даже очень хорошо сказано. Лучше бы  они
его ненавидели. Но я сейчас имею в виду другое. Я внес свою  лепту  в  то,
чтобы был уничтожен твой народ. Будь ты не Кассандра, ты  должна  была  бы
считать меня своим врагом. Но для нас с тобой обычное разделение на друзей
и врагов утратило смысл. Мы должны общаться друг с другом на ином языке. Я
всегда считал, что для нас,  этих  немногих,  крайне  важно  при  встречах
общаться вне принятых норм и все, что мы утаиваем  от  остальных,  открыто
говорить друг другу. Ибо если ошибется один из нас - это много  хуже  того
ничтожного вреда, который наносят  ошибки  других.  Я,  может  быть,  тоже
однажды повстречался с богом.
   (Отец нам так и не сказал, что ответила на это Кассандра.  Если  она  в
самом деле была такой, какой он ее описал, я почти готов предположить, что
она кивнула головой. Ведь сегодня повсюду рассказывают, что боги принимали
участие в отцовской судьбе и не раз лично в нее вмешивались.  И  Кассандра
должна была бы это понять. Конечно, мы-то - то есть я, да и, пожалуй,  моя
мать - тогда еще ничего об этом не знали.)
   - А что, если мои чувства обманули меня и я себе это только  вообразил?
Разве мы можем сказать наверняка: вот так и так это было?..  Я  ведь  хочу
того же, что  и  ты,  Кассандра.  Я  хочу  воспрепятствовать  тому,  чтобы
Агамемнон, победитель Трои, попал в еще большую беду.
   - Что же ты хочешь узнать от меня? - спросила тогда Кассандра.
   - Это в самом деле был Феб?
   - Да.
   - И ты не ошиблась?
   - Как же можно в нем ошибиться?..  Это  видно  сразу.  Он  стоял  среди
масличных деревьев, в полдень...  Чего  об  этом  спрашивать?  Ты  же  все
прекрасно знаешь. Как только я вошла, ты сразу это понял.
   Эти слова явно  убедили  отца.  А  может,  пока  она  говорила,  что-то
особенное было в ней, и он это почувствовал.
   - Ну а ты? - спросил он.
   - Я убежала.
   - Ты разве не знала, что он тебя полюбил?
   - Знала...
   - Откуда? Он это сказал?
   - Это же и так видно.
   - Но как же ты могла от него убежать? Разве так можно?
   - Я испугалась, - ответила Кассандра. При  этом  она  снова  задрожала,
будто и сейчас испугалась снова.
   - Видите, - обратился отец к матери и ко мне, - все так просто. Вот  мы
считаем себя умными и ломаем голову над причинами, которых  вовсе  нет.  А
самая естественная в мире вещь -  испуг  молодой  девушки  -  нас  уже  не
удовлетворяет. Она  убежала  от  своей  судьбы,  когда  та  раскрылась  ей
навстречу, и в наказание она принуждена снова ее искать. Вот как это было.
И она ее нашла.
   Поскольку отец явно закончил свой рассказ, я спросил его, говорил ли он
еще и после с Кассандрой.
   - Как же я мог? Я, верно, очень ловко остерегался.
   Не раз потом я раздумывал над тем, что он имел в виду при этих  словах.
Сейчас, когда я уже состарился, я склоняюсь к мысли, что он ощутил  судьбу
и благоговейно отступил в сторону. Это на него и похоже.
   Мы никогда не узнали, что сообщила Кассандра Агамемнону,  намекнула  ли
она лишь в общих словах на грядущую беду или во всех ужасных  подробностях
прозрела убийство вернувшегося царя Эгисфом и Клитемнестрой. Отец, похоже,
на самом деле ничего об этом не знал, да и не интересовался этим.  Мы  все
удивляемся сегодня, почему Агамемнон, раз он так точно знал все,  что  ему
предстоит, и, судя по тому, что рассказывают, вполне верил этому, - почему
он не принял никаких защитительных мер. Ведь солдаты  любили  его  и  были
испытаны в долгих боях. Стало  быть,  ему  было  легче  легкого  сразу  по
прибытии на родину навести порядок и уничтожить  приверженцев  Эгисфа.  Но
ничего подобного он не сделал. Единственное  объяснение  этому  -  что  он
устал.
   Само собой разумеется, я спросил Пилада, знает ли  он  еще  что-нибудь.
Больше он  явно  не  хотел  ничего  рассказывать,  но  я  упорствовал.  Он
отвернулся и начал долго откашливаться. Это было так трогательно - пожилой
человек, он все еще стыдился того, что однажды подслушал чужой разговор, и
все еще корил себя за это.
