ы глаза мерцали,
словно подернутые  слезами, -- при виде этого Ежи почувствовал острый прилив
нежности.

     -- Извини, -- вырвалось у него из глубины души. -- Извини.
     Цесино сердце вдруг подскочило и затрепетало.
     --  Я... -- с трудом выговорила она.  -- Это я...  За  что?  -- И в эту
минуту вдруг вспомнила, что обещала себе никогда в жизни  не разговаривать с
Гайдуком, поскольку он ее оскорбил.
     Гайдук  смотрел  на  кончики  своих  башмаков,  и  поэтому  Цеся  могла
беспрепятственно его разглядывать: темноволосая  коротко остриженная голова,
чуть впалые щеки, большой некрасивый нос, твердая линия упрямой челюсти. Ежи
поднял голову, и застигнутая врасплох Цеся вздрогнула. Их  глаза встретились
на краткую, неописуемо мучительную долю секунды. И тотчас Ежи снова уткнулся
взглядом в  землю, а Цеся почувствовала, что ей становится нестерпимо жарко,
что у нее краснеет лицо, шея, грудь и, кажется, даже локти.
     Ежи наконец набрался храбрости.
     -- Тогда... --  сказал он. -- В общем... тогда... я вел себя по-хамски.
Извини.
     Цеся воскресила  в памяти свои ужасные переживания у Гайдука дома и без
малейшего усилия сумела ответить весьма сдержанно:
     Ах, в  самом  деле, не  за  что.  Ты  придаешь  этому  слишком  большое
значение.
     Чему? -- спросил он, внезапно мрачнея.
     Ну... всей этой истории. Меня она ничуть не задела...
     Ты тогда плакала, -- сказал Ежи и посмотрел Цесе прямо в глаза -- как в
занавешенное окно глянул.
     Я?! -- крикнула Целестина, заливаясь краской. -- Ничего подобного!
     Но  Гайдука  нелегко  было  провести. Он  улыбнулся  и  даже  осмелился
поправить Цесе шарфик. Это было уж  слишком! Задетая за живое -- ох, уж  эта
мужская   самонадеянность!  --  Целестина  отстранилась,   смерила   Гайдука
надменным  взглядом, который столько  раз (на всякий случай...  )  кидала  в
зеркало, и произнесла холодно:
     -- Пока, я пошла в школу.
     Она рванулась  с места так стремительно, что в мгновение  ока оказалась
метрах в десяти от Гайдука,  так что уже глупо было  ее  догонять, тем более
что Ежи почувствовал себя оскорбленным. Поэтому он, как всегда, пошел за нею
следом, с той лишь разницей, что на  этот раз Целестина прекрасно знала, кто
маячит  у нее за  спиной,  и  испытывала  подлинные  мучения  при мысли, что
Гайдук, наверно, смотрит на ее толстые икры и помирает со смеху.
17
     Было уже  девять часов. Движение на улице Словацкого заметно оживилось.
К  зданию  Воеводского  совета  один  за   другим   подкатывали   сверкающие
автомобили.  Из  окоп детского  сада неслась  хоровая песня  о  лягушатах, в
близлежащем трамвайном депо  звенел молот о  железо.  К  Воеводскому  совету
тянулись посетители: кто подъезжал на такси, кто на своих двоих. В  газетный
киоск привезли "Знамя молодых" и две картонные коробки мыла.
     Дедушка стоял у открытого окна и курил трубку. Он смотрел на свет божий
и одним ухом прислушивался к  бормотанию  Бобика,  в то время как другое его
ухо улавливало отголоски уличного шума.
