-
вот это и есть самое ужасное".
   Сказать вам, почему я вообще с ней заговорил, устроил ей  что-то  вроде
допроса? Когда она, никем не званная, пришла в палатку  Агамемнона,  я  на
секунду заподозрил было, что она собралась его убить. Из мести  за  гибель
ее народа или еще там почему. Слыхали мы про таких женщин. Но, конечно,  с
первых же слов я убедился, что она на это совершенно не  способна;  сейчас
мне эти подозрения совсем уж смешны. Видите, что  выходит,  когда  человек
становится слишком недоверчивым.
   Отец усмехнулся про себя и надолго замолчал.  Мать,  казалось,  всецело
поглощена  была  своим  рукодельем.  Я  ждал-ждал,  а  потом,  сгорая   от
любопытства, не утерпел и спросил:
   - Так что же ей надо было от Агамемнона?
   - По-моему, она и сама этого не знала.  Просто  пришла,  как  будто  ее
позвали. Менелай давно уже ушел опять к своей Елене, а  мы  с  Агамемноном
сидели в палатке. То и дело приходили слуги и солдаты за распоряжениями  и
приказами насчет завтрашнего отплытия. Мы, стало быть, были вовсе не одни.
Вдруг занавес  палатки  поднялся,  и  бесшумно  вошла  Кассандра.  Мы  все
замолчали и с удивлением уставились на нее.
   "Чего ты хочешь?" - спросил царь.
   "Я хотела бы поговорить с тобой", -  ответила  она.  Ее  голос  походил
скорее на низкий звучный шепот - был очень тих, но тем более внушителен, и
не расслышать его было невозможно.
   "Говори. В чем дело?" - сказал Агамемнон.
   "Мне нужно поговорить с тобой наедине".
   После пылавшего снаружи полдневного зноя в палатке так приятно ощущался
прохладный полумрак. Но на самом ли деле так  было,  или  это  нам  просто
показалось, только с  приходом  Кассандры  полумрак  в  палатке  будто  на
несколько оттенков сгустился. Я сидел  в  стороне  и  украдкой  следил  за
царем.
   Он очень изменился за последние годы. Уже ничего не осталось от прежних
его великолепных царственных манер, так привлекавших людей или - что  тоже
бывало - их задевавших. Его  нынешняя  сдержанность  могла  бы  показаться
безупречной, если б она не исключала всякую теплоту и не отстраняла всякую
попытку   доверительности.   Серые   глаза    его    смотрели    на    все
безучастно-оценивающе, будто  возложенный  им  на  себя  долг  он  уже  не
принимая близко к сердцу и лишь  хотел  довести  начатое  дело  до  конца.
Изжелта-бледные щеки, бескровные губы - все как бы втянулось вовнутрь,  и,
короче говоря, его лицо, поседевшие жидкие  волосы,  скудная,  неухоженная
борода - все  словно  окаменело,  и,  похоже,  на  это  впечатление  он  и
рассчитывал.  Конечно,  немудрено  было,  что  вечные  промахи   и   бремя
непосильной ответственности доконали его. А может,  и  заботы  о  домашних
делах  добавили  свое.  Слухи  о  предательстве  Эгисфа  и  о   неверности
Клитемнестры донеслись и до нас из-за моря. Все войско  перешептывалось  о
том. Едва ли эти слухи могли миновать Агамемнона. Но когда  именно  и  что
именно он услыхал - этого не знал никто. Мы не отваживались  заговорить  с
ним об этом, даже Менелай, привыкший молоть языком. Но молчали мы даже  не
из трусости, внутреннее чувство подсказывало нам, что тем мы  ускорим  его
падение. А нам важнее всего было до самого конца охранить царя.