   - Я не нарочно, - несколько раз повторил он, - ты не думай. Но я бы мог
и уйти, как только услышал, что они разговаривают там, в палатке. Однако я
просто не мог сдвинуться с места. Стыдно,  что  там  ни  говори.  Я  тогда
просто был не в себе.
   В просторной палатке царя было, очевидно, два выхода. Во всяком случае,
сзади к ней примыкала еще маленькая палатка - склад или уж не знаю что,  -
и там спал Пилад, чтобы всегда быть под рукой, если он понадобится царю. И
через эту палатку можно было  тоже  войти  в  царскую  снаружи.  Так  вот,
произошло это сразу после разговора моего отца с Кассандрой или уже  позже
вечером - неважно. Пилад, ничего дурного не думая, вошел в  эту  маленькую
палатку за каким-то делом. Он вовсе не старался держаться тихо. Да и зачем
ему было?
   - Я уж давно выбросил из головы всю  эту  историю  за  всякими  другими
делами, - вспоминал он, - а их было немало в  связи  с  отплытием,  можешь
поверить.
   И он еще и сейчас удивлялся тому, что его не слыхали.
   - Ты только представь себе - нас разделяла лишь тонкая стенка  палатки.
Настолько они, видно, были погружены в свой разговор.
   Вдруг он услышал,  что  в  палатке  разговаривают,  и  остановился  как
вкопанный.
   - Слов Кассандры я не мог различить. Она говорила очень тихо. Это  было
скорее бормотание, но какое бормотание! От него, мне  казалось,  шевелятся
стены палатки, а ведь день был безветрен и совершенно тих. Я  почувствовал
будто головокружение - то ли от жары, то ли  от  беготни,  -  хотя  раньше
ничего такого со мной не бывало. Осторожно положил  я  руку  на  полотнище
палатки, чтобы проверить, на самом  ли  деле  оно  шевелится.  Но  слов  я
никаких не разобрал.  А  потом  вдруг  все  прошло.  Долгое  время  стояла
невероятная тишина. Вообще бесконечнее всего длились паузы.  Когда  я  уже
совсем было подумал, что ошибся, я вдруг услышал голос Агамемнона:
   "А дальше?"
   Ответа на этот вопрос не последовало.
   "Это все, что ты можешь мне сказать?" - спросил он  тогда  еще  раз.  И
снова Кассандра промолчала.
   "Ну хорошо. Благодарю  тебя.  Никому  не  говори  об  этом",  -  сказал
Агамемнон. Тем  самым  он  отпускал  Кассандру.  Я  весь  напрягся,  чтобы
расслышать, как она будет выходить  из  палатки.  Но  шагов  я  так  и  не
услыхал. Похоже, они оба там не шевелились - и она, и Агамемнон. Сидел  ли
он за столом, а она стояла напротив него? Смотрели ли они  неотрывно  друг
на друга? Это очень мучительно - когда ждешь вот так, как я  тогда,  и  не
можешь видеть, какие у них лица. Я раздумывал, не  должен  ли  я  войти  и
вывести Кассандру: может быть,  она  уже  докучала  царю?  Или  просто  не
поняла, что он ее отпустил, поскольку не знала  его  обычаев?  Но  у  меня
перехватило дыхание.  Со  стороны  бухты  слышались  удары  молота  -  там
готовили корабли к отплытию. Время от  времени  доносились  голоса  людей,
проходивших невдалеке от палатки. Пришла бы хоть одна живая душа,  подумал
я, с донесением или с вопросом или кто-нибудь  из  военачальников,  и  все
было бы хорошо. Но никто не приходил. Мы были совершенно одни на земле.
   И тогда послышался голос: "Я устал". Он разрывал  человеку  сердце.  То
был голос царя. А  потом  еще  раз  собрал  царь  последние  силы,  и  его
прорвало:
   "Ну что ты еще стоишь? Зачем вообще ты мне все это рассказываешь? Уж не
думаешь ли ты, что я после этого  брошу  своих  солдат,  отпущу  их  одних
домой? А  сам  останусь  здесь  и  забьюсь  в  какой-нибудь  подвал  твоей
разгромленной Трои? Уж не вместе ли с тобой? А когда будут проплывать мимо
корабли и люди увидят наш жалкий дымок  над  грудой  руин,  они  станут  с
презрением тыкать пальцем: и это называется царь! Видать, он  жалеет,  что
уничтожил Трою. А я не жалею, слышишь?  Или  ты  пришла,  чтоб  надо  мной
посмеяться? Ведь, если все будет так, как ты  говоришь,  тебе  бы,  именно
тебе, надо больше других радоваться, ибо я все отнял у тебя,  и  превратил
тебя в рабыню, с которой могу делать все, что хочу. Чего вам еще  от  меня
надо? Все я, один я! Скажите спасибо, что я положил конец этой войне! Чего
еще, собственно, от меня хотят?"
