Пока она  возилась,  началась  гроза.  При  первом  ударе  грома  Ханна
вздрогнула и уставилась на открытую дверь спальни. Но оттуда не  донеслось
ни звука.
   Нет бы подождать, пока гроза пройдет, размышляла  Ханна.  Да  ведь  ему
невдомек, что я боюсь грозы. И все же она стала раздеваться.
   Юноша уже крепко спал, когда Ханна подошла к кровати.  Трудно  сказать,
ждала ли она чего другого. Не удивительно, что он уснул, думалось ей.  Это
его первый день на суше, столько новых впечатлений! Он  лежал  на  боку  и
размеренно дышал. Грудь и руки не прикрыты  одеялом  -  должно  быть,  ему
жарко. Ханна,  заслонив  свечу  рукой,  чтоб  свет  не  разбудил  спящего,
растроганно на него смотрела. Как жаль, думала она, что  я  не  поцеловала
его на сон грядущий.
   Может, он ждал этого? Уж не следовало ли прочесть вместе с ним вечернюю
молитву?
   Улыбаясь про себя, она осторожно легла рядом. Места вполне хватало.  Он
так и не проснулся. За окном шумел  проливной  дождь,  и  Ханна  мгновенно
уснула.
   Нужно ли удивляться тому, что наутро юноши как не бывало? Да Ханна и не
удивилась. Я уже упоминал, что подобные истории обычно кончаются печально,
во всяком случае неудовлетворительно. Если б я выдумал эту историю, к  ней
нетрудно было бы присочинить какой ни на есть конец, чтоб у  читателей  не
оставалось сомнений насчет того, к чему  все  это  привело.  Что  касается
Ханны и юноши, тут не понадобилось  бы  долгих  слов.  Достаточно  было  б
сказать, что наутро Ханне удалось разжиться у  рыбаков  угрями.  Уже  этим
кое-что было бы  сказано.  Или  Ханна  пишет  матери  письмо.  Стоит  лишь
привести  текст  письма,  чего  проще!  Куда  труднее  предсказать  судьбу
пианиста. Хотелось бы, к примеру, знать,  доиграл  ли  он  свою  пьесу  до
конца? Но откуда мы это узнаем? А вдруг кто-то слышал его в концерте! Но и
тогда остался бы вопрос: известно ли ему что-либо о Ханнином  приключении?
А  если  известно,  повлияло  ли  это  на  его  исполнение?  Но,  как  уже
говорилось, историю эту я не придумал, а рассказываю только то, что знаю.
   Наутро Ханна вышла во двор. В домике еще стояла вчерашняя духота. Гроза
давно прошла. Посвежевшая и  умытая,  лежала  земля  в  солнечном  сиянии.
Неподалеку лиса стерегла мышиную норку. Почти не поворачивая  головы,  она
хитро покосилась на Ханну. Пусть себе стоит, подумала  лиса,  мне-то  что,
отвернулась и, не обращая на Ханну внимания, занялась своим делом.
   Ханна глубоко  вздохнула.  А  я-то  вчера  ревела,  вспомнилось  ей.  В
просветах меж буковых стволов  на  склоне  холма  серебристо  поблескивало
море.
   Следующий раз, хотела она сказать, но так и  не  додумала  свою  мысль,
словно все само собой разумелось. Пусть только придет, я уж как-нибудь все
устрою.
   Море чуть рябило. Крошечные  волны  ласкали  пляж  -  очень  нежно,  не
оставляя ни малейшего следа, одна за другой.
   И все  же  позволительно  добавить  здесь  несколько  слов,  не  рискуя
погрешить против истины. Женщины, с которыми случаются  подобные  истории,
способны как-никак кое-что извлечь из них толковое. Они  могут,  например,
захотеть ребенка, похожего на юношу с морского дна, и при некотором усилии
достигнуть этого. А ведь это несравненно больше, чем  сидеть  на  одинокой
скале и нет-нет заводить унылую песню.
   А в общем мне пришло на память любопытное изречение, где-то, когда-то я
его вычитал. Оно как будто родилось в античной  Греции.  И  гласит:  "Море
смывает человеческие горести".



    Ганс Эрих Носсак.
    Завещание Луция Эврина

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с нем. - Е.Михелевич.
