каешь - я уж вам рассказывал, -  чтобы
только выяснить, чего они от меня хотят.  Ты  готов  на  что  угодно,  рад
расшибиться для них в лепешку, а они... не  придумали  ничего  лучше,  как
спросить про рай. Почему вдруг рай? Какой такой рай? Честное слово, тут уж
не до смеха.
   Не знаю, как бы вы повели себя. Не знаю также,  как  я  сам  себя  вел.
Вероятно, вобрал голову в  плечи  и  растерянно  развел  руками,  вот  как
сейчас. А как еще прикажете поступить? Такие жесты получаются как бы  сами
собой. Ничего плохого не думаешь, никакого зла в душе не держишь и обидеть
никого не хочешь, а все же... Ведь они-то, задавшие этот  вопрос,  видели,
как я развел руками. Мне очень жаль.
   Да я и не подозревал, что им до такой степени невтерпеж. Стоило  бы  им
подождать еще секунду, и я бы  сообразил.  И  постарался  бы  войти  в  их
положение. Наверняка! На такой вопрос не сразу и найдешься что ответить, а
то еще наговоришь чепухи и только все испортишь. И вообще, что такое  рай?
Это ведь понятие очень отвлеченное. У кого из нас  есть  время  заниматься
такими вещами? Некоторым  они,  очевидно,  представляются  очень  важными,
знаю. Ладно, это их дело, ничего не имею против.  Но  если  уж  спрашивают
моего совета, то пусть дадут мне хоть секунду подумать.
   Но они не дали. Они приняли мой жест за ответ. До чего  же  досадно!  И
тотчас спрятали ту бумагу. И сами отступили от окна. Все! Не оставили хотя
бы одну яблоню - так, на всякий случай. И пленка - или там завеса - тут же
разгладилась. Картина вновь стала плоской. На ней были  только  яблони.  И
ночь. На соседнем участке залаяла собака.
   Как я продрог! Ведь на мне была только пижама. Во время цветения яблонь
в нашей местности ночи обычно очень холодные. Часто случаются заморозки.
   А тут еще этот проклятый соседский пес! Но коль  скоро  об  этом  зашла
речь, разберемся еще раз спокойно, что тогда можно было бы сделать. Причем
по-честному. Словами ведь немногого  добьешься,  это-то  ясно.  Они  сразу
смекнули бы, что все это пустые отговорки. Из вежливости, может,  и  стали
бы слушать, но про себя бы решили: он ведь не понимает, о  чем  речь.  Все
слова - ложь! Потом сам же сгоришь от стыда.
   Представьте себе, что бы получилось, если бы я взял со стола перочинный
нож. Есть у меня такой ножичек, я  пользуюсь  им  для  разрезания  книжных
листов. Он всегда лежит у меня на столе, всегда под рукой.  Ножичек  очень
острый, я за этим слежу. Подтачиваю его на бруске у себя в кухне. Им же  я
обрезаю  и  заусенцы  у  ногтей,  прошу  прощения  за  такую  подробность.
Представьте себе, пожалуйста - такая мысль сама собой напрашивается, - что
я схватил этот ножик, чтобы прорезать ту картину или там пленку. Как раз в
том месте, где она вздулась и была особенно сильно натянута.  Правда,  еще
неизвестно, удалось бы мне пропороть эту пленку перочинным ножом или  нет,
но предположим, что удалось. Само собой разумеется,  надрез  я  бы  сделал
самый маленький, так сказать для пробы. Только чтобы проверить,  не  будет
ли тогда понятнее, чего хотят от меня они, толпящиеся с той стороны  окна.
Нет, не чего хотят - это они написали черным по белому, - а  только  чтобы
попытаться хоть как-то принять участие в их беседе.
   Нет, риск был бы слишком велик. Я отбросил нож. Поймите меня правильно:
я не из пугливых. И если уж я привык проводить ночи в одиночестве, к  тому
же без сна, значит, я привык идти на некоторый риск. Но речь не обо мне; я
думал об опасности не для себя, а для тех, что снаружи.
   Видите ли, даже если вы решили прорезать  совсем  маленькую  щель,  где
гарантия, что перочинный нож не пропорет все насквозь и не искромсает  все
в клочья? Все! Ведь пленка на выпуклости была натянута до предела. Страшно
натянута. Едва не лопалась.
   И это было бы еще не самое страшное. Было кое-что и  похуже.  Ведь  те,
снаружи, изо всей силы прижимались к пленке, чтобы быть  ко  мне  поближе.
