париже, где главные действующие  лица  творят  историю,  а  в  захолустном
городе, где картонные паяцы играют комедию. "Современная  история"  -  это
серия книг, написанных в форме хроники  и  рисующих  повседневное  течение
жизни, все они показывают суетность человеческих  мнений  и  взглядов.  По
остроумному замечанию Жана Левайана, произведение это - "роман масок".
   Как и сам  Франс,  господин  Бержере,  судя  по  всему,  втайне  отдает
предпочтение народу, правда, под народом  он  понимает  не  широкие  массы
тружеников,  а  мелкого  ремесленника,  скажем  столяра,   или   скромного
книготорговца - таких людей юный автор знал и любил в те  годы,  когда  он
жил на берегу Сены. Дело Дрейфуса заставит  господина  Бержере  (и  самого
Франса) вступить в борьбу. Отныне они оба смотрят на политику уже  не  как
на спектакль, а как на средство спасения.  Следует  ли  считать  социализм
абсолютом в политике? Дело Дрейфуса  сближает  Франса  с  Жоресом.  Романы
"Аметистовый перстень" и  "Господин  Бержере  в  Париже"  знаменуют  собой
поворот к действию. Теперь  инстинктивные  чувства  народа  представляются
Франсу более  жизненными,  чем  абстрактные  представления  интеллигентов.
Правда, народ  также  занял  неверную  позицию  в  начальный  период  дела
Дрейфуса. Но все дело в том, что народ был  обманут  "кучкой  бюрократов",
которые старались выдать себя за истинных солдат.  Позволит  ли  социализм
прийти в конце концов к гармонии между мыслью  и  действием?  На  время  у
Франса утопия берет верх над иронией. Писатель полагает, что в  результате
достижения социальной гармонии можно будет слить воедино оба его  заветных
стремления - жажду справедливости и жажду красоты.
   Увы! Для Франса, как и для Пеги, дальнейшие события, связанные с  делом
Дрейфуса, превратились в длинную цепь разочарований. Может показаться, что
в силу странного закона истории после победы какого-нибудь  направления  к
власти приходят не его убежденные сторонники, а просто  ловкие  люди...  В
1910 году Франса постигает  глубокое  личное  горе  -  смерть  госпожи  де
Кайаве. Он выбит из колеи, но по-прежнему принимает участие в политической
деятельности, связанной с проблемой  войны,  с  проблемой  церкви.  Однако
теперь его произведения -  "Кренкебиль",  "Театральная  история",  "Остров
пингвинов" - знаменуют возврат к скептицизму, не  оставляющему  места  для
иллюзий. Наступает час трагического осознания действительности.  В  романе
"Боги жаждут" ясно чувствуется, что, по  мнению  Франса,  бывший  откупщик
Бротто, эпикуреец и скептик, - человек,  гораздо  более  возвышенный,  чем
наивный  и  жестокий  Гамлен.  Роман  "Восстание  ангелов"   заканчивается
триумфом вождя мятежников - Сатаны. В ночь перед восстанием  Сатана  видит
вещий сон: он оказывается победителем  и  провозглашает  себя  богом.  Уже
вскоре  он  становится  недоступен   жалости.   Объявляет   справедливость
несправедливостью, а истину - ложью. Вечный круговорот...
   Война 1914 года еще  больше  усиливает  присущие  Франсу  противоречия,
делая их почти невыносимыми. Все опять поставлено под  сомнение.  Писатель
вновь возвращается к одиночеству, и теперь он  болезненно  ощущает  утрату
надежды, которую молча хранил в  глубине  души,  -  надежды  на  восстание
народов. "Меня просто покидает разум; и больше всего меня убивает не злоба
людей, а их глупость".
   Способна ли русская революция вселить в него надежду?  Способен  ли  он
оправдать насилие? Оно чуждо натуре Франса, но теперь он уже не  бежит  от
действительности, не смеется над ней. В пору, когда он  на  первый  взгляд
дальше всего от своего времени, на самом деле он, быть может, ближе  всего
к нему. "На  этом  новом  берегу,  где  представители  молодого  поколения
смотрят на него как на чужестранца, он поднимает и  ставит,  казалось  бы,
давние проблемы, но позднее проблемы эти вновь окажутся актуальными".
