Клонца хватило низости бросить мне в лицо, что в ее болезни виноват я
сам. Неспособен, мол, даже жену прокормить. И сплюнул.
   Это было уж слишком. Я и сам знаю, что,  чем  сидеть  и  смотреть,  как
умирает от голода человек, за судьбу которого  ты  один  в  ответе,  лучше
заниматься темными  делишками  и  даже  воровать.  Правда,  законом  такие
действия запрещены, и правильно,  что  запрещены.  Но  тем  не  менее  они
совершаются вопреки всем законам.  Кому-кому,  только  не  Клонцу,  делать
такие заявления.
   Я выпрямился, собираясь отчитать его как  следует.  Но  тут  послышался
кашель. Негодяй разбудил-таки бедняжку своим криком!
   Я просто повернулся к нему спиной. Словно его  и  не  было  в  комнате.
Потом подошел к ее кровати и опустился на стул.
   - Здесь кто-то был? - спросила она.
   - Да нет, кому тут быть.
   - Приснилось, наверно. Почудилось, что слышу чей-то голос. Угля  так  и
нет?
   - Отчего же? Ты только не волнуйся. Завтра или послезавтра  обязательно
будет. Давай померим температуру. - Я стряхиваю термометр и  подаю  ей.  -
Потом сварю тебе чего-нибудь поесть, - говорю я.
   - Да нет, не надо. Не хочется.
   Я предлагаю ей одно, другое,  третье,  но  ей  ничего  не  хочется.  Не
хочется есть - в наше-то время, когда все страдают от  голода?  Кто  много
ест, наверняка поправится, думаю я; но я ошибаюсь.  Кто  совсем  не  хочет
есть, тот очень болен, - вот это верно.
   Я смотрю на ее слабые и бледные руки,  лежащие  поверх  одеяла.  На  ее
обтянутые  кожей  хрупкие  запястья.  Грустно  и  растерянно  сижу  у   ее
изголовья. Мысли мои ненадолго возвращаются к Клонцу. Может, будь я  таким
изворотливым, как он, любимая не слегла бы с воспалением легких. Ни с того
ни с сего на память вдруг приходит мотивчик из какой-то оперы, который  мы
насвистывали, вызывая друг  друга  на  свидание.  Кажется,  из  "Cavaleria
rusticana" ["Сельская честь"  (итал.)  -  опера  итальянского  композитора
Пьетро Масканьи (1863-1945)]. Это  был  наш  условный  сигнал.  Почему  мы
выбрали именно эту мелодию? Впрочем, вполне понятно. Мелодия и сейчас  все
та же, только вот звучит совсем по-другому...
   Но я должен скрывать свои мысли.  Лучше  делать  вид,  что  и  крушение
нашего мира не бог весть какая важность. Нужно верить, что  мы  и  с  этим
справимся. Тогда, может быть, и впрямь справимся.
   - Ты что-нибудь ел? - спрашивает она.
   - Конечно. Ты только не волнуйся,  -  отвечаю  я.  И  тут,  к  счастью,
вспоминаю о том, о чем совсем было позабыл из-за этого дурацкого Клонца. -
Погляди-ка, что прислали тебе в подарок.
   И вынимаю из кармана лимон. Он лежит на ладони, источая солнечный  свет
и здоровье. Как  свежа  и  прохладна  его  кожица.  Дотронься  -  и  сразу
выздоровеешь. Он похож на маленькую женскую грудь.
   И откуда что берется? Наверно, в той стране, где вырос этот лимон,  еще
не все пошло прахом.
   - Как добры люди, - говорит любимая.
   И я, сияя от счастья, иду на кухню, чтобы вскипятить воду.  Словно  сам
заслужил эту похвалу.


   Сидя  за  секретером,  я  вдруг  тяжело  вздохнул  и   сам   испугался.
Прислушался - нет, к счастью, она ничего не заметила.
   Возможно, мы недостаточно ценили радости жизни и теперь несем  кару  за
свою неблагодарность. Нет, это слишком высокопарно. Больше всего на  свете
я боюсь высокопарных слов. То есть слов, когда-то имевших  высокий  смысл.
Но многие все еще пользуются ими - надо думать, из лучших  побуждений.  На
самом же деле они просто повторяют их  по  памяти.  И  цепляются  за  них,
пытаясь удержаться на поверхности. Горе им, если они заметят, что  смотрят
не вперед, а назад, в навеки утраченное  прошлое.  И  горе  нам,  если  мы
позволим им себя обмануть.