Нельзя было с этим не считаться.  Что,  если  бы  я  своим  ножом  поранил
кого-нибудь из них? И из разреза полилась бы кровь? Сперва лишь  несколько
капель, потом все больше и больше. И рану я не смог бы ни  перевязать,  ни
заклеить пластырем.
   Нет, я был не вправе совершить такое. Уж не обижайтесь.



    Ганс Эрих Носсак.
    Орфей и...

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с нем. - А.Карельский.
   В кн.: "Ганс Эрих Носсак. Избранное". М., "Радуга", 1982.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 20 September 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   ...Эвридика - сразу готовы мы продолжить, потому что мы  так  привыкли.
Но недавно мне довелось узнать, что историю эту до сих  пор  пересказывали
неточно.
   А было все так. Когда Орфей закончил свою мольбу, обращенную  к  царице
мертвых, богине Персефоне, которую люди называют жестокосердой,  ибо  она,
бледная и  безучастная,  делит  с  Аидом  владычество  над  преисподней...
Впрочем, что мы, люди, знаем о царицах? Вот эту, например,  однажды  звали
Ясноликой и боготворили, как весну. Мы просто это  забыли,  как  забыли  и
слова, сказанные ее матери Деметре родичами, всевышними богами, когда  она
пожаловалась им, что Аид похитил у нее дочь. Оно так и лучше, сказали они,
а то во гневе брат наш может  привести  на  землю  своих  мертвых,  и  они
опустошат ее... Так вот, когда  певец  смолк,  Персефона  некоторое  время
выжидала, не заговорит ли царь. Но царь молчал.
   Тогда она повернулась к нему и попросила:
   - Верни ему Эвридику, Аид. Ее отняли у  него  слишком  рано.  Они  были
счастливы всего три недели.
   Но царь молчал.
   - Ты хочешь сказать, -  продолжала  Персефона,  -  что  мертвой  нельзя
вернуться к живым, ибо то будет против закона. Но разве не  против  закона
то, что наши стражи  расступились  перед  этим  пришельцем,  что  грешники
перестали ощущать несомую ими кару, заслушавшись его, что влага  забвенья,
похоже, уже не властна над нашими подданными? Разве могучая сила его слова
не против закона? Я бы не хотела, чтоб он,  вернувшись  наверх,  к  своим,
назвал нас жестокими и неумолимыми.
   Две слезы скатились по бледным щекам царицы, и  это  тоже  было  против
закона. Но царь все молчал.
   - Или ты хочешь сказать, что возвращение не принесет Эвридике  счастья?
Что она, возможно, слишком скоро воскликнет: "Ах, зачем я не осталась там,
под землей?" О Аид, я сама жила однажды меж цветов и  плодов,  и  я  скажу
тебе: не слишком-то стоит верить подобным жалобам женщин. Сделай это  ради
меня.
   И тогда царь отпустил Эвридику. Но он  поставил  условие:  на  обратном
пути домой не должен оглядываться Орфей, даже на нее, ту,  что  пойдет  за
ним следом. И вот теперь все время  рассказывают:  мол,  потому  оглянулся
Орфей, что не услыхал шагов за собой и усомнился вдруг,  идет  ли  за  ним
Эвридика. Но причина  не  в  том.  Что  мы  знаем  о  поэтах?  "Я  победил
преисподнюю", - сказал он  себе  и  радостно  зашагал  вперед,  окрыленный
песней, звучавшей в его душе. Лишь на второй половине пути, уже  близко  к
выходу и свету, шаги его вдруг замедлились - будто что-то  оставил  он  за
собой, что держало его и принудило наконец остановиться. Трижды пытался он
побороть эту невыразимую  муку,  трижды  силился  переступить  порог  -  и
тщетно. Тогда он простонал: "О,  никогда  больше  я  не  смогу  петь,  как
сегодня" - и оглянулся. Но увидеть надеялся он  не  Эвридику,  за  которой
спускался в Аид, а Персефону, перед которой пел, ее ясный  лик,  озаренный
розовым светом забрезжившего дня. И тогда  вкруг  него  сомкнулась  вечная
ночь.
   О нет, мы  не  осмелимся  предположить,  что  царица  и  в  самом  деле
последовала за ним.  Но  все-таки  с  определенного  момента  историю  эту
следовало бы называть  историей  Орфея  и  Персефоны.  Тогда  стало  бы  и
понятней, почему впоследствии фракийские женщины растерзали слепого певца.
Они наверняка заметили, что пел он уже не для земной женщины, а для богини
смерти.



    Ганс Эрих Носсак.