   В двух своих последних книгах - "Маленький Пьер" и "Жизнь  в  цвету"  -
Франс стремится описать "самого себя,  но  не  такого,  каким  он  был,  а
такого, каким он постепенно становился перед лицом старости и  смерти".  У
Пьера Нозьера был свой учитель, господин Дюбуа, подобно тому  как  у  Жака
Турнеброша также был свой учитель. Но оба эти персонажа, вместе взятые, "в
силу обретенного ими единства раскрывают  тайну  их  автора  -  тайну  его
двойственного существования". Владевший  им  дух  сомнения  превратился  в
источник мудрости. Разумеется,  существуют  и  всегда  будут  существовать
фанатики и люди крайних взглядов. Анатоль Франс был другим. "Никем еще  не
опровергнуто, - заключает Жан Левайан, - что  чувство  меры  также  служит
непременным условием для спасения  человека"  Таков  же  и  мой  вывод.  О
великая Немезида!



** МАРСЕЛЬ ПРУСТ **

   Мне думается, что писатели, жившие в начале века, чрезвычайно удивились
бы, услышав, что один  из  величайших  среди  них,  тот,  кому  предстояло
преобразить искусство романа и ввести в мир  искусства  идеи  философов  и
словарь ученых своей эпохи, - это постоянно больной, неизвестный  широкому
читателю и массе образованной публики молодой человек, в котором  те,  кто
встречал его, видели человека светского, быть может интеллигентного, но не
способного создать великое произведение.  Заблуждение  это,  длительное  и
пережившее  даже  опубликование  первого  тома  "В   поисках   утраченного
времени", аналогично тому, какое было у Сент-Бева в отношении Бальзака,  и
оно показывает, насколько критики должны быть осторожны и сдержанны.


   I. Личность

   Чтобы узнать о нем, мы можем воспользоваться  великолепной  биографией,
принадлежащей перу Леона  Пьер-Кэна,  письмами  Пруста  и  свидетельствами
друзей. Лучший анализ его  жизни,  характера  и  творчества  дан  в  книге
американца Эдмунда Уилсона "Замок Акселя".
   Марсель Пруст, родившийся в 1871 году в Париже,  был  сыном  профессора
Адриана Пруста, широко известного медика-гигиениста; мать его Жанна Вейль,
еврейка по происхождению,  была,  по-видимому,  женщиной  образованной,  с
душой нежной  и  тонкой  и  для  сына  своего  Марселя  навсегда  осталась
воплощением совершенства. Именно от нее перенял он и  отвращение  ко  лжи,
совестливость, а главное - бесконечную  доброту.  Андре  Берж  разыскал  в
каком-то старом альбоме вопросник - один  из  тех,  которыми  девушки  той
эпохи изводили молодых людей;  Прусту  было  четырнадцать  лет,  когда  он
отвечал на него:
   - Как Вы представляете себе несчастье?
   - Разлучиться с мамой.
   - Что для Вас страшнее всего? - спрашивают его дальше.
   - Люди, не понимающие, что такое добро, - отвечает он, - и  не  знающие
радостей нежного чувства.
   Отвращение к людям, не любящим "радостей нежного чувства",  сохранилось
у него на всю жизнь. Боязнь причинить огорчение навсегда оставалась у него
движущим инстинктом. Рейнальдо Ан, бывший, вероятно,  его  лучшим  другом,
рассказывает, как Пруст, выходя из кафе, раздавал чаевые; расплатившись  с
официантом, обслужившим его, и заметив в углу другого  официанта,  который
ничем не был ему полезен, он бросался  к  нему  и  так  же,  как  первому,
предлагал бессмысленно огромные чаевые, говоря при этом:  "Ему,  наверное,
было бы очень обидно остаться незамеченным".
   Наконец, уже собравшись садиться в машину, он  внезапно  возвращался  в
кафе. "Кажется, - говорил он, - мы забыли попрощаться  с  официантом;  это
неделикатно!"