   Если тот, кто будет сидеть за этим секретером через полтораста  лет,  в
растерянности оглянется на меня и спросит: "Как же вы все это вынесли?", я
ничего не смогу ответить. Ведь пока еще  вообще  неясно,  вынесем  ли.  Мы
будем это знать завтра, а то  и  послезавтра.  Во  всяком  случае,  ему-то
наверняка будет это известно. Зачем же нам отвечать ему высокими словами -
только самих себя обманывать!
   Честнее признать, что мы, шатаясь, бредем по самому краю бездны.
   Однажды, в давно прошедшие времена, я стоял перед каким-то растением  и
внимательно его разглядывал. Не знаю уж, чем оно приковало меня к себе.  И
мне вдруг показалось, будто я понял нечто очень важное.
   Я был поражен. Ну как же: у  этого  растения  столько  же  над  землей,
сколько и под нею. Как в зеркальном отражении. Мы видим только то, что над
землей, - стебель, ветви, листья, цветы. Но под землей ведь тоже ветви, да
еще какие чувствительные. И чтобы растение размножалось, не  только  цветы
порождают плоды и семена, нет, в скрытой от наших глаз части тоже  есть  и
клубни, и луковицы, служащие сохранению вида.
   Та часть, которую мы видим, как бы говорит: корни существуют  лишь  для
того, чтобы питать меня и дать мне возможность цвести. Но та,  которую  мы
не видим, а потому и не слышим, вероятно, говорит другое: зеленые листья и
цветы там, наверху, всего лишь наши корни, через которые к  нам  поступают
солнечный свет и тепло, необходимые нам для роста.
   Я уже сказал, что тогда не все понял, но был близок к тому.  Ибо  меня,
стороннего наблюдателя, вдруг охватило ощущение необыкновенного счастья. Я
позабыл про время. Я опоздал к обеду.
   С той поры много воды утекло. И вспоминаю я  об  этом  лишь  для  того,
чтобы кто-нибудь задумался - может быть, здесь-то и лежит путь.
   И если я завтра опять повстречаю Клонца, я постараюсь  ощутить  к  нему
сострадание.
   Написано в феврале 1947 года.
   Люди, не забудьте эти дни испытаний.



    Ганс Эрих Носсак.
    Перочинный нож

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с нем. - Е.Михелевич.
   В кн.: "Ганс Эрих Носсак. Избранное". М., "Радуга", 1982.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 20 September 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Комната моя находится на первом этаже. И сплю я с открытым окном.  Ради
кислорода, понимаете. Но не это главное. А упомянул я об этом потому,  что
влезть ко мне не  представляет  никакого  труда.  Нужно  только  опереться
руками о карниз и немного подтянуться. Я не спортсмен и все же уверен, что
смог бы показать вам, как это делается. Почти без всякого шума. Если лезть
осторожно и не задеть жестяной отлив.
   В нашей местности много солдат, белых, смуглых и  чернокожих.  Ночью  у
них бывают учения в лесу - готовятся к будущей войне. Не сомневаюсь,  что,
заметив открытое окно, кто-то из них может  подумать:  почему  бы  мне  не
выспаться всласть, пока другие надрываются? Такая мысль напрашивается сама
собой. Кроме того, в помещении  намного  теплее.  Но  тогда  он  неминуемо
обнаружит в комнате меня, а это крайне неприятно. Причем для нас обоих.
   На этот риск я иду. Но пока еще жив,  как  видите.  Сон  у  меня  очень
чуткий. Дорожки в саду  покрыты  гравием,  а  он  шуршит,  когда  на  него
наступают, и я сразу просыпаюсь. Неслышно можно было бы подкрасться только
в носках, а это больно. Конечно, кошка тоже может впрыгнуть в окно:  кошки
ведь очень любопытны. Представьте только - вы себе спите мирным сном, а на
подоконнике вдруг возникает огромный кот. Ну как тут не перепугаться?!
   Я вообще легко пугаюсь. Однажды - и случилось-то все среди бела  дня  -
сижу  я  за  столом  и  размышляю.  Вдруг  в  окно  всовывается  голова  и
спрашивает: "Не желаете ли пожертвовать сколько-нибудь на царство  божие?"
Я заорал что есть мочи:  "Нет,  не  желаю!"  Конечно,  с  перепугу,  прошу
прощения. Да вы и сами бы испугались,  если  бы  в  окне  вдруг  появилась
голова и спросила что-нибудь такое. То был, наверно, один  из  "свидетелей
Иеговы". Потом я очень раскаивался.
   Но это я так - к слову пришлось. Естественно, за стенами  моей  комнаты
происходит какая-то ночная жизнь. И даже очень бурная, как я  предполагаю.