     Квартира была пуста, как обычно в эту  пору дня. Веся работала в первую
смену,  мама Жак  ушла во Дворец  культуры, Жачек -- на службу,  а  учащаяся
молодежь  -- на  занятия. Даже  маленькую Иренку вывезли  на прогулку  --  в
коляске, загруженной  запасными пеленками и бутылочками  с молочной  смесью:
После, прогулки, как и ежедневно, Иренке предстояло несколько часов проспать
в  мастерской  прикладной графики  на  втором этаже Академии художеств,  где
Кристинины однокурсники  окружали малышку  трогательным вниманием, тщательно
скрывая факт ее присутствия от доцента и прочих преподавателей...
     Дедушка и  Бобик  были дома  одни, если  не считать  запершейся в башне
Дануты, которая, включив проигрыватель, упорно гоняла пластинку  с шедеврами
ансамбля  "АББА".  Бобик  в сентябре не был принят  в детский сад, --  из-за
отсутствия мест, а также недостатка практической сметки у своей родительницы
-- и посему,  когда  Веся  работала в первую  смену,  до обеда  находился на
попечении  дедушки.  Оба   очень  любили  эти  спокойные  часы,  заполненные
разговорами и чтением, когда не нужно было огрызаться, выслушивать несущиеся
одновременно со всех сторон окрики и подчиняться противоречивым указаниям. В
обществе  дедушки  Бобик  превращался  в   кроткого   мыслителя,  как  губка
впитывающего все премудрости, которые тот ему открывал.
     Сегодня,  однако,  эта идиллии  была  нарушена  извергающимися с  башни
ритмическими аккордами. Дедушка испытывал некоторое  раздражение. Бобик нет.
Он сидел на ковре в  столовой,  скрестив ножки в красных  колготках, и читал
двухнедельник  под  названием  "Мишка".  К изумлению  родных, Бобик научился
читать неведомо  как  и когда.  Просто  однажды сел  и  прочитал по  складам
заголовок  из  газеты:  "Строители  осознают   общественное  значение  своей
профессии". С этого момента он с каждым днем читал все лучше и лучше.
     -- Дедушка, -- спросил Бобик, отрывая взгляд от цветном иллюстрации, --
здесь есть стихотворение  про  четырех мишек, а почему на картинке их только
два?
     Дедушка выпустил облачко дыма из трубки.
     Наверно, из соображений экономии, -- ответил он.
     Я  уже не в  первый  раз замечаю, --  изрек  Бобик  тоном многоопытного
старца, -- Где же все эти зверюшки? Написано, что есть, а их и не видно.
     Подрастешь  -- узнаешь. А может, и никогда не  узнаешь, того-этого.  Я,
например, могу  только  догадываться,  куда  все  это девается,  --  хмыкнул
дедушка.
     Куда? -- поинтересовался Бобик.
     Скажу, когда тебе исполнится пятнадцать лет, -- пообещал дедушка.
     Удовлетворенный Бобик  кивнул и  погрузился  в  чтение. Группе  "АБ-БА"
внезапно заткнули  рты.  В квартиру Жаков возвращалось настроение лирической
задумчивости.
     --  О,  или вот  этот,  --  сказал  Бобик, переворачивая  страницу,  --
Притворяется, будто он -- Зорро, а на самом деле -- Растяпа.
     --  Да,  да. -- Дедушка  закрыл окно и  повернулся к внуку. -- Я многих
таких знаю. Большинство Зорро, но сути дела, -- Растяпы.
     Бобик печально вздохнул:
     -- Я заметил, что на свете много вранья. Дедушка, почему люди врут?
     -- А почему ты, малыш, врешь, хотя, надо признаться, не часто?
     -- Я вру, потому что вы мне ничего не разрешаете.
     И  другие  врут  по  той же причине. Ну, и еще от  страха.  Из  желания
получше  устроиться.  Иногда ради забавы.  И  по многим  другим причинам,  о
которых я тебе расскажу, когда подрастешь. Знаешь, мне бы хотелось, чтобы ты
никогда не врал.
     Ладно, не буду, -- серьезно пообещал Бобик.