   И тут вдруг вечерний воздух наполнился ревом - то  ревел,  уж  не  знаю
почему, скот, предназначенный для  завтрашнего  жертвоприношения.  Мы  все
трое содрогнулись. Я, по-моему, даже втянул голову в плечи.
   "Хорошо, оставайся со мной", - сказал Агамемнон, когда все  смолкло.  И
голос его был теперь ласков и тих.
   Наконец-то я смог пошевелиться. Я быстро вышел из палатки, по  не  стал
уходить далеко, а нарочно замешкался поблизости, чтобы  меня  сразу  могли
найти, если понадоблюсь. И в самом деле  Агамемнон  очень  скоро  вышел  и
кликнул меня. Сначала я боялся взглянуть на него, но он  был  точно  такой
же, как всегда.
   "Остались еще какие-нибудь дела, Пилад? - спросил он. -  Ну  хорошо.  Я
пошел спать. Не забудь разбудить меня".
   А я всю ночь не спал. Я сел на  лагерный  вал  и  попытался  надо  всем
поразмыслить.  На  палатках  плясали  алые  отсветы   факелов,   зажженных
плотниками,  работавшими  на  кораблях.  Я  смотрел  на   бурую   равнину,
перенесшую  столько  битв.  Ничто  не  шевелилось.  Где-то   там,   вдали,
возвышалась во тьме гигантская груда  камней.  Это  была  Троя,  и  мы  ее
разрушили. Я слышал, как кричит сова. И  слышал,  как  вкрадчиво  шелестит
ночной ветер в деревьях Иды. Мне было очень тоскливо. Я был слишком молод,
чтобы все это понять.
   Только ты не подумай, Телемах, что  Агамемнон  просто  был  охотник  до
юбок. Раньше, давно, может быть в начале войны, - да. Рассказывают,  из-за
одной девки он даже ввязался в шумную ссору. А что  тут  такого,  в  конце
концов? Мы были солдаты, а со многими рабынями это дело проще простого. Но
с тех пор, как я прибыл под Трою - а я ведь был при нем день и ночь, -  он
ни разу ни с одной не спутался. У него просто и времени не было.
   - Что ты все его оправдываешь? Ни к чему это, - сказал я Пиладу.
   - Да я не оправдываю. Но все-таки лучше поменьше об этом болтать.  Люди
все поймут не так. А эта... с этой вообще все было по-другому.
   - А на следующее утро? - спросил я.
   - Да, мне, стало быть, ведено было его разбудить.  Незадолго  до  того,
как солнце поднялось из морских волн, я вошел в палатку. Но  тут  я  вдруг
растерялся. Обычно я просто подходил к его ложу, и чаще  всего  глаза  его
уже бывали открыты. А тут я все медлил... Ты понимаешь. Но она, как видно,
услыхала мои шаги или увидела мою тень на полотнище палатки. Она не  спала
и сразу вышла мне навстречу. "Уже пора?"  -  спросила  она,  и  я  кивнул.
"Хорошо, - сказала она, - я его разбужу".
   А потом уже у меня не было времени следить за ними. Дел было по  горло:
снимать палатки, укладывать, грузить на корабли и все  такое.  Лишь  после
отплытия, уже на корабле, я перевел дух...
   А я об этом  и  отца  спросил.  Не  в  тот  вечер,  когда  он  нам  все
рассказывал, а на другой день. Матери тогда не было. Мы сидели в оружейной
комнате и осматривали доспехи. Я спросил его, видел ли он  Агамемнона  еще
раз до отплытия.
   - Конечно, - ответил отец; - Мы же попрощались.
   - А Кассандра?
   - Кассандра стояла за его спиной как тень.
   - А потом?
   - Я кивнул ей. Потом Агамемнон пошел по сходням на корабль, а Кассандра
за ним, ступая точно след в след. Вот и все. Старые соратники не  очень-то
чувствительны. Или, во всяком случае, делают вид, что они не таковы.
   Но я не мог поверить, что это все, и  отец,  как  видно,  это  заметил.
Спустя некоторое время мы подошли к окну и посмотрели вниз  на  Итаку,  на
гавань, на корабли и на голубое море. Совсем близко от нас с резким криком
прочертила воздух чайка: решила, что мы собираемся ее покормить.