Утром в саду находишь  кое-какие  следы.  То  тут,  то  там  обнаруживаешь
экскременты. Или желтое пятно на газоне - видимо, кто-то помочился,  прошу
прощения. А иногда видишь - кто-то копался в куче  опавших  листьев  и  не
привел ее потом в порядок. Но в общем люди  ведут  себя  вполне  прилично,
нельзя не признать. Раз-другой кто-то сталкивал крышку мусорного ведра  на
ступени лестницы, ведущей  в  погреб.  Естественно,  раздавался  ужасающий
грохот.  Досадно,  конечно,  особенно  когда  сам  стараешься  производить
поменьше шума. Однако, я  уже  говорил,  все  это  лишь  исключения.  Грех
жаловаться.
   Впрочем, иногда случается и ошибиться. Тебе кажется: стоп!  Там  кто-то
крадется. А оказывается -  просто  трутся  друг  о  друга  крупные  листья
винограда, вьющегося но стене дома. Все это я говорю лишь для того,  чтобы
показать, что сон у меня очень чуткий. И  меня  не  так-то  легко  застать
врасплох.
   Оставим эту тему. Поговорим лучше о яблонях. То есть дело опять-таки не
в них самих, они, так сказать, только повод. И чистая случайность,  что  я
говорю о них. Вы  вправе  спросить;  "Почему  именно  о  яблонях?  Почему,
например, не о сливах?" Но в саду за окном растут именно яблони, потому  я
о них и заговорил. Посадил их, прошу прощения, не я. Но очень их люблю.
   Не из-за яблок, нет. Яблоки меня ничуть не интересуют: их можно  купить
в лавке, если уж очень захочется. Кроме того, они обычно опадают, не успев
созреть. У нас тут часто бывают ураганы, ведь горы  совсем  неподалеку,  и
тогда по утрам в траве находишь множество  яблок.  Ну  ладно,  пусть  себе
падают. В конце концов, я не  торговец  фруктами.  Если  захочется,  можно
сварить из них кисель.
   Я люблю яблони даже зимой. Мне нравится, как они топорщатся  сучьями  и
как бы щупают ветвями воздух. В общем, у них  своя,  как  сейчас  говорят,
структура; да мне все равно. Не  удивляйтесь,  пожалуйста,  что  я  говорю
"люблю". Конечно,  понятие  "любовь"  довольно  расплывчатое.  И  наверно,
странно, когда кто-нибудь говорит: "Я люблю яблони". Но я просто не могу о
них не думать, вот в чем дело. Они стоят за окном на морозе - а ведь у нас
здесь иногда бывает чертовски холодно. Не то чтобы я их жалею -  это  было
бы уж слишком банально, - просто  я  спрашиваю  сам  себя:  "Как  они  это
выносят? О чем они думают?" А они, конечно же, думают,  иначе  и  быть  не
может. Вот бы только узнать о чем. И кажется, что,  когда  они  голые,  их
язык легче разгадать. Потому что  голубоватые  тени  на  снегу  прочерчены
очень четко, без лишних завитушек. То есть все выражено предельно  ясно  и
просто. Что же хотят они нам сообщить? А если не нам  -  не  следует  себя
переоценивать, - тогда кому стараются они поведать свои мысли?
   Жаль, ничего этого нам не узнать. Там стоят яблони, тут сижу я, все мы,
несомненно, о чем-то своем думаем, а между нами... Да, загвоздка именно  в
этом "между". Очень жаль! Очень обидно. И пожалуйста, не смейтесь.
   Однако ближе к делу. В один прекрасный  день  яблони  начинают  цвести.
Несмотря на все. И как цвести! От изумления теряешь дар речи.  И  если  не
удержишься, слезы покатятся сами собой. Ни перед каким другим, даже  самым
расчудесным цветком, такого ни с кем не случится. Увидев, к примеру, розу,
все же можно сказать: "Глядите-ка, до чего хороша!" Но только и всего.  То
ли дело яблоневый цвет. Тут уж ни слова из себя  не  выдавите.  Попробуйте
сами, ничего не  выйдет.  Сходное  чувство  вызывают  разве  лишь  голубые
колокольчики, что попадаются изредка на лесных полянах.  Замираешь  и  рта
открыть не смеешь, ибо любое слово режет слух. Однако  я  опять  отвлекся,
извините. Все же колокольчики не совсем то, слезы из глаз не  катятся.  Но
прошу вас, не считайте меня чересчур сентиментальным.  Речь  ведь  не  обо
мне, речь о яблонях. Я хочу  этим  только  сказать:  кто  не  замирает  от
восторга перед цветущей яблоней или хотя бы перед  цветущей  веткой  и  не
замолкает  на  полуслове,  тот...  тот...  тому  вообще  нельзя  доверять.