     -- Если будешь всегда говорить правду, в худшем  случае получишь тумака
или  останешься  без  сладкого,  а ложь  --  она  липкая,  от нее  никак  не
избавишься, пачкает все вокруг, а заодно и твою совесть.
     -- У, дрянь! -- сказал Бобик и перекувырнулся на ковре через голову.
     Ты уже перестал читать?
     Надоели мне эти мышки. Что будем делать, дед?
     Немножко приберемся.
     -- Э, нет, это скучно. Цеська приберется. Лучше расскажи, как ты строил
электростанцию.
     На башне  раздался грохот, словно кто-то  опрокинул  табуретку.  Минуту
спустя наверху хлопнула дверь.
     Дедушка  вскочил  и выбежал  в коридор.  Подвертывался случай застукать
Данку -- такую возможность нельзя было упускать.
     Дедушка  встал за дверью, ведущей  на чердак, и  затаил дыхание. Он был
готов к худшему, в том числе и к погоне.
     Однако волнения его оказались напрасны: Дакка вышла в коридор одетая, с
портфелем в руке и, увидев притаившуюся за дверью фигуру, объявила:
     -- Я вас простила. Возвращаюсь в школу.
18
     День  выдался серый и унылый.  У Дмухавеца, как всегда в начале  весны,
болело  сердце. В  классе  было  душно и  темновато,  поэтому учитель  велел
дежурной  открыть окно и зажечь свет. Ребята  сидели вялые  и сонные. Гайдук
что-то  читал  под партой,  блондиночка  в  последнем  ряду  клевала  носом,
подперев  непослушную  голову  руками.  Одна только Жак  проявляла  признаки
тревоги и волнения.
     Она  беспокойно  вертелась на  парте,  поминутно поглядывая  на  дверь.
Дмухавец вздохнул.
     Все на месте? -- задал он традиционный вопрос.
     Ответом была тишина.
     -- Н-нет Дануси... -- выговорила наконец Жак, вставая и сплетая пальцы,
-- Она... немного опоздает.
     --  Почему  ты так  уверена?  --  спросил Дмухавец  довольно  сухо. Его
раздражал пасмурный день, раздражал осовелый класс, раздражала Целестина Жак
со  своей физиономией паиньки и наивными уловками. -- Нет так нет. Ставлю ей
пропуск. --  И,  посмотрев на приунывшую Целестину, буркнут сердито:  -- Она
что, заболела? Пошла к врачу? Ну говори же, я вижу, ты что-то знаешь.
     -- Ничего я не знаю, -- простонала Цеся.
     Перед ее  внутренним  взором появился  образ  подруги, в  ленивой  позе
разлегшейся на матрасе, наслаждающейся музыкой и черносливом, который она  в
большом количестве стащила из кухни.
     -- "Влияние  формативов  на  эмоциональную  окраску слов", --  произнес
Дмухавец голосом больного барсука, -- такова увлекательная тема сегодняшнего
урока.  --  И  вздохнул, подумав, сколько от  него  потребуется  мужества  и
самоотверженности, чтобы вбить в  эти  сонные головы сведения  о формативах.
Тем  временем  боль  в  сердце усиливалась. -- Ну, и каковы  же успехи нашей
сборной, уважаемый Гайдук? -- ядовито спросил учитель, глядя, как его ученик
пытается  незаметно перевернуть страницу журнала "Физкультурник". -- Позволь
узнать, кто тебе дал право вести себя так вызывающе?
     Покраснев  как  рак,  Гайдук  сунул  журнал   в   портфель  и  устремил
испепеляющий взгляд в потолок.
     -- Значит, насчет Филипяк ничего не известно?  --  продолжал  Дмухавец,
морщась от сдерживаемого раздражения.
     Целестина  беспомощно  округлила  глаза,  и  вдруг  из-за  своей  парты
стремительно поднялся сосед Гайдука Павелек.