   Да,  я  очень  уважал  Агамемнона.  Любить-то  его  никто   не   любил,
большинство даже  ненавидело.  За  власть,  которой  он  обладал,  за  его
заносчивость и честолюбие, за его пороки, за ошибки,  которых  он  наделал
немало. Но ненавидеть легко. А кто другой  лучше  его  выполнил  бы  столь
неблагодарную задачу? Когда разгорался спор, я всегда  становился  на  его
сторону. Он был человечнее их всех.
   Я всегда радуюсь, когда мне представляется  возможность  повторить  эти
отцовские слова. Я не устаю их повторять по любому поводу,  чтобы  научить
уму-разуму этих нынешних, тех, кто позволяет себе  судить  Агамемнона,  не
имея на то никаких прав. Пилад тоже не иначе как  с  почтительной  любовью
говорил о царе,  но  Пилад-то  был  тогда  совсем  юношей,  и  само  собой
разумеется, что он его боготворил. А  суждение  моего  отца  имеет  совсем
другой вес.
   - И вот в тот момент, - продолжал отец, - когда я украдкой покосился на
него, лицо его, обращенное к Кассандре, словно вдруг раскрылось. А когда я
вслед за тем повернулся к ней - она все еще стояла в проеме палатки, - мне
почудилось, будто  этот  сгустившийся  полумрак,  так  поразивший  меня  с
появлением Кассандры, лишь бесплотной завесой  реял  посреди  палатки  меж
ними и связывал их. Но я не исключаю, что все это я себе только вообразил.
   Не знаю, как долго это  длилось,  а  потом  Агамемнон  сказал:  "Ты  же
видишь, я занят". И Кассандра,  по-моему,  совсем  уж  собралась  покинуть
палатку. Но тут в разговор вступил я.
   "Пускай же Кассандра подождет здесь, - сказал я. - Тут прохладней, а  я
все равно скоро уйду - надо присмотреть за солдатами".
   Мне ее, понимаете, стало жалко. Я вспомнил замечание, брошенное недавно
Менелаем, и как она, царевна, сидела там у палатки и  вынуждена  была  все
это слушать. Секретные наши дела мы с Агамемноном уже  обговорили,  и  она
спокойно могла остаться.
   "Хорошо, - сказал Агамемнон, - пусть ждет". И снова занялся  делами  со
своими военачальниками, до того не спускавшими глаз  с  Кассандры.  А  она
отошла в сторонку и, совсем неприметная, маячила там в полумгле. Но что-то
странное и чуждое оставалось в палатке и вынуждало нас приглушать  голоса.
Если бы я не ощутил этого так сильно, я навряд ли спросил бы ее  потом  об
этой истории с Фебом.
   Пилад, который при  всем  этом  присутствовал,  тоже,  судя  по  всему,
испытал нечто похожее. Когда она вдруг появилась в палатке, рассказывал он
потом, он собрался было подбежать к ней и  выпроводить  ее  за  дверь.  Он
отвечал за дежурство в палатке  и  за  безопасность  Агамемнона.  Особенно
озадачило его, что Кассандру не задержала стража и что перед палаткой явно
уже не было часовых. Он  корил  себя  за  недосмотр.  Как  странно,  между
прочим, что и отец и Пилад сразу подумали о безопасности  Агамемнона,  как
только перед ним появилась Кассандра.
   - Но что-то меня остановило, - рассказывал Пилад, - будто парализовало.