    Юноша из морских глубин

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - Р.Гальперина.
   В кн.: "Ганс Эрих Носсак. Избранное". М., "Радуга", 1982.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 20 September 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   То и дело слышишь, что где-то рыбак сетью выловил из  моря  женщину,  и
нам это уже не в  диковину.  Со  мной,  правда,  подобного  не  случалось,
возможно потому, что мне еще не приходилось рыбачить  в  море.  Однако  не
сомневаюсь, что и мне бы могло так повезти. Мысленно  я  уже  представляю,
как сеть напрягается, становясь все тяжелее и тяжелее, по мере того как  я
вытаскиваю ее из воды. Выглядываю за край лодки, и - что за  притча!  -  в
воде что-то светится. Я, разумеется, не выпускаю невод, напротив, тяну изо
всех сил. И когда наконец вытаскиваю добычу, вижу, что в  сети  запуталась
женщина. Она не может пошевелиться, да, видимо,  этого  и  не  жаждет,  но
несомненно жива, так как поглядывает на меня из-под опущенных век. С  тела
ее крупными жемчужинами стекает вода. Смотреть приятно! Что до чешуйчатого
хвоста вместо ног, то такое представить куда труднее.  Впечатление,  прямо
скажем, не из приятных! Но раз уж так получилось, то либо я больше его  не
замечаю, либо быстренько осваиваюсь.
   Да и вообще, истории эти добром не  кончаются,  что  верно,  то  верно!
Невзирая на всю их любовь, жены и девы  из  морских  глубин  на  земле  не
приживаются, а бывает, что рыбак в последнюю минуту  выпустит  невод  и  -
хочешь не хочешь - нырнет за ним следом. И даже если он на это не  решится
- не та у него повадка, - все равно, пропащий он уж человек! Он сторонится
людей, особенно женщин. Да, особенно женщин! И  если  он  по  забывчивости
когда и женится, то хорошего не жди. Вечерами  только  и  видишь,  как  он
сидит на одиноком утесе и не сводит глаз с моря. А порой даже слышно,  как
поет.
   Но так уж оно  всегда  бывает,  и  ничего  тут  не  поделаешь.  А  кому
рисковать не хочется, пусть сидит дома и  кушает  приготовленные  бабушкой
любимые блюда.
   Однако никому не доводилось слышать, чтобы нечто в таком роде случилось
с женщиной. Честно говоря, и я считал, что море  населяет  только  женское
сословие. Разве еще пресловутый морской дед  с  трезубцем  и  неаппетитным
белесым пузом. А неугомонная коричневая братия, что, словно тюленье стадо,
толчется у его ног, так она в счет не идет.
   Ну а вдруг это всего лишь  скороспелое  суждение,  вызванное  тем,  что
женщины не так склонны болтать о подобных похождениях, как мы, мужчины?
   Однако как бы там ни было, а именно такое приключилось с Ханной  Ш.  От
имени Ханна я, признаться, не в восторге. Возможно, это и предубеждение: в
бытность мою ребенком была  у  нас  прислугой  некая  Ханна  с  толстенной
белокурой косой и неописуемым румянцем во всю щеку. Я невзлюбил ее за  то,
что, собирая меня в гости, она  надевала  на  меня  неизбежный  тогда  для
мальчиков парадный  костюм  с  туго  накрахмаленным  воротничком  и  белым
бантом, что доставляло мне крайние неприятности.  Короче,  если  б  я  сам
придумал эту историю, я подыскал бы для такого случая  более  благозвучное
имя, нежели Ханна, - ну хотя бы имя,  связанное  с  каким-нибудь  памятным
событием прошлого. Однако  имя  Ханна  уже  приобрело  для  нас  известное
звучание, и, услыхав его, читатель подумает: "Ага, так вот что он имеет  в
виду!" Или же: "Вот, значит, как ее следует себе представлять!" Но  Ханна,
о которой пойдет речь, совсем не белокура, у нее темные шелковистые волосы
при короткой стрижке. И лицо не румяное, а бледное и узкое, да и фигурка у
нее щуплая и хрупкая. Проще сказать: худышка. Большой  беды  я  в  том  не
вижу: ведь уже восемь лет, как мы ходим голодные.  Будь  я  французом,  я,
пожалуй, назвал бы ее Сюзеттой. Но давайте уж держаться Ханны - и правды.
   Как-то в  июле  в  девятом  часу  вечера  Ханна  вошла  в  море,  чтобы
искупаться, и вдруг почувствовала, будто что-то под водой тянет ее  назад:
слабое, но явственное прикосновение повыше левого колена. Ей даже пришло в
голову, что она запуталась в водорослях.