     Наверно,  с  ней  что-то  случилось,  -- С  тревогой сказал он.  --  Ее
родители  уехали,  я  вчера звонил  целый  день и даже  ночью  --  никто  не
подходит.
     Может,  она  отравилась  окисью  углерода?  --   взволнованно  высказал
предположение  толстячок на первой парте, явно  стремившийся оттянуть начало
лекции  о  формативах.   --  Наша  дворничиха,  бедняга,  как  раз  на  днях
растапливала котел центрального отопления и заснула.
     Класс заметно  оживился--вряд ли Дмухавец добился бы подобной  реакции,
рассказывая о глаголах.
     -- Ну и что, что дальше? -- раздались голоса.
     -- Ее уже нет среди нас, -- скорбно  сказал  толстячок.  -- Она спит, а
угар улетучивается,  вот так-то. Несчастная даже не  заметила, как  покинула
этот мир.
     Дверь  класса распахнулась так резко, словно  ее пнули ногой. Все взоры
устремились  па возникшую  в дверном  проеме Данку  Филипяк,  выспавшуюся  и
бодрую.
     Тряхнув блестящей челкой,  Данка  прошествовала на свое место и  встала
рядом с Целестиной.
     Слушаю  тебя, дитя мое, -- пробормотал Дмухавец,  несколько ошарашенный
этим великолепным выходом па сцену. -- Проспала?
     Нет, -- ответила Данка и надолго умолкла.
     Почему  же ты  опоздала? -- продолжал  допытываться учитель, думая  при
этом,  что многое бы дал, чтобы сейчас оказаться на  пляже в Свиноуйсьце.  И
чтобы  были каникулы, разгар лета  и  душу  переполняло  сладостное сознание
того, что своих драгоценных учеников он увидит только через два месяца.
     Филипяк по-прежнему стояла неподвижно,  как бледное мраморное изваяние,
глуповато разинув рот.
     -- Звали ее Цецилия, Цецилия Несподзяна, --  элегическим тоном произнес
толстячок на первой парте.
     Дмухавец  почувствовал,  что  еще  минута,  и  его  неукротимая  ярость
выплеснется наружу. Естественно, ему хотелось бы итого избежать.
     -- Ну ладно, --  загремел он,  -- Вы  сами  лезете на рожон. Я  начинаю
опрос, причем суровый. Бьюсь об заклад, что полетит не одна голова!
19
     -- Опять пара, -- сказала Данка, уписывая за обе щеки Цесин завтрак, --
Он просто мне мстит. Господи, что на вредный человек!
     Целестина  молча всплеснула руками. Неужели  Данка всерьез считает, что
заслуживает иной отметки?
     --  Хочешь   кусочек?  --   великодушно  предложила  подруга   Цесе  ее
собственный бутерброд. -- Не  хочешь? Ну, хоть тут повезло, я на  этой башне
чертовски проголодалась.
     В гудевший  на  разные голоса коридор вышел Ежи Гайдук. Разумеется,  он
посмотрел на Цесю в ту самую минуту, когда она украдкой покосилась  на него.
Разумеется, она, вместо того чтобы, например, послать ему ничего не значащую
вежливую улыбку, стремительно отвела глаза  и залилась  румянцем. Гайдук же,
вместо того чтобы  отвернуться,  уставился  на нее с безотчетной  нежностью.
1
     -- А  Гайдук-то у  нас  очень  ничего,  -- сделала  открытие Данка,  --
Почему,  мне  всегда казалось, что он  страшилище? Не  знаешь, Цеська,  он в
кого-нибудь влюблен?
     --  Понятия  не имею, ответила Цеся таким противным  голосом, что  даже
сама удивилась.
     Павелек,  конечно, покрасивее, но какой-то он...  никакой. А  в Гайдука
можно влюбиться по уши.