   В кн.: "Ганс Эрих Носсак. Избранное". М., "Радуга", 1982.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 20 September 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Я, Луций Эврин, завещаю после моей смерти передать прилагаемые к сему и
скрепленные моей печатью бумаги, не вскрывая их, Эмилию  Папиниану,  моему
высокочтимому коллеге, судье и сенатору.
   Любое  лицо,  которое,  вопреки  этому   завещанию,   сломает   печать,
унаследованную мной от предков, нарушит закон  о  неразглашении  секретных
сведений, за что и понесет соответствующее наказание. А поскольку оно  тем
самым нарушит и последнюю волю усопшего,  то  навлечет  на  себя  также  и
божественную кару.
   Все права на эти записки принадлежат Эмилию Папиниану. Ознакомившись  с
ними, он может по своему усмотрению либо уничтожить их, как носящие сугубо
личный характер, либо же - если сочтет их представляющими общий интерес  и
важными в первую очередь для будущего  руководства  ведомством,  вверенным
мне императором, - обсудить  с  высшими  сановниками  содержащиеся  в  них
соображения, которые я, правда, по личным мотивам, вынужден был  изложить.
Сам я не решаюсь судить об этом, поскольку руководствовался именно личными
мотивами.
   Необходимо  заранее  продумать  все  последствия,  дабы  обнародованием
записок  не  ослабить  стойкость  тех,  кто  противоборствует   бунтарским
тенденциям, а также не причинить неприятностей моей семье. Никому не  дано
права, принимая решение, касающееся его лично, отягчать жизнь другим.
   Если Эмилий  Папиниан  сочтет,  что  вредные  последствия  возможны,  я
настоятельно прошу его уничтожить эти бумаги как мои личные воспоминания и
хранить прочитанное в тайне. Само собой разумеется, что я в  свою  очередь
позабочусь о том, чтобы моя смерть была воспринята как естественная.
   В заключение мне остается лишь пояснить, почему  я  доверяю  исполнение
своей воли не другу, а одному из  коллег.  Я  делаю  это  не  потому,  что
проблема, с коей я столкнулся как частное лицо, затрагивает мои  служебные
обязанности; для такого конфликта легко нашлось бы компромиссное  решение.
А потому, что человек, попав в подобное положение, внезапно осознает,  что
у него нет друзей или что те, кого он привык именовать друзьями,  даже  не
смогут понять, о чем идет речь.
   Я избираю своим судьей Эмилия Папиниана по той причине, что высоко ценю
его как объективного юриста и отношусь с доверием к логике  его  мышления,
чуждой всяких эмоций. Не в последнюю очередь также  и  потому,  что  отдаю
должное его  умению  хранить  молчание  и  быть  терпимым  к  человеческим
слабостям.


   Однажды вечером - тому уж несколько недель  -  моя  жена  сообщила  мне
после ужина, что приняла христианскую веру. Упомянула она об этом чуть  ли
не вскользь, когда мы с ней уже вставали из-за стола. Она  явно  опасалась
задеть меня своим сообщением и ожидала  непосредственной  реакции  с  моей
стороны. Что она не шутит, я, конечно, понял сразу, да и не в ее духе  так
шутить.
   Чтобы помочь ей преодолеть неловкость, я не стал торопиться с  ответом.
Само собой разумеется, я был крайне удивлен; к такому обороту  дел  я  был
совсем не готов. Несомненно, это мой просчет.
   За недели, прошедшие с того  дня,  мое  удивление  не  улеглось.  Чтобы
справиться с ним, мне не остается ничего другого, как изложить  на  бумаге
все факты и, преодолев таким образом растерянность,  разобраться  в  своем
положении и прийти  к  окончательному  решению.  Мне  крайне  неприятно  и
представляется недостойным говорить, а тем более писать о самом  себе,  но
нет ничего более недостойного мужчины, чем растерянность.


   За истекшее время я неоднократно беседовал с Клавдией о предпринятом ею
шаге. Вернее, пытался беседовать. Из служебной практики я  слишком  хорошо
знаю, что доводы разума способны лишь вывести христиан из себя в  толкнуть
их на строптивые поступки. Требуется невероятное терпение,  чтобы  вершить
суд над людьми, чьи действия противоречат человеческой природе и  здравому
смыслу.   Большинство   моих   подчиненных   довольствуются    официальной
процедурой. Им вполне достаточно того, что они - а большего вряд ли  можно
и требовать - придерживаются указаний по борьбе с  преступным  неверием  в
богов.