К счастью, все обошлось хорошо. Может быть, дело тут было в ее глазах. Она
была такая  хрупкая,  худенькая,  казалось,  кашляни  посильней  -  и  она
испугается, вздрогнет и убежит. Но в  ее  присутствии  не  кашляли  -  так
получалось само собой. Уж слишком она была беззащитна. Знаешь, что я  тебе
скажу, Телемах? Вот я был солдатом и все такое и думал, что  мне  море  по
колено. Поручи мне самое что ни на есть трудное дело, я бы взялся за  него
и глазом не моргнув. Но когда Кассандра  смотрела  на  тебя  -  а  это,  в
общем-то, редко бывало, по большей части она держала глаза  опущенными,  -
тогда у тебя возникало неприятное чувство, будто ты мешаешь ей, стоишь  на
пути, и хотелось оглянуться, чтобы проверить, что там у  тебя  за  спиной,
куда это она так смотрит. Меня это ощущение преследовало постоянно, даже и
на корабле, где нам пришлось ютиться бок  о  бок  в  изрядной  тесноте.  Я
казался сам себе ничтожным, глупым мальчишкой. Впрочем, тогда я и недалеко
от этого ушел. - И Пилад рассмеялся  своим  простодушным  смехом,  отпивая
глоток из кубка. - Но все равно я к пей очень привязался. Да иначе и  быть
не могло, с тех пор как я понял, что она с царем заодно.  Я,  конечно,  не
мог предвидеть, что она погибнет вместе с ним. Но  как  это  ни  печально,
только так все и должно было кончиться, и нынче в этом уже почти  находишь
утешение. Да, ее глаза, видел бы ты эти глаза!
   - Оресту, кажется, так и не довелось повстречаться и ней? -  спросил  я
Пилада.
   - Нет. Откуда же? Его ведь не было в Микенах, когда  мы  высадились  на
берег и разыгралась эта трагедия. Я бежал к  нему,  и  мы  вернулись  лишь
через несколько лет, чтобы отомстить за содеянное. Ему  тогда  было  всего
лет шестнадцать-семнадцать. Интересно, что бы он сказал о  Кассандре.  Они
были бы друг другу под пару. Не как муж и жена - она ведь была  старше,  -
а... как бы это сказать? Они бы сразу поняли друг друга.
   - Орест похож на отца?
   - Нет, нисколько. Он похож на  Клитемнестру.  Но  человек  посторонний,
возможно, обнаружил бы сходство и с Агамемноном. Во всяком случае,  сейчас
- после всего.
   - И он ни разу даже не спросил о Кассандре?
   - Прямо - ни разу. Он сделал вид - да и сейчас бы, наверно, его сделал,
- что не придает этой истории значения. Но  наверняка  он  думает  о  ней.
Только ты никогда не узнаешь, что он на самом деле обо всем  этом  думает.
Он велел похоронить мать рядом с царем. Из-за того ли, чтобы  все  предать
забвению, или из-за чего  другого  -  кто  знает?  Может  быть,  он  бы  и
Кассандру там похоронил - из любви к отцу. Но с пеплом  Кассандры  жестоко
обошелся этот предатель Эгисф. Его просто высыпали на  помойку.  Возможно,
это была идея царицы. Та ведь просто обезумела от  ярости.  Пыталась  даже
распространить слух, что Кассандра во всем виновата.  Это  была,  конечно,
чепуха, Клитемнестра ведь задолго до этого связалась с Эгисфом,  и  вообще
причины лежали много глубже, чем мы можем себе вообразить. Но  если  людям
очень долго что-то внушать, они начинают верить и повторять - даже  против
своей совести. Ах, знаешь ли, вот мы сидим тут тихо-мирно за бутылкой вина
и спокойно рассуждаем обо  всех  этих  вещах,  будто  только  для  того  и
совершались они, чтобы нам было о чем поболтать на  досуге.  Вбеги  сейчас
кто-нибудь в комнату и крикни, что рушится мир, мы сочтем его  сумасшедшим
и засадим за решетку. Но я бы весь этот ужас второй раз не смог пережить -
это я точно знаю. Мне и тогда-то, наверно, это удалось лишь потому, что  я
был так молод и ни над чем не задумывался. Поэтому лучше как можно  меньше
об этом говорить, что, я думаю, будет вполне в духе моего царя.
   Не знаю, кого он при этом имел в виду - Агамемнона или нынешнего  царя,
отсутствующего Ореста.
   - Но все-таки, - заметил я, - если мы все точно будем знать, мы  сможем
опровергнуть басни, которые успели насочинять люди.