   Деликатный... Слово это играло в его словаре  и  его  поступках  важную
роль. Следовало быть деликатным, не обижать,  доставлять  удовольствие,  и
ради этого он не скупился на безумно щедрые подарки, смущавшие  тех,  кому
они предназначались, на слишком  лестные  письма  и  знаки  внимания.  Что
порождало  эту  благожелательность?  Отчасти   боязнь   быть   неприятным,
стремление завоевать и сохранить симпатии, необходимые человеку слабому  и
больному, но вместе с тем  и  его  чувствительное  и  точное  воображение,
позволявшее ему представлять с  мучительной  ясностью  чужие  страдания  и
желания.
   Конечно же, эта повышенная от природы  чувствительность  обострялась  у
Пруста болезнью - ведь он болел с девятилетнего возраста.  Приступы  астмы
заставляли его быть  крайне  осторожным,  а  его  нервы  успокаивала  лишь
изумительная нежность матери.
   Известно, какой была жизнь парижского ребенка из зажиточной  буржуазной
семьи в восьмидесятых годах прошлого века: гуляния  со  старой  бонной  по
Елисейским Полям, встречи и игры с девочками, которые станут  впоследствии
"девушками в цвету", а иногда прогулки по аллее Акаций,  где  мальчик  мог
встретить нежную и величественную госпожу  Сван  в  ее  красивой  открытой
коляске.
   Каникулы Марсель Пруст проводил недалеко от Шартра, в Илье, откуда была
родом семья его отца. Виды Бос  и  Перша  станут  в  его  книге  пейзажами
Комбре. Отсюда путник может направиться в "сторону Свана" или  в  "сторону
Германтов".
   Учился Пруст в парижском лицее Кондорсе, вырастившем столько писателей;
его класс был особенно выдающимся.  Этот  изумительно  одаренный  ребенок,
которому мать  привила  любовь  к  классикам,  уже  испытывал  потребность
выразить фразами что-то увиденное.
   "...Вдруг какая-нибудь кровля, отсвет солнца на камне,  дорожный  запах
заставляли  меня  остановиться   благодаря   своеобразному   удовольствию,
доставляемому мне ими, а также впечатлению, будто  они  таят  в  себе,  за
пределами  своей  видимой  внешности,  еще  нечто,  какую-то  особенность,
которую они приглашали подойти и взять, но которую, несмотря  на  все  мои
усилия, мне никогда не удавалось открыть. Так как я  чувствовал,  что  эта
таинственная особенность заключена в них,  то  я  застывал  перед  ними  в
неподвижности,  пристально  в  них   вглядываясь,   внюхиваясь,   стремясь
проникнуть своею мыслью по ту сторону видимого образа или запаха.  И  если
мне нужно было догонять дедушку или продолжать свой  путь,  то  я  пытался
делать это с закрытыми глазами; я прилагал все усилия к тому, чтобы  точно
запомнить линию крыши, окраску камня, казавшихся  мне,  я  не  мог  понять
почему,  преизбыточными,  готовыми   приоткрыться,   явить   моему   взору
таинственное сокровище, лишь оболочкой которого они были".
   Разумеется, мальчик совсем не подозревал еще, что означает эта странная
потребность; но когда однажды он попытался зафиксировать на бумаге одну из
таких картин, показав, как три купола в глубине долины  по  мере  движения
путника поворачивались, расходились, сливались в одно или  прятались  друг
за дружкой, он пережил,  дописав  страницу,  ту  ни  с  чем  не  сравнимую
радость, какую ему предстояло нередко  испытывать  в  будущем,  -  радость
писателя, который освободился от чувства или ощущения,  придав  им  чарами
искусства форму, доступную пониманию. "...Страница эта, - пишет он, -  так
всецело освободила меня от наваждения мартенвильских куполов и  скрытой  в
них тайны, что я заорал во все горло,  словно  сам  был  курицей,  которая
только что снеслась".
   Между тем в лицее  он  начинает  изучать  философию.  В  жизни  каждого
образованного француза это большое событие. В этот решающий год  у  Пруста
был великолепный преподаватель Дарлю, и на всю жизнь  сохранилась  у  него
любовь  к  философским  построениям.  Позднее  ему   предстояло   передать
средствами романтической формы основные темы прославленной  философии  его
времени - философии Бергсона.