Убедитесь как-нибудь сами. И будьте с таким человеком поосторожнее.
   Короче, у меня не хватает слов. Или слуха. Да, кажется, так точнее:  не
хватает именно слуха. Видите ли, ведь ночью тихо, я лежу или там сижу,  не
важно, и окно открыто настежь. Я один,  я  не  сплю.  И  вроде  должен  бы
слышать, что говорят яблони - мне или между собой; однако же вот не слышу!
Если бы они говорили на каком-то языке, который мне  неизвестен  и  потому
непонятен, это бы еще куда ни шло, со временем можно было бы его  выучить,
сравнивая  и  сопоставляя.  Но  нет!  И  хотя  я  точно  знаю,   что   они
разговаривают, я ничего не слышу. Слуха, как я уже сказал,  слуха  мне  не
хватает. А уж коли слуха нет - сударь, не обижайтесь на мои слова,  -  это
такая напасть, что дальше и ехать некуда. Я намеренно избегаю более резких
выражений. Ведь мы хотим оставаться деловыми людьми, реалистами.
   Я уж пробовал ночью вставать и выходить в сад. Надеялся -  стану,  мол,
бродить под яблонями, может, что и  услышу.  Может,  они  переговариваются
друг с другом шепотом, чтобы, значит, ночной тишины не спугнуть. Но ничего
не вышло. Только насморк схватил. Я глух. Так что же, смириться? А они-то,
разговаривая там, за окном, и не подозревают, что я  глух.  Обращаются  ко
мне и думают, что я их слышу. Думают, мне просто до них дела нет,  раз  не
отвечаю. Но это невыносимо должны же вы понять. Совершенно  невыносимо.  Я
говорю  так  не  потому,  что  излишне  чувствителен.   Был   бы   слишком
чувствителен, вообще не стал бы вставать.
   Но улежать я не мог. Что-то толкало меня - назовите  это  любопытством,
если угодно. Ведь можно же было взять и закрыть окно. Кислород кислородом,
но некоторые считают, что спать в наглухо закрытой  комнате  полезнее  для
нервов. Да только нервы меня мало волнуют, все  равно  я  живу  один.  Мне
просто необходимо было выяснить, что там у яблонь происходит. Я хотел хоть
немного приобщиться к той жизни, которой они живут. И  не  только  в  пору
цветения, но и зимой, и летом. Осенью, например, поднимешь с земли яблоко,
оглядишь его хорошенько со всех сторон и бросишь опять в траву, потому что
незрелое. Звук падения я слышу, на это моего слуха хватает.  Но  во  время
цветения  деревья  живут  гораздо  более  бурно;  в  иные  ночи  до   того
расходятся, что просто мочи нет терпеть. Вот вам доказательство того,  что
цветок важнее, чем  созревший  плод.  И  значит,  мои  слова  выражают  не
субъективное  и  поверхностное  мнение,  а  факт.  Неоспоримый  и   вполне
прозаический факт.
   Ну хорошо, хорошо! Будем придерживаться фактов. Вот уже несколько ночей
я терплю страшные муки. Суета в саду усилилась сверх всякой меры - видимо,
яблоням стало тесно. Суета подкатывается к моему окну, прижимается к  нему
и даже втискивается в комнату, затягивая и меня в свой круговорот. Короче,
я не могу больше этого вынести. Я задыхаюсь.
   И вот я высовываюсь в окно и кричу: "Немного  погромче,  пожалуйста!  Я
вас не слышу. Вы же видите, я ко всему готов". А что еще мне им сказать?
   Кричу я  довольно  громко.  Ведь  на  дворе  ночь,  все  спят,  я  один
бодрствую. Можно не бояться, что кто-то услышит. И все же не рассказывайте
никому об этом, прошу вас. Мне было бы очень неприятно.
   Не могу точно сказать, очень ли громко я кричал  -  во  всяком  случае,
достаточно громко. Потому что они меня услышали, сударь, могу  поклясться,
что услышали. Слух у них тоньше, чем у меня, и они слышат, что я говорю. И
не только слышат, но еще и понимают мой язык, в то время как я...
   Ведь они наверняка что-то говорили, делали мне знаки, взывали  ко  мне,
хотели, чтобы я их понял, и удивлялись, что я никак не  откликаюсь  на  их
зов. Наверное, обсуждали это между собой и советовались, как бы им со мной
объясниться. И  не  одно  дерево,  не  два,  не  три,  а  много-много.  Их
становилось все больше. То ли сами приходили, будто их что-то сюда влекло,
то ли их позвали на помощь. Да-да, яблони искали в своей  среде  таких,  у
которых было больше опыта и  которые  могли  бы  подсказать,  как  следует
поступить в такой ситуации.