   День-то, надо  сказать,  был  жаркий,  а  сейчас,  вечером,  море,  как
зеркало, не шелохнется. Над водой  стелется  фиолетовая  марь,  постепенно
сгущающаяся к горизонту. До соседней косы, кажется, рукой подать.  Стоящая
там рыбачья избушка  призрачно  белеет  в  темноте  -  и  это  при  полном
отсутствии какого-либо источника света.
   Так вот, только к вечеру добралась Ханна до места. Дорога измотала  ее,
да и немудрено при нынешнем неудобном железнодорожном сообщении. Последний
отрезок пути, где прежде ходил автобус, пришлось ей проделать  пешком:  по
такой жаре да с чемоданом - сомнительное удовольствие. Поговорив в деревне
с немногими уцелевшими за войну рыбаками, она заручилась ключом  к  одному
из  крошечных  дачных  домиков,  куда  горожане  обычно  приезжали,  чтобы
провести у моря субботу и воскресенье. Домики стояли  на  высоком  берегу,
Ханна как-то уже бывала здесь и решила опять рискнуть.
   Домик изрядно обчистили, да Ханна ничего другого  и  не  ждала.  Наведя
кое-какой уют и решив этим в крайности обойтись, она без сил опустилась на
стул в  кухоньке-столовой.  "Напишу-ка  я  письмо",  -  подумала  она.  Но
вспомнила, что еще не повидала море. Встала, вынула из чемодана  купальные
принадлежности и спустилась на пляж, совершенно пустынный в  этот  поздний
час.
   Немного поразмыслив, она разделась, натянула купальник и, осмотрительно
ступая, вошла в море.  Вода  у  берега  была  ей  по  щиколотку,  и  Ханна
почувствовала приятную свежесть. Но подождала пускаться вплавь, а  шаг  за
шагом двигалась вперед, осторожно,  словно  боясь  оставить  на  дне  свои
следы. Вскоре вода дошла ей до бедер, но тут  дорогу  преградила  песчаная
отмель, которая и вовсе подняла Ханну из  воды.  Дальше  дно  опять  стало
понижаться. Вода уже омывала  ей  плечи,  и  Ханна  подумала:  вот  теперь
поплаваю. И тут-то оно и случилось.
   Пожалуй, я неточно выразился, сказав, что, по ощущению Ханны, что-то  в
воде потянуло ее назад. Вернее, кто-то ухватился за ее колено.
   Пощупав колено, Ханна решила, что в  него  вцепилась  чья-то  маленькая
легкая ручка, пожалуй даже детская. Но такие  ощущения  обманчивы  -  они,
возможно, объясняются действием воды.
   Крайне удивленная, Ханна вытащила  руку  и,  повернувшись  вполоборота,
поглядела в воду. И тут различила у своих ног какую-то  белую  фигуру,  но
толком разглядеть ее не могла.
   - Отпустите сейчас же! - крикнула она, и рука разжалась. Но фигура  все
еще  лежала  на  дне,  огибая  ее  ноги.  Ханне  почудились  вопросительно
устремленные на нее глаза, но в воде все мгновенно расплывалось.
   -  Встаньте,  -  крикнула  она.  И  сразу  почувствовала  волнообразное
движение воды от ног и вдоль всего тела. И тут же на поверхность вынырнула
голова юноши.
   Некоторое время они молча стояли лицом к лицу. Юноша был  лишь  немного
выше Ханны. Вода доходила ему до  подмышек.  Плечи  составляли  с  берегом
прямую линию, тогда как Ханна стояла спиной к морю.
   Она не испугалась, и я не вижу в том ничего удивительного. Я бы тоже не
испугался, случись мне выудить морскую деву. Поначалу, как только  с  этим
столкнешься,  тебя  охватывает  любопытство,  а  когда  ты  уже  во   всем
разобрался, в голову приходят совсем другие мысли!
   Так они стояли друг против друга молча. Юноша выжидательно  смотрел  на
Ханну. Ханна собиралась было спросить, что ему от нее нужно, но  отдумала.
Он видел, как я входила в воду, решила она, и сразу влюбился. Он еще очень
молод и не смеет признаться.
   Она попыталась ему улыбнуться, тогда и юноша несмело  улыбнулся.  Ханне
это не понравилось. Что он, в  самом  деле,  вообразил?  Будто  его  здесь
только и ждали! Да и вообще, куда я его дену?  -  забеспокоилась  она.  Не
можем же мы вечно стоять в воде. Но ведь нельзя  и  попросту  послать  его
подальше! Надо же, чтоб  такое  случилось  со  мной  именно  сегодня!  Она
сосредоточенно  раздумывала,  так  что  даже  брови  у  нее   сошлись   на
переносице. И на лице юноши тоже как будто  мелькнула  тень.  Ханне  стало
жаль его.