     Неужели? --  спросила Цеся  весьма  сдержанно. Гайдук шел  по  коридору
вроде  бы в  их сторону, это она увидела из-под опущенных ресниц. -- Пошли в
туалет,  я  попью  водички,  --  сказала она  и, потянув  подружку  за руку,
поспешила вместе с ней убраться из опасной зоны.
20
     Цеся ужасно боялась, что Гайдук будет ждать ее после уроков, и поэтому,
когда в раздевалке Данка, пошептавшись  с Павлом, сообщила, что сегодня идет
домой с ним,  чуть не убежала  обратно  в класс. К счастью, Гайдук оделся  и
вышел, ни  на кого не  глядя. Быть может, решил  подождать  ее на  улице,  а
возможно, он  и  не  собирался с  ней  заговаривать  и  все  это  ей  только
померещилось?  Он  даже  не  посмотрел на нее, когда  уходил. "Отлично",  --
подумала Цеся  и  поклялась в душе, что помирится с бородачом -- немедленно,
сегодня же, как только он придет к Юльке. Помирится,  и  они  снова пойдут в
кино, как в тот раз, когда Гайдук стоял в вестибюле и видел,  как колбасится
вокруг нее бородач.
     -- Целестина! -- сказал кто-то за ее спиной.
     Цеся  вздрогнула.  Пальцы у нее внезапно  одеревенели -- настолько, что
она даже  пуговицы не могла застегнуть.  Но это  был всего лишь  Дмухавец  в
буром пальто и сметной шапочке.
     Пошли вместе, -- предложил он. -- Я бы хотел с тобой поговорить.
     Ага. Хорошо,  -- сказала Цеся  машинально, и  ее  пальцы  обрели  былую
ловкость. Она застегнула пальто, натянула на уши вязаную шапку  и подхватила
портфель. -- Я готова, пан учитель.
     Перед школой Гайдука, естественно, не было. Данка с Павлом, обнявшись и
увлеченно беседуя, удалялись в сторону центра.
     Послушай, дитя мое, --  начал Дмухавец, -- мне бы хотелось поговорить о
твоей подруге.
     О Данке?
     -- О Данке. Что ты о ней думаешь?
     Цеся  в душе  пожалела  Дмухавеца  за  его наивность. Нет, все-таки все
учителя  одинаковы. Неужели этот воображет, что она станет  ему плакаться  и
жаловаться на подругу?
     Данка замечательный человек, -- ответила она, --  Мы еще все ахнем. Она
пишет стихи.
     Ого!  --  удивился  Дмухавец,  -- Глядите  только.  И  это  ее основное
достоинство?
     Она очень умная, -- продолжала Целестина.  -- Собственно, отсюда все ее
неприятности.
     Оттого, что она такая умная? -- уточнил Дмухавец.
     Именно. В школе она просто мучается.
     Дмухавец усмехнулся  себе под  нос, и  некоторое время  оба  шли молча.
Учитель размышлял о том, какого свойства наивность Целестины Жак: врожденная
это черта  или, быть может,  его ученица в совершенстве  овладела популярным
методом пускания  пыли в  глаза? Честно  говоря, у него  бы  нашлись занятия
поинтереснее, чем подобного рода беседы с барышнями, у которых еще молоко на
губах не обсохло. Однако  совесть недвусмысленно подсказывала  ему, что  как
педагог он сегодня был не на высоте.
     И  Дмухавец  решил  в  меру  своих  возможностей  воплотиться  в  образ
идеального педагога, каким тот ему представлялся.
     Я считаю,  что  твоя  Данка --  особенно  отвратительная  разновидность
лентяя, --  заявил он, -- Но нам с  тобой  была  бы грош  цена, если б мы не
попытались ей помочь.
     Пока, вместо  того  чтобы  помогать, -- выкрикнула  Цеся, -- вы на  нее
наговариваете!
     Я хочу ей помочь, слово образцового  педагога, -- поклялся  Дмухавец, с
симпатией глядя па разгневанную, красную как бурак рожицу своей собеседницы.