   Мне хотелось как можно больше разузнать от Пилада.
   -  Я,  конечно,  не  имею  в  виду  тебя,  Телемах,  -  проговорил   он
извиняющимся тоном. - Сын Одиссея имеет право знать все, что знаю  я.  Мне
пришлось много рассказывать Оресту о его отце, особенно  о  последних  его
днях. Причем он  хотел  докопаться  до  мельчайших  подробностей.  Что  он
сказал? Какое сделал лицо? И так далее. И конечно,  мне  пришлось  не  раз
помянуть Кассандру. Сознаюсь тебе - я не все ему  рассказал.  Не  слово  в
слово. Просто боязно было. Другу ведь тоже не все скажешь. Не  получается.
Может быть, потому, что все это лишнее - друг ведь и так понимает,  что  к
чему. Неудобно говорить слишком ясно. А потом, речь  шла  все-таки  о  его
отце. И о покойнике. В общем, когда я рассказывал, как все шло на  корабле
по пути домой, и при этом мимоходом упоминал  о  Кассандре,  он  только  и
отвечал: "Да? Гм! Ну что ж, хорошо, хорошо. А дальше? Что сказал отец? Как
он это сказал?"
   - А о чем же говорили между собой Агамемнон и Кассандра на  корабле?  -
спросил я в свою очередь.
   - Ни о чем. Они вообще не говорили. Не стану врать и утверждать,  будто
слышал, чтобы они хоть однажды заговорили друг с другом. Кассандра  сидела
неподвижно и глядела на море, в сторону заката. Молча,  терпеливо.  Ночами
тоже. Я не могу даже с уверенностью утверждать, что она хоть  раз  за  всю
дорогу прилегла соснуть. Конечно же, она это делала, я просто не  заметил.
Но впечатление было именно такое. Зато Агамемнон спал очень  много  -  он,
который прежде почти обходился без сна.  Он  спал  даже  тогда,  когда  на
горизонте показался родной берег. Мы все будто обезумели от  счастья.  Эти
голубые горы! Ты не можешь себе даже представить. А его  пришлось  будить.
"В чем дело?" - "Мы доплыли!" - "Хорошо, я сейчас". И все. В точности  так
я и его сыну все рассказал. А во время плавания, когда  он  поднимался  на
палубу и расхаживал по ней взад и вперед, они ни словом друг с  другом  не
перемолвились. Обменивались иной раз взглядами, будто говорили: "Ты здесь?
Ну и хорошо!" - и все. Им, наверно,  уже  не  нужны  были  слова.  Бедные,
несчастные люди! А особенно эта бедная,  хрупкая  девочка!  Оба  прекрасно
знали, что им предстоит, и все-таки были так спокойны. А я? Что я  был  за
бесчувственный болван! Ни о чем не подозревал. Хотя один я только и мог бы
догадаться.
   Я сказал Пиладу, что мои отец так и  не  понял,  знал  ли  Агамемнон  о
событиях в своем доме и если знал, то что именно.
   - Это и Ореста больше всего интересовало, - заметил Пилад. - Я тоже  не
могу сказать, что царь знал с самого начала. Но под конец,  я  уверен,  он
знал все. "С какого момента? - спросил Орест. - Что значит -  под  конец?"
Ну, во время плавания. Или со дня отплытия. Мне не хотелось  говорить:  "С
тех пор, как Кассандра пришла к нему", но Орест сразу все понял. "Гм!  Да.
А почему ты так в этом уверен?" - продолжал он  допытываться.  Да  заметно
было, говорю, то есть сейчас-то, задним числом, это яснее ясного. "А в чем
это было заметно?" Он переменился, говорю. "Что значит - переменился?" Ну,
как это объяснить? Вот я  уже  сказал,  что  спать  стал  много.  "Это  он
усталости. Немудрено после столь долгой войны". Конечно, немудрено. Но это
не все объясняет. "Ты хочешь сказать, что он радовался?" Все это,  говорю,
будет вернее. Радовался,  был  почти  счастлив.  "Гм!  Да.  Хорошо".  И  в
подтверждение того,  что  Агамемнон  все  знал,  я  рассказал  ему,  какое
поручение дано мне было под самый конец. Мы  уже  приближались  к  берегу.