   - Ступайте туда! - повелела  она  и  указала  на  пляж.  Она  предпочла
пропустить его вперед, чтобы не терять из виду.
   Юноша повиновался, и, только когда он вышел на отмель,  Ханна  увидела,
что он совершенно  наг.  Она  помедлила,  но  тогда  и  он  остановился  и
повернулся к ней. Должно быть боялся, что она за ним не последует.
   - Сказано вам, идите вперед! -  крикнула  Ханна.  -  Там  мое  махровое
полотенце. Завернитесь в него.
   Красивый малый, думала она, приближаясь к  берегу.  Но  отсюда  еще  не
следует, что Ханна в него влюбилась. Ни одна женщина не способна влюбиться
в мужчину только потому, что он  красив.  Во  всяком  случае,  таково  мое
мнение. Подобное может случиться разве что с дурной женщиной.
   Насколько я уловил из ее рассказа, юноша немного  напоминал  умирающего
пленника Микеланджело. Когда вы на него смотрите,  вас  охватывает  робкая
нежность, и дело тут не только в красивом теле, здесь что-то и другое.
   Ханна, разумеется, и отдаленно не подумала о пленнике, но сознание, что
юноша красив, внушало ей радость и уверенность. Кстати, когда я упоминаю о
ней как о женщине, это можно понять превратно.  На  двадцать  шестом  году
Ханна была еще не замужем, по, называя ее девушкой, мы опять-таки  рискуем
дать неверное о ней представление. Да и вообще, девушка - слово  туманное,
его можно понять и так и этак.
   Юноша направился туда, где лежали Ханнины вещи. Он взял  ее  полотенце,
но никак не мог с ним справиться.
   - Экий вы косорукий, - пожурила его Ханна. - Подите сюда! - Она помогла
ему завернуться в полотенце и закрепила конец у него на бедре.  Стоило  ей
коснуться юноши, как он невольно вздрагивал. После морского купания руки у
Ханны захолодели, тогда как он был уже совсем сухой и теплый. Точно  и  не
из воды.
   - Вот так, - сказала Ханна, - теперь будет держаться.
   Полотенце было голубое, слегка слинявшее от многочисленных стирок.
   - Я заняла его у знакомой, - пояснила она. - У меня такого нет. Все мои
вещи начисто сгорели.
   Юноша кивком подтвердил ее слова.
   - А теперь, - наставительно сказала Ханна,  -  сядьте  на  песок  и  не
смотрите в мою сторону.
   Он послушно уставился на море.
   Вот незадача, думала она между тем, освобождаясь от мокрого купальника:
отдала ему полотенце, а вытереться-то и  нечем.  Придется  пустить  в  ход
рубашку. Дело ведь идет к ночи, до утра высохнет.
   А все же ее взяла  досада.  Тоже  мне  добро.  Навязала  себе  на  шею,
мысленно укорила она себя. Расселся тут и целиком на меня  положился.  Вот
влипла я! Такое может стрястись только со мной. И еще голова разламывается
на части.
   На горизонте засверкали всполохи, поминутно освещая пляж.
   - Пустяки, - успокоила она оглянувшегося юношу. - Будет гроза. Это и  в
воздухе чувствуется.
   Наказала ведь я ему не глядеть в мою сторону, спохватилась  Ханна.  Так
нет же, прямо на меня воззрился. Ну  да  не  беда,  малый  он  порядочный,
ничего такого у него и в мыслях нет. Лишнее напоминание только наведет его
на дурные мысли.
   А ведь он, пожалуй, голоден! Зря я не попросила чего-нибудь у  рыбаков.
Когда-то у них можно было разжиться угрями. Ишь  чего  захотела  -  угрей!
Станут они дожидаться меня с угрями! Раз уж он из воды,  так  подавай  ему
рыбу и ракушек! Она пытливо поглядела на юношу. Слава богу, на голодающего
он не похож, установила она с облегчением. Он еще сущий  ребенок.  Ему  бы
самое милое дело - стакан молока.
   Тут она тихонько рассмеялась, и тогда рассмеялся и юноша.
   Хорошо ему смеяться, вскинулась Ханна. А где  я  достану  молока?  Ему,
пожалуй, невдомек, что мы уже который год на голодн