-- Только не знаю, как; И хотел бы попросить у тебя совета.
     Цеся  ожесточенно молчала, недоверчиво поглядывая на Дмухавеца. Сказать
в такой ситуации, что она сама не знает, с какого боку подступиться к Данке,
было бы равносильно  предательству.  А проблема  предательства  в  последнее
время стала для Целестины особенно острой и болезненной.
     -- Я разговаривал с Данкой на перемене, -- продолжал учитель, -- но мне
мало что удалось  из нее выудить: она загодя решила, что я ее  злейший враг.
Заявила  только,  что  не  виновата, если  уродилась  слабовольной.  А потом
замолчала, и конец.
     Да,  --  печально  согласилась  Цеся,  -- она  постоянно  это  твердит.
Невозможно вбить ей в голову, что все зависит от нее самой.
     Что все зависит от нее  самой... -- повторил Дмухавец, -- Не знаю, быть
может, ты не совсем права... А как у нее дома?
     Никогда там не была.
     Почему?
     Мы недавно подружились...  Она ни разу к себе не приглашала. Мы  всегда
занимаемся у меня.
     Завтра же к  ним зайду, -- решительно сказал Дмухавец, -- Поговорю с ее
родителями, погляжу, какая там обстановка.
     Они перешли дорогу возле зоопарка.
     --  Теплее  стало,  а?  -- пробормотал Дмухавец и  распустил замотанный
вокруг шеи шарф.
     Голые ветки на деревьях сплетались в кружевные узоры. Гайдука, конечно,
нигде не было видно. "Ясное  дело; -- подумала Целестина. -- Зачем слоняться
по улицам, когда можно пойти пообедать? Кстати, интересно, где он обедает? И
вообще, кто заботится о том, чтобы он был накормлен? "
     У  меня  к  тебе большая  просьба,  -- сказал  Дмухавец,  ловко  обходя
островок размякшей на  солнце грязи, чтобы тут же вляпаться в соседнюю лужу,
-- Мне  бы  хотелось,  чтобы  ты была  верной  подругой.  Не обижалась из-за
ерунды, как это умеют девчонки, и не порывала дружбы  без серьезной причины.
Постарайся  быть  терпеливой  и настойчивой, в особенности если ты считаешь,
что  Данка действительно хороший человек. Или скорее,  скажем, материал,  из
которого может получиться хороший человек. Пойми,  что ты если еще не стала,
то должна стать опорой для своей подруги и образцом для подражания.
     Я? Да что вы! -- изумленно воскликнула Целестина.
     Повторяю: ты должна стать для нее образцом. Я знаю,  что говорю. Помни,
Целестина, я на тебя рассчитываю.
21
     Возле Двойного  дома  Дмухавец  остановился  и  галантно распрощался со
своей ученицей. С  нескрываемой симпатией пожав ей руку, он посмотрел налево
и  перешел  улицу,  что-то  бормоча  себе под  нос.  Разговором  он  остался
удовлетворен.
     Цеся не  могла  сказать того  же про себя. В  сущности, она скорее даже
почувствовала  раздражение. Самым  неприятным было то, что на  нее  взвалили
дополнительную нагрузку, причем даже не  спросив согласия. Кроме того, у нее
возникло тягостное предчувствие, что ей  не  справиться  с новой  задачей  и
никакими  силами не убедить Данку, чтобы та в целях самоусовершенствования с
жаром отдалась учебе.
     Цеся стояла  в подъезде перед почтовым ящиком, бессмысленно разглядывая
запечатленный на  нем номер  их квартиры. До конца  учебного  года  осталось
меньше трех  месяцев.  Каким  чудом можно  за такой короткий  срок уговорить
упрямую Дануту в корне изменить жизненную позицию и исправить все ошибки? Не
говоря уж  о том, что никак не хватит времени заполнить зияющие пробелы в ее
образовании.