   Как собирался он строить свою жизнь? Вместе со своими друзьями Даниелем
Галеви,  Робером  де  Флером,  Фернаном  Грегом  и   несколькими   другими
товарищами по лицею он основал небольшой литературный журнал  "Пир".  Отцу
хотелось, чтобы он поступил в Торговую палату; сам он не очень-то к  этому
стремился: ему нравилось писать и он любил бывать в свете. Ах, сколько раз
ставилось ему в упрек пристрастие к  салонам!  В  литературных  кругах  он
сразу же прослыл снобом и светским  человеком.  Однако  кто  из  тех,  что
судили о нем с таким  презрением,  стоил  его?  В  действительности  круги
общества, описанные художником, значат меньше, нежели то, как он видит  их
и как изображает.
   "Всякий социальный слой, - говорит  Пруст,  -  по-своему  любопытен,  и
художник может с равным интересом изображать манеры  королевы  и  привычки
портнихи". Высшее общество  всегда  оставалось  одной  из  сфер,  наиболее
благоприятных   для   формирования   художника,   стремящегося   наблюдать
человеческие  страсти.  Благодаря   досугу   чувства   становятся   "более
интенсивными. В семнадцатом веке - при дворе, в восемнадцатом - в салонах,
а в девятнадцатом - в "свете" - именно там французские романисты с успехом
находили подлинные комедии и трагедии, которые  достигали  полноты  своего
развития - прежде всего потому, что у героев их времени  было  вдоволь,  и
еще потому, что достаточно богатый словарь давал им  возможность  выразить
себя.
   Говорить же, что Пруст был ослеплен светом, что в снобизме своем он  не
понимал даже того, что интерес могут представлять все классы, и портниха -
не меньший, чем королева, - значит очень плохо прочитать его и  совершенно
не понять. Ибо Пруст отнюдь не был  ослеплен  светом;  несомненно,  и  там
проявлялись присущие ему приветливость, необыкновенная учтивость, а  также
и его сердечность, ибо в свете, как и во всякой другой человеческой среде,
есть существа, достойные любви;  но  за  этой  внешней  любезностью  часто
скрывалась немалая ирония.  Никогда  не  переставал  он  противопоставлять
порочности,  какого-нибудь  Шарлюса  или  эгоизму  герцогини   Германтской
изумительную доброту  женщины  буржуазного  круга,  такой,  как  его  мать
(которая в книге стала его бабушкой),  здравый  смысл  девушки  из  народа
вроде Франсуазы или благородство тех,  кого  он  называет  "французами  из
Сент-Андре-де-Шан", то есть народа  Франции,  каким  изобразил  его  некий
наивный скульптор на церковном портале. Однако полем его  наблюдений  было
светское общество, и он в нем нуждался.
   Чтобы увидеть Пруста глазами друзей его юности, нам  нужно  представить
его таким, как  он  описан  Леоном  Пьер-Кэном.  "Широко  открытые  темные
сверкающие глаза, необыкновенно мягкий взгляд, еще  более  мягкий,  слегка
задыхающийся  голос,  чрезвычайно  изысканная  манера  одеваться,  широкая
шелковая манишка, роза или орхидея в петлице сюртука, цилиндр  с  плоскими
краями, который во время визитов клали тогда рядом с креслом; позднее,  по
мере того как болезнь его развивалась, а близкие отношения  позволяли  ему
одеваться, как он хотел, он все чаще стал появляться в  салонах,  даже  по
вечерам, в меховом пальто, которого не снимал  ни  летом,  ни  зимой,  ибо
постоянно мерз".
   В 1896 году, когда ему было двадцать пять лет,  он  издал  свою  первую
книгу "Утехи и дни". Неудача была  полной.  Оформление  книги  могло  лишь
оттолкнуть разборчивого читателя. Пруст  пожелал,  чтобы  обложку  украшал
рисунок Мадлен Лемер, предисловие написал Анатоль Франс, а его собственный
текст перемежался мелодиями Рейнальдо Ана. Это слишком роскошное издание и
причудливый состав имен, его украшавших, не создавали впечатления  чего-то
серьезного. И однако, если бы какой-нибудь значительный критик сумел найти
в книге среди пустой породы несколько крупиц драгоценного металла, то  это
был бы отличный повод для предсказаний!