Видны стали темные леса, они, как мягкие волосы,  ниспадали  на  плечи,  я
хочу сказать - на золотистые поля. А посреди всего  этого  светился  белый
город. Матросы запели на кораблях. И тут царь позвал меня: "Пилад!"  -  "Я
здесь, мой царь!" - "Слушай внимательно. После  нашего  прибытия  домой  и
после приветствии держись незаметно в  полной  готовности.  Как  только  я
поднимусь во дворец и двери закроются за мной, незамедлительно отправляйся
к моему сыну. Ты понял меня?" - "Понял, мой царь!" - "Скачи без  оглядки!"
- "Понял!" - "Уж ты прости, что так получилось. Я знаю, что на тебя я могу
положиться". И посмотрел на меня, очень серьезно и просительно.  Он  стоял
рядом с Кассандрой. То есть она сидела у его ног, так близко, что могла бы
прислониться головой к его коленям. Она тоже очень внимательно  посмотрела
на меня - по-моему, впервые. О, эти глаза! Я имею в виду и его глаза тоже.
У него ведь были серые, жесткие глаза, люди обычно вздрагивали,  когда  он
смотрел на них. А теперь цвет их переменился,  они  стали  темнее  -  или,
может, теплее, - и что-то золотое  вспыхнуло  в  них.  Может,  это  только
отразился в них родной берег.  Мне  тяжело  об  этом  говорить.  Потом  он
ласково кивнул мне и сказал: "Ну, хорошо". И я ушел. Орест,  кстати,  тоже
сказал, когда все это выслушал: "Гм! Да! Ну, хорошо".  А  через  несколько
часов те двое были оба убиты.
   Больше всего я сожалею о том, что отец так никогда и не  услыхал  этого
рассказа Пилада. Он бы, я полагаю, очень его заинтересовал.  Но  пора  мне
рассказать о его беседе с Кассандрой, насколько я смогу восстановить ее  в
памяти. Ведь та беседа произошла до событий, изображенных Пиладом.
   Как это случилось, я уже не могу точно припомнить. Агамемнона  еще  раз
вызвали, кажется, по поводу жертвоприношения в честь завтрашнего  отплытия
или еще по какому делу. Во всяком случае, отец ненадолго остался в палатке
с Кассандрой наедине. Она стояла где-то в углу, словно всеми позабытая.
   - А правду ли  о  тебе  говорят,  -  спросил  он,  -  будто  ты  можешь
предвидеть будущее?
   Не получив ответа, он обернулся к ней и вдруг на секунду ощутил  страх.
Ему почудилось, что она - или тень, что ее укрывала, - дрожит.
   - Почему ты стоишь? - спросил он. - Подойди сюда и сядь со мной. Хочешь
глоток вина?
   - Спасибо, - прошептала Кассандра.
   Она подошла ближе, но остановилась все-таки в  некотором  отдалении  от
стола. Будто лань, говорил потом  отец.  Из  рассказа  Пилада  можно  было
заключить, что она была очень маленькой и хрупкой. По словам же отца  -  а
он был все-таки наблюдателен, - она совсем не  была  низкорослой.  Видимо,
это впечатление создавалось от ее робости.  Отец  нашел,  что  вид  у  нее
несколько одичалый, неряшливый. Не помню уж, в  какой  связи  он  об  этом
упомянул. Может быть, он удивился ревности Елены или любви бога.
   - Не бойся, - попробовал он успокоить ее, - я не буду выспрашивать тебя
о своей судьбе.
   - Это и не нужно, - ответила она,  быстро  взглянув  на  отца  и  снова
опустив глаза.