   - Вот сидят теперь, - снова начал отец, - эта умильная, почтенная пара,
Менелай и Елена, в Спарте, и с таким же успехом можно  было  бы  не  вести
вообще никакой войны. Если вдуматься, что-то тут не так. Не спорю -  такие
люди тоже должны быть. Но подлинным завершением странной этой  войны  была
все-таки та, другая пара.
   О том, что ему самому понадобились  долгие  годы,  чтобы  вернуться  на
родину - нищим, без солдат, - что и после этого не улеглась в нем тревога,
разбуженная войной, и снова потом погнала его по свету, - об этом отец  не
сказал.



    Ганс Эрих Носсак.
    Клонц

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с нем. - Е.Михелевич.
   В кн.: "Ганс Эрих Носсак. Избранное". М., "Радуга", 1982.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 20 September 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Когда мир вокруг нас рухнул, мы увидели, что только  одного  не  смогли
предугадать... Что погибнет все, что казалось нам хорошим и чем  мы  очень
дорожили, было ясно с самого начала.  Да  и  какие  могли  быть  основания
надеяться на иной исход? Ладно, решили мы, ничего не  поделаешь.  Создадим
все заново.
   Но едва гроза миновала, выяснилось, что даже в  этом  мы  заблуждались.
Хотя взялись за дело тотчас, пытаясь воссоздать по памяти  всех  тех,  без
кого мир казался нам пустым и голым. Мы трудились, не жалея  физических  и
душевных сил. Некоторые не оставляли попыток ни днем ни ночью, несмотря на
то что сами падали с ног от усталости и голода. Их лица блестели от  пота,
хотя было холодно,  как  в  космосе,  и  ветер  свистел  в  провалах  окон
мастерской. Но без матери-то никак нельзя, как ни крути. Отца тоже неплохо
бы заиметь, а попозже не мешало бы обзавестись и другом. Но сперва все  же
возлюбленной. Без нее не обойтись. Уж очень славно было когда-то у тебя на
душе; слов  не  хватает,  чтобы  описать,  как  она  выходила  из  дому  в
предвечерний сад, как спускалась по ступенькам террасы, как платье на ходу
слегка обрисовывало ее колени; это было как гимн, звучащий в  тебе  самом.
Или же ночью, когда она спала,  а  ты  сидел  у  ее  изголовья  и  не  мог
надивиться, что такое чудо вообще  существует.  И  чувствовал,  что  готов
обшарить все тайники вселенной ради того, чтобы отыскать и предоставить ей
самого господа бога. Мол, вот он, любуйся!
   Однако  ничего  у  нас  не  получалось.  Все  исчезало   куда-то.   Или
расползалось под руками, превращаясь в какое-то месиво. То ли материал был
не тот, то ли брались за дело не с того конца. Да, было  отчего  впасть  в
отчаяние, и кое-кто из нас и впрямь отчаялся. Неужто крушение мира еще  не
завершилось? Неужто цветы уже никогда не зацветут, как  прежде?  Некоторые
из нас шатались без цели, то и дело  останавливаясь  как  бы  невзначай  и
оглядывая море развалин. Они напускали  на  себя  рассеянный  вид,  словно
гуляют просто так и даже слегка скучают, как бывает, например, в  отпуске.
Чтобы никто не заметил, как напряженно вслушиваются они в пустоту.  Должен
же быть какой-то выход? Ведь ответственность в конце концов ложится на нас
самих.
   Если на дворе апрель, они дивятся каким-то желтеньким цветочкам,  вдруг
выглянувшим из-под кучи битого кирпича, бывшей некогда домом. Кто  бы  мог
такое предугадать? Говорят,  цветочки  эти  называются  мать-и-мачеха,  да
разве дело в названии? А  когда  на  дворе  зима,  все  развалины  покрыты
снегом. Тоже жуткое зрелище, но все-таки...
   Однако есть нечто похуже, чем крушение надежд немедленно  заселить  эту
пустыню теми, кто  ушел  безвозвратно.  Видимо,  есть  такие  человеческие
особи, которые не только не погибли при  всеобщей  катастрофе,  не  только
выжили, как бы ее и не заметив, но даже приобрели большую  весомость,  чем
прежде. Причем как раз те, которые и до нее были почти невыносимы. Правда,
в то время распространяться о них было не  принято;  ведь  они  были  наша
плоть и кровь, и мы за них стыдились. Кроме того, казалось, что желать  их
смерти непорядочно, хотя в душе все признавали, что без  них  дышалось  бы
куда легче. И то, что именно все хорошее погибло, как теперь выясняется, а
выжили, наоборот, лишь эти особи, или как там их еще называть  (ибо  я  не
решаюсь  величать   их   людьми),   которые   теперь   похваляются   своей
несокрушимостью, - это еще ужаснее, чем крушение мира.