   Внимательно читая "Утехи и дни", замечаешь уже кое-какие темы,  которые
будут характерны для  Марселя  Пруста  -  автора  "В  поисках  утраченного
времени". В "Утехах и днях" есть до неправдоподобия  странная  новелла,  в
которой герой, Бальдасар Сильванд, перед смертью  просит  юную  принцессу,
которую любит, побыть с ним пару часов; она отказывается,  ибо  в  эгоизме
своем не может лишить себя удовольствия даже  ради  умирающего.  Мы  снова
встретимся с подобной ситуацией,  когда  умирающий  Сван  поделится  своим
страданием  с  герцогиней  Германтской,  после  чего  тем  не  менее   она
отправится на обед.
   Есть в "Утехах и днях" рассказ  "Исповедь  девушки",  героиня  которого
становится причиной смерти своей матери -  она  позволяет  юноше  целовать
себя, а мать (у которой больное сердце)  видит  эту  сцену  в  зеркале.  С
подобной темой мы  снова  встретимся,  когда  мадемуазель  Вентен  глубоко
опечалит своего отца и, с другой стороны, когда  рассказчик  (или  же  сам
Пруст) своей  слабостью  и  неспособностью  трудиться  принесет  огорчение
бабушке.
   У  каждого  художника  можно  обнаружить   подобные   неудовлетворенные
"комплексы", начинающие вибрировать, едва их пробудит какая-то тема  такой
же резонирующей силы, и единственно  способные  породить  ту  неповторимую
мелодию, которая и заставляет нас любить именно этого автора.  Вот  почему
некоторые писатели постоянно переписывают одну и ту же  книгу;  поэтому  в
каждом из своих романов Флобер  обуздывает  свой  неисправимый  романтизм;
поэтому Стендаль трижды выводит юного Бейля  под  именем  Жюльена  Сореля,
Фабрицио дель Донго и Люсьена  Левена,  и  поэтому  в  двадцать  пять  лет
угловатыми мелодиями "Утех и дней"  Пруст  намечает  великую  симфонию  "В
поисках утраченного времени" и немного позднее, в неоконченном романе "Жан
Сантей", который при жизни его не увидит света,  -  основные  темы  своего
творения.
   Но в ту пору он еще слишком погружен в жизнь,  чтобы  изображать  ее  с
нужной дистанции. Он сам объясняет, что  стать  великим  художником  можно
лишь после того, как окинешь  взором  свое  собственное  существование.  И
неважно,  представляет  ли  это  существование  исключительный  интерес  и
обладает ли автор  могучим  умственным  аппаратом,  -  важно,  чтобы  этот
аппарат мог, как  выражаются  летчики,  "оторваться".  Чтобы  Пруст  сумел
"оторваться", события должны были увести его от реальной жизни.
   Ряд обстоятельств, а вместе с  ними,  конечно,  и  тайное  предчувствие
гения произвели необходимый, эффект. Сначала обострилась астма; пребывание
на лоне природы вскоре стало для него совершенно  невозможным.  Не  только
деревья и цветы, но  даже  самый  легкий  растительный  запах,  занесенный
кем-нибудь из друзей,  вызывали  у  него  невыносимое  удушье.  Еще  долго
продолжал он проводить лето на берегу  моря,  в  Трувиле  или  в  Кобурге;
позднее ему пришлось отказаться и от этих ежегодных поездок.
   Тем временем он сделал открытие,  которому  предстояло  сыграть  в  его
жизни и в его искусстве огромную роль: речь идет о Рескине. Сам он перевел
две его книги, "Амьенскую Библию" и "Сезам и Лилии", снабдив свои переводы
сносками и предисловиями. У двух этих писателей было немало общего:  обоих
в детстве окружала слишком нежная забота родных,  оба  вели  существование
богатых дилетантов - существование, опасное тем, что при этом утрачивается
контакт с тяжелой повседневностью, но имеющее и свою хорошую сторону:  оно
сохраняет остроту  восприятия,  которое  позволяет  любителю  прекрасного,
защищенному таким образом, улавливать тончайшие нюансы. Именно  у  Рескина
Пруст  научился  понимать  -  значительно  лучше,  нежели  сам  Рескин,  -
произведения   искусства.   Именно   Рескин   побудил   Пруста   совершить
паломничество к Амьенскому и Руанскому соборам. Рескин  представлялся  ему
духом, оживившим мертвые камни. Пруст, который  больше  не  путешествовал,
нашел в себе силы отправиться в