   - Что ты хочешь этим сказать?
   - Что все и так ясно.
   Отец все-таки не понял ее, но  решил  не  вдаваться  в  подробности,  а
спросил наобум:
   - А с Агамемноном, значит, не все ясно?
   Она, казалось, опять задрожала и оглянулась, будто хотела убежать.
   - Ну ладно, ладно, - быстро сказал отец, - я просто так спросил. Царь -
мой друг, и я забочусь о нем, вот и спросил... И  ты  сразу  это  по  нему
заметила?
   - Когда вы проходили втроем. Бывает облако вокруг людей. Вот  и  вокруг
него оно тоже есть.
   - И потому ты пришла сюда?
   - Да.
   - Чтобы сказать ему?
   - Не знаю. Может, я снова уйду. Я сама еще не знаю.
   Похоже, она и впрямь не знала, и это ее мучило. Она пришла против воли.
   - А стоит ли? - сказал отец. - Люди все равно этому не верят.
   - Он поверит.
   - Ты убеждена?
   - Да.
   - Но ведь предсказывала же ты троянцам поражение за много лет, а они не
поверили.
   - Тут и предсказывать было нечего.
   - А как же ты это распознала?
   - Река наполнилась кровью, равнина была вся  в  клубах  ныли  и  усеяна
мертвецами. А прежде всего - запах. Уже  тогда,  в  те  годы,  пахло,  как
сейчас, - сожженными домами  и  погребенными  под  ними  трупами.  Но  мои
сородичи умащались благовониями и ничего не замечали. Меня они ненавидели.
   - А ведь совсем еще немножко - и войну проиграли бы мы, а не вы. Не так
уж все было ясно.
   - Да нет, ясно.
   - Этот дар у тебя от Феба?
   - Это наказание.
   - Значит, люди правду говорят?
   - О чем?
   - Что ты оскорбила Феба...
   Кассандра не ответила, только вопросительно взглянула на отца.
   - Я спрашиваю не из любопытства, - пояснил он,  -  ты  не  думай.  Меня
считают очень умным - ты это, наверно,  слыхала.  Ну  хорошо,  такова  моя
слава среди людей. Прослыть умным нетрудно - надо только молчать и  ждать,
пока  другие  выговорятся.  Когда  они  все  утомятся  и  уже   перестанут
соображать, что  к  чему,  надо  сказать  два-три  слова.  И  тебя  сочтут
мудрецом. Невелика хитрость. Предвидеть будущее, как ты,  я  не  могу.  Но
примерно можно прикинуть, как  тот-то  и  тот-то  поступит  в  таком-то  и
таком-то положении. Поэтому я никогда не сказал бы человеку: "Сделай то-то
и то-то!" - потому что он все равно не станет этого делать. Но я попытался
бы поставить его в такое положение, чтобы он вынужден был действовать так,
как это в его силах. Стало быть, я  в  отличие  от  тебя  делал  бы  прямо
противоположное. Конечно, это очень редко удается. Не знаю, понятно  ли  я
говорю... Итак, ты пришла сюда, чтобы возвестить Агамемнону его судьбу.
   - Я сама еще не знаю! - возразила Кассандра.
   - Хорошо, ты сама еще  не  знаешь.  Но  может  быть,  потом,  когда  ты
заговоришь с ним, ты решишь, что знаешь. А вдруг ты ошибаешься?.. Послушай
меня хорошенько, Кассандра. Я скажу тебе, почему  я  спросил  о  Фебе.  Не
много найдется таких людей, о которых пекутся боги. Все остальные для  них
- колосья в ноле. А из тех немногих лишь самые немногие способны  осознать
явление бога. Наши органы  чувств  слишком  для  этого  несовершенны...  К
примеру, об Агамемноне боги не пекутся.
   - Нет, он совсем ими оставлен.
   - Да, можно сказать и так. Это