   Вот бы вам посмотреть на эту толчею! Они стекались  буквально  со  всех
сторон. Посмотреть? Я сказал "посмотреть"? Да, вы правы:  как  это  так  -
"посмотреть"? Потому что они, конечно... И все же это можно было  увидеть.
Ночь ломилась ко мне в комнату. И ночь, и яблони - все. Ужасная получилась
сутолока. Словно картина, написанная на холсте, ерзает в  своей  раме  или
шевелится кулиса, изображающая яблони на фоне ночи. А может, не кулиса,  а
тяжелый  занавес,  пусть  так:  но  позади-то  толпятся  они.  Я  бы   мог
дотронуться до них, и они до меня дотрагивались.  А  перед  окном,  где  я
стоял, началась форменная давка. Там  они  напирали  с  такой  силой,  что
картина едва не лопнула.
   Материал, на  котором  она  была  написана,  удивительно  эластичный  и
упругий. К тому же непрозрачный. То есть непрозрачный для меня,  ибо  они,
находившиеся  снаружи,  видели   меня   совершенно   отчетливо.   Какая-то
современная пленка. Бывают такие очки - с зеркальными стеклами.  Тот,  кто
их носит, видит все, что хочет, а остальным видно только пустое зеркало, а
глаз не видно. Очень неприятное ощущение, ничего не скажешь.
   Пленка эта еще и звуконепроницаема: я ведь уже говорил -  ни  звука  не
было слышно. Ну что тут станешь делать с этаким-то материалом? А что бы вы
сделали? Поставьте себя на мое место. Я  задержал  дыхание  и  еще  больше
высунулся из окна, чтобы хоть что-то  услышать.  Можно  сказать,  вплотную
прижался ухом к этой самой пленке. Не знаю  уж,  как  ее  и  назвать.  "Ну
пожалуйста, чуть погромче!" Может, я даже повторил свою просьбу  несколько
раз. Разве все упомнишь?
   Наконец они, видимо, смекнули, что я их  не  слышу.  Но  выпуклость  на
картине не исчезла: чтобы лучше видеть, они навалились всей своей тяжестью
на пленку и молча глядели на меня. А те, что стояли подальше, поднялись на
цыпочки и оперлись на тех, что впереди. Вероятно, теперь уже и они боялись
вздохнуть. Возникла как бы пауза, стало совсем тихо. Более, чем тихо,  ибо
тихо было и раньше. Они наверняка подали друг другу  знак:  Тес!  Тес!  Не
мешать!
   Тут я увидел, до чего они додумались. Вероятно,  среди  яблонь  нашлась
одна, у которой и ума, и опыта было побольше, чем у других.  Она-то  им  и
присоветовала. Ее они и дожидались. И вдруг я увидел это.
   Поначалу только какое-то светловатое пятно. Прямо у самого окна -  там,
где картина особенно  сильно  выгибалась  вперед.  А  может,  даже  уже  в
плоскости самой рамы. Я решил сперва - обман зрения. И  зажмурился,  чтобы
не поддаться обману.  Но  когда  я  открыл  глаза,  то  увидел  пятно  еще
явственнее. Оно стало отчетливее и проступало все яснее и яснее. При  этом
оно светлело. Они что-то преподносили мне,  очень  медленно  и  осторожно.
Очевидно, чтобы меня не отпугнуть. Они приложили это к пленке, которая нас
разделяла, прямо к моим глазам, прижали к ней, чтобы мне лучше было видно,
и терпеливо ждали, что я буду делать.
   Оказалось, что это был листок бумаги.  Простой  листок  белой  почтовой
бумаги. На нем было что-то  написано.  Крупными  четкими  буквами.  Нашими
буквами. Причем моим почерком. Они скопировали мой почерк, чтобы мне  было
легче прочесть и чтобы я их наконец понял. Теперь они стояли и  напряженно
ждали.
   Большими буквами  там  было  написано...  Пожалуйста,  приготовьтесь  к
самому неожиданному, потому что сейчас  я  скажу  нечто  такое,  чего  вам
никогда бы и в голову не пришло. Они даже не  забыли  проставить  в  конце
вопросительный знак, хотя мы с вами поняли бы их и без этого знака.
   Они написали на листке... выговорить и то страшно:  "Там  рай?"  Только
эти два слова и вопросительный знак.
   Ну как вам это понравится? Рай! Как  дети.  Право  слово,  смех,  да  и
только! Ночами не спишь, глаз не смы