   Совершенно очевидно, что моя должность еще более, чем  любому  другому,
не позволяет мне делать исключение для своей жены. Несмотря на все это,  а
также вопреки моей уверенности в тщетности подобных попыток я приложил все
усилия, чтобы, отбросив собственный  служебный  опыт  и  обычную  судебную
практику, проникнуть в духовный мир Клавдии.
   Не стыжусь сознаться, я испытывал к ней  жалость.  Совершенный  ею  шаг
абсолютно чужд ей. Поясню примером, что я  имею  в  виду:  она  напоминала
женщину,  которая,   вдруг   забыв   о   долге,   накладываемом   на   нее
происхождением, воспитанием и самой женской природой,  начинает  одеваться
неряшливо и не к лицу, выдавая все это  еще  и  за  единственно  возможную
моду. Не желая тем самым бросить тень на собственную  супругу,  я  все  же
беру на себя смелость утверждать, что она  вверила  себя  чему-то  такому,
чего понять не в силах и последствия  чего  для  себя  самой  не  способна
оценить. Значит, я должен  был  ей  помочь,  отбросив  предубежденность  и
прежде всего поборов в себе раздражение против тех, кто ее совратил.
   Я уверял  Клавдию  -  не  в  самый  первый  вечер,  по  во  время  всех
последовавших затем бесед, - что доказать ей  свою  правоту  для  меня  не
главное; ведь вполне возможно, что я, хотя и знаком с  этой  проблемой  по
долгу службы, тем не менее заблуждаюсь, более того, что, вероятно,  именно
мои служебные обязанности и  скрупулезное  изучение  событий  делают  меня
неспособным правильно оцепить ее поступок.  И  чтобы  все  стало  на  свои
места, мне совершенно необходимо побольше узнать о том,  что  же  подвигло
ее, мою жену, на этот шаг. Как-никак мы с ней прожили вместе двадцать лет,
и, чтобы ей помочь, я должен знать все подробности, дабы избежать  ошибок,
могущих ей повредить. На это Клавдия возразила  -  я  передаю  лишь  общий
смысл ее слов, - что не может ждать помощи от меня  и  что,  наоборот,  ее
долг помочь мне, как того требует ее вера.
   Ссылка на то, что христиане называют своей  верой,  не  была  для  меня
новостью; такое слышишь чуть ли не каждый день. Мне кажется, что  на  фоне
всех прочих  несуразностей,  которые  можно  рассматривать  как  курьезные
обряды типа тех, что во  множестве  нахлынули  к  нам  с  востока  и  были
переняты нашим падким до всяких новшеств и развлечений обществом, именно в
безоговорочном  подчинении  требованиям  веры  наиболее  явно   проступает
безнравственность христиан, более того, безнравственность,  возведенная  в
принцип. Они не просто вероотступники,  они  самые  настоящие  безбожники.
Вместо того чтобы жить, повинуясь естественным инстинктам, голосу разума и
уважению к  жизни  как  таковой,  они  складывают  с  себя  всякую  личную
ответственность перед богами, апеллируя к каким-то абстрактным постулатам.
И даже с готовностью идут на смерть, выдавая эту готовность за мужество.
   Какое чудовищное искажение простых фактов! И  какое  полное  отсутствие
смирения перед жизнью!
   В данном конкретном случае следовало  бы  возразить  моей  супруге:  не
лучше ли нам пока оставить твою веру в покое и поговорить  друг  с  другом
просто как муж  с  женой?  Но  я  слишком  быстро  понял,  что  мне  лучше
воздержаться от таких замечаний, ибо всякий раз,  как  я  напоминал  ей  о
двадцати годах нашего брака, Клавдия разражалась  горькими  слезами.  Лишь
благодаря  профессиональной  выдержке  мне  удавалось  подавить   в   себе
возмущение безответственными  людьми,  бездумно  нарушившими  естественное
течение жизни этой женщины.
   В общем, из этих бесед ничего путного не вышло.


   Я знаком с диалектикой христиан.  Благодаря  многолетнему  изучению  их
судебных  дел  и  полемических  трактатов  я  в  состоянии  лучше  строить
аргументацию в их духе, чем они сами. Никакого особого  искусства  тут  не
требуется. Большинство предстающих перед судом  -  простые  люди,  которые
упиваются идеями, недоступными их пониманию, и с готовностью ими козыряют.