   Один ученый - правда, не медик - сказал мне: "Ничего удивительного, они
просто намного жизнеспособнее". Будь проклята эта их жизнеспособность! Мне
куда милее нежная жизнестойкость любимой женщины. И куда ценнее  не  менее
хрупкая жизнестойкость господа бога,  про  которого  все  еще  неизвестно,
уцелел ли он сам. Но вместо них  -  повсюду  эти  существа,  похваляющиеся
своей живучестью и процветающие как никогда, ведь теперь никто не стоит  у
них поперек дороги.
   Вот уже несколько месяцев не покидало меня смутное  ощущение,  что  все
обстоит именно так. Но я отгонял от себя эти мысли.  Уговаривал  себя:  да
ведь это же невозможно! Ты ошибаешься, ты считаешь так  лишь  потому,  что
тебе самому отнюдь не все удается, как хочется. А это удручает.  Вот  ведь
другие-то только пожимают плечами. Значит, дела не так уж плохи, а  то  бы
все стали бить тревогу. Потому что мы ведь должны сплотиться  и  опереться
друг на друга, если хотим, чтобы жизнь вообще возродилась.
   Но с тех пор, как  я  опять  повстречал  Клонца,  я  понял  все.  Можно
пережить  человеческие  заблуждения  или,  если  угодно,  грехи,  пережить
убийства, войну, голод, мороз и смерть, все это понятно, и  все  равно  до
последней минуты останется возможность все поправить. Как бы это  ни  было
ужасно, но все это ничто по сравнению с тем фактом, что Клонц еще жив.
   Я приберегал упоминание о нем к концу. Все мне  казалось,  что  удастся
этого избежать. Да, видно, зря, придется рассказать все, как было. Когда я
вновь встретил его, я воскликнул: "Игра не стоит свеч!"
   Я перерыл  ящики  письменного  стола.  Но  у  нас  из  предосторожности
отобрали оружие. Зачем я не погиб вместе со всеми, когда наш  час  пробил?
Что ж, пистолет - не единственный способ наверстать упущенное.
   Вот какие дела.
   Подобные вещи не следует говорить вслух. Я знаю, как смешон тот, кто их
говорит, но ничего не делает. И  то,  что,  вероятно,  половина  уцелевших
думает так, а я лишь высказываю  эти  мысли  вслух,  по  сути,  ничего  не
меняет. Я даже знаю, почему я их высказываю.  Просто  пытаюсь,  говоря  об
этом, выдержать еще одну ночь или хотя бы еще один час. Тот ученый  назвал
бы это жизнеспособностью.  Неужели  так  никто  и  не  понимает,  что  эта
пресловутая жизнеспособность всего лишь шаткая дощечка над пропастью?  Что
ж нам теперь - сбросить с себя, как балласт,  все,  что  веками  считалось
благородным и честным, и положиться лишь на  эту  искорку  жизни,  которая
тлеет и нас и никак не погаснет? Тогда мы все уподобимся Клонцу; поэтому я
остаюсь при своем: игра не стоит свеч. За последние годы  перед  крушением
мы куда как наловчились скрывать свой страх  и,  видя,  что  смерть  косит
людей вокруг, говорить: "Не имеет значения". Только очень проницательный и
сторонний наблюдатель мог бы заметить, что кончик  носа  у  нас  при  этом
слегка бледнел и зубы чуть глубже вонзались в бескровную мякоть  губы.  Мы
скрываем страх не для того, чтобы изобразить  несокрушимую  силу  духа,  а
просто инстинктивно ощущаем, что стоит нам  его  проявить,  как  покатится
волна повального страха, которую уже ничем не  остановить.  Но  роль  свою
надо вести очень тонко, что  требует  больших  усилий.  Время  от  времени
приходится даже изображать  на  лице  печаль,  ибо  ничто  так  не  вредит
правдоподобию образа, как  переигрыш.  И  если  я,  к  примеру,  увлекшись
ненароком, вдруг начну проповедовать нечто возвышенное, то тут же сам себе
подставлю ножку, чтобы кубарем скатиться с кафедры и рассмешить  прихожан.
Уж  Клонц-то  наверняка  засмеется.  И,  потирая  от  удовольствия   руки,
подумает: хорошо живу, раз могу за свои  деньги  позволить  себе  вечерком
такую забаву. И ему ни за что не понять, ч