Любой вопрос по существу они воспринимают как личное оскорбление и  отнюдь
не заинтересованы в установлении истины, поскольку заранее уверены в своей
правоте. На эту  высокомерную  предубежденность  наталкиваешься  и  у  тех
немногих, кто получил образование и обладает знаниями, соответствующими их
положению  в  обществе;  в  этом  случае  на   лицах   появляется   улыбка
снисходительного презрения к отсталому  образу  мыслей  допрашивающего.  А
если ссылаешься на какое-то место в  их  писаниях,  согласно  которому  им
следовало бы поступать иначе, они отвечают, что дело не  в  той  или  иной
трактовке, а в вере.
   Часто, услышав что-нибудь в этом роде, я вспоминаю одну фразу у старика
Геродота,  коей  он  характеризует  гетов,  давно  исчезнувшую   небольшую
народность на Балканах: "Они  полагают,  что  нет  иного  бога,  кроме  их
собственного". Это узколобое националистическое высокомерие, настолько  же
чуждое нам, римлянам, как и, по-видимому, в свое время Геродоту,  присуще,
как известно, и иудеям, у которых его позаимствовали христиане.
   Имел бы этот их бог по крайней мере определенный облик, никто бы  слова
против него не сказал. Мы бы  признали  его,  как  признаем  богов  других
народов, и терпели бы чуждый нам  культ,  который  он  предписывает  своим
приверженцам. Но бог этих упрямцев заключает в себе  лишь  отрицание  всех
других богов и, значит, отрицание любого другого благочестия.
   С людьми, вбившими себе в голову, что истина открыта только  им  одним,
спорить нельзя. Остается лишь решить,  как  обращаться  с  ними  -  как  с
больными или как с  преступниками.  Опасность  для  любого  миропорядка  -
человеческого или божественного - заключается в  том,  что  люди,  которые
видят свою заслугу в том, чтобы умереть во имя этого отрицания, раньше или
позже будут видеть заслугу в том, чтобы ради него убивать.
   Логические возражения до христиан не доходят. Я ни  в  коем  случае  не
должен был проявить свое превосходство над Клавдией в этих вопросах,  дабы
не добиться результата, прямо противоположного желаемому. Она так наивна -
я считаю это ее неоценимым  достоинством,  -  что  сочла  бы  меня  самого
христианином, начни я говорить с ней  их  языком.  И  в  полном  восторге,
вероятно, даже побежала бы  к  своим  поделиться:  "Представьте,  мой  муж
сказал вчера то-то и то-то.  Значит,  он  в  сущности  уже  с  нами".  Или
что-нибудь подобное. Такие слова мне и впрямь уже  доводилось  слышать  на
допросах, причем всегда в качестве высшей похвалы. Но куда чаще  христиане
воспринимают как кощунство любую попытку доказать их неправоту  с  помощью
цитат из христианских священных текстов. Они шарахаются  от  тебя  как  от
"дьявола-искусителя" - типичное их выражение.
   Но беседы с Клавдией не были похожи  на  допрос.  Собственную  жену  не
допрашивают, а стараются помочь ей преодолеть кризис.


   Как государственный человек, я полагаю, что, принимая свои решения,  мы
прежде всего должны задаваться вопросом: что делает людей восприимчивыми к
данной новой форме болезни?  До  сих  пор  мы  довольствовались  тем,  что
искореняли наиболее неприятные симптомы: это было ошибкой  и  не  дало  ни
малейших результатов.
   Другими словами:  я  считаю  христианство  заразной  болезнью,  которая
поражает все органы чувств и препятствует естественному восприятию жизни.
   Если в какой-то местности вспыхивает голод, было бы безумием  карать  и
сам  голод,  и  возникающие  из-за  него  беспорядки  как   обдуманный   и
организованный мятеж. Голодающим посылают хлеб, устраняя тем самым  повод,
вызвавший беспорядки. Только  после  этого  можно  подумать  о  мерах  для
предотвращения новой вспышки. И лишь потом уже выяснять, кто виноват.
   Все это подробно обсуждалось в сенате, и император без всяких колебаний
одобрил новые идеи. К сожалению, смену курса нельзя произвести  мановением
руки, приходится считаться с неповоротливостью государственной  машины.  И
главное - с  нехваткой  средств,  поглощаемых  войной  с  парфянами.  Пока
император и армия заняты обороной восточных  границ,  необходимо  избегать
всего, что могло бы привести к беспорядкам внутри империи и  к  ослаблению
ее оборонной силы.
   Ретроградам новое направление, естественно, пришлось не по  вкусу;  они
вопят о  преступной  мягкотелости,  которая  приведет  Римскую  империю  к
гибели. При этом они не столько озабочены судьбами Рима, сколько  взбешены
отстранением их от политики. Я имею  в  виду,  в  частности,  ограниченных
стародумов,  группирующихся  вокруг  моей  тещи,  которая,  словно  пифия,
восседает  в  этом  окружении  и  призывает  беспощадно   крушить   врагов
государства. Все  они,  само  собой,  надеются,  что  смогут  через  меня,
благоприобретенного родственника, обрести влияние на политику. Их болтовню
не стоит принимать  всерьез;  я  молча  выслушиваю  их  советы  и  вежливо
благодарю. Эти люди, живущие за счет процентов с капитала, который их отцы
и  деды  выкачали  из  заморских  провинций,  ничем   не   отличаются   от
завсегдатаев харчевен, бранящих налоги и поборы. А  что  касается  выпадов
моей тещи, то ей можно было бы и указать, что пожилой  даме  как-то  не  к
лицу придумывать новые виды казни для людей, которые ей не  по  нраву,  да
что зря стараться. Кстати,  Клавдия  все  еще  до  смешного  боится  своей
матери. Я спросил ее, знает ли матушка, что она ходит на сборища христиан.
Клавдия побелела от страха при одной мысли об этом. Значит,  власть  таких
старых дам сильнее, чем  влияние  вероотступников,  но  как  союзники  они
недорого стоят.
   Мы ничуть не терпимее к мятежным настроениям, чем наши предшественники,
и не менее ясно осознаем таящуюся в них  опасность.  Мы  только  стараемся
извлечь уроки из ошибок недавнего прошлого. К примеру, двадцать лет  назад
события в Лионе доказали, что суровые меры не душат эпидемию, а, наоборот,
придают ей новый размах благодаря смятению душ,  охватывающему  массы.  Мы
всего лишь изменили тактику. И боремся со злом,  не  исходя  из  какого-то
предвзятого  мнения,  пусть  даже  подкрепленного  традицией,  а  пытаемся
подавить его или хотя бы обуздать, лишив  оснований  для  наскоков.  Таким
способом мы надеемся добиться того, что зло захлебнется в себе самом.  Кто
будит дух противоречия, дремлющий в каждом человеке,  а  у  христиан  даже
возведенный в принцип, лишь играет на руку противнику.
   Что и Клавдию захватила общая  болезнь,  приходится  рассматривать  как
весьма тревожный симптом, насчет этого я не питаю никаких иллюзий. До моих
ушей  дошел  слух,  что  несколько  аристократок   вдруг   объявили   себя
христианками. Насколько мне  известно,  ими  оказались  презираемые  всеми
женщины, прожившие весьма  распутную  жизнь  и  теперь  пытавшиеся  другим
способом привлечь к себе внимание. Во всех этих случаях удалось  загладить
скандал, не вынося его за пределы семьи, так что государству не было нужды
вмешиваться.
   Если бы случившееся с Клавдией было обычной супружеской  размолвкой,  о
ней не стоило бы упоминать. Но,  зная  характер  Клавдии,  я  не  могу  не
сознавать, что это событие о многом  говорит.  Поэтому  и  любое  решение,
которое  я  приму  в  своей  частной   жизни,   приобретает   общественную
значимость.
   Пусть мои  слова  отдают  бюрократическим  педантизмом,  однако  одними
женскими слезами проблему не решить. Ни государству, ни моей семье ими  не
поможешь. Женские слезы неопровержимы. И потому  относятся  к  излюбленным
приемам христиан.


   В нашем домашнем обиходе с того вечера ничего не изменилось. Во  всяком
случае, насколько способен судить об этом мужчина,  целыми  днями  занятый
вне дома. Однако я не думаю, что посторонние могли что-либо подметить. Как
обстоит  дело  со  слугами,  сказать  трудно;  для  создания  репутации  и
возникновения сплетен нынче слуги важнее, чем друзья  и  соседи.  Скромные
меры предосторожности в этом направлении я принял;  о  них  речь  впереди.
Другой вопрос, окажутся