ышал  звон  твоего  ручейка, а,  значит,  тебе  придется  беспрерывно
спускать воду.
     Я останавливаюсь на этом для того, чтобы ты поняла, что если даже самые
интимные  и  незначительные моменты  твоего  существования  будут  подчинены
предписаниям, стоит тем более задуматься над тем, какого размаха принуждения
будут давить на тебя всю жизнь.
     Ты  голодна? Ешь мало,  потому что ты должна  оставаться худой, не ради
удовольствия увидеть обращенные на тебя на улице взгляды, -- их  не будет, -
а потому, что иметь округлые формы стыдно.
     Ты  обязана быть  красивой. Если  тебе  это  удается,  твоя красота  не
принесет   тебе  никакой  радости.  Единственные  комплименты,   которые  ты
услышишь, прозвучат из уст жителей запада, а  всем  хорошо известно, что они
лишены  всякого  вкуса. Если ты созерцаешь в  зеркале  свою  красоту,  пусть
причиной тому будет страх, а не удовольствие, потому что красота не принесет
тебе ничего, кроме  опасения  потерять ее.  Если ты красивая девушка,  ты не
представляешь собой ничего особенного. Если ты некрасива, ты еще меньше, чем
ничего.
     Ты обязана  выйти  замуж, предпочтительнее до двадцати  пяти лет,  даты
истечения твоего срока годности. Твой  муж не будет любить тебя, если только
он не идиот. А  быть любимой идиотом  глупо. В любом случае, будет  он  тебя
любить или нет, ты его не увидишь. В два часа ночи домой вернется изнуренный
и  зачастую пьяный  мужчина,  чтобы рухнуть на  семейное  ложе,  которое  он
покинет в шесть утра, не обмолвившись с тобой словечком.
     Ты  обязана иметь детей,  с которыми будешь обращаться как с божествами
до трех лет, возраста, когда одним махом ты изгонишь их из рая, чтобы отдать
на военную службу, которая продлится от трех до восемнадцати лет и  затем от
двадцати  пяти  лет  до смерти.  Ты  обязана  производить  на свет создания,
которые будут столь  же несчастны,  насколько счастливыми будут  первые  три
года их жизни.
     Тебе  кажется это  ужасным? Ты не первая, кто так думает. Тебе подобные
думают так с 1960 года. И ты прекрасно видишь, что это ни к чему не привело.
Некоторые  из  них  бунтовали. Ты тоже, может  быть, взбунтуешься  во  время
единственного свободного  периода твоей жизни,  от восемнадцати  до двадцати
пяти лет.  Но  в двадцать пять  ты  вдруг  увидишь, что до  сих пор не вышла
замуж, и тебе станет стыдно. И тогда  ты расстанешься со своим эксцентричным
нарядом, чтобы облачиться в  опрятный костюмчик,  белые колготки  и  смешные
туфельки, ты подчинишь  свою великолепную гладкую  шевелюру жалкой укладке и
почувствуешь облегчение, если кто-нибудь -- муж или коллега -- захочет тебя.
     Маловероятно, что ты выйдешь замуж по любви, но если это произойдет, ты
будешь несчастна, потому что увидишь, как страдает твой муж.  Лучше  тебе не
любить  его: это позволит остаться  равнодушной к  крушению  его  идеалов, у
твоего  мужа  они еще сохранились. К  примеру, он надеялся, что  будет любим
женщиной. Однако  же, он быстро заметит, что ты его не любишь. Можешь ли  ты
любить  кого-нибудь,  если твое сердце  в  гипсе?  Слишком много  норм  тебе
внушили,  чтобы ты могла полюбить. Если ты кого-то любишь,  значит, ты дурно
воспитана. В  первые  дни после  свадьбы  ты  будешь  притворяться. И  нужно
признать,  что ни одна женщина не способна притворяться столь же талантливо,
как ты.
     Ты  обязана жертвовать собой ради других. Но не думай, что те,  кому ты
приносишь себя в жертву, станут от этого счастливее. Это лишь позволит им не
краснеть за тебя. У тебя нет ни малейшего шанса ни самой быть счастливой, ни
осчастливить кого-нибудь.
     А   если  вдруг  по  какой-то  случайности  ты   избегнешь  одного   из
предписаний, не думай, что ты победила, знай, что ты ошибаешься. Впрочем, ты
и сама скоро это поймешь, поскольку иллюзия победы лишь временна. Не радуйся
мгновению,  оставь эти бредни жителям запада. Мгновение ничтожно, твоя жизнь
ничто. Только десятки тысячелетий могут иметь значение.
     Если  это тебя утешит,  то  знай,  что  никто не  считает  тебя  глупее
мужчины. Ты великолепна, это бросается в  глаза даже тем, кто  унижает тебя.
Однако, если подумать, так ли уж это утешительно?  Если бы, по крайней мере,
с тобой обращались, как с низшей, твой ад  был бы легко объясним, и ты могла
бы бороться с  этим  по законам  логики с помощью  твоего блестящего ума. Но
тебя считают равной, даже вышестоящей, а потому мысль  о геенне абсурдна, и,
следовательно, нет и средств, чтобы покончить с этим.
     Хотя нет, одно все-таки есть.  Одно единственное, но на  него ты имеешь
полное право. Если ты не была столь глупа,  чтобы обратиться в христианство,
ты  имеешь  право  на самоубийство. В Японии это  большая  честь.  Не  думай
только,  что в  ином мире тебя  ждут  райские  кущи,  описанные симпатичными
европейцами. По ту  сторону нет ничего замечательного. Подумай лучше о своей
посмертной репутации,  вот что важнее. Если ты покончишь с собой,  она будет
блестящей,  а твои  близкие  смогут тобой гордиться.  У тебя будет  почетное
место в фамильном склепе, а это самое высшее упование, дарованное человеку.
     Конечно, ты можешь и  не  убивать себя. Но тогда  рано или поздно ты не
выдержишь и  чем-нибудь  обесчестишь  себя: или  ты  заведешь любовника, или
растолстеешь,  или  станешь ленивой, кто знает. Давно замечено, что  люди  в
целом и женщины в частности не способны прожить долгое время,  не поддавшись
какому-либо из  плотских удовольствий. И если мы избегаем этого, то вовсе не
из пуританских принципов, нам чужда эта американская одержимость.
     В  действительности, сладострастия  нужно избегать потому,  что от него
потеют. Нет  ничего постыднее пота. Если ты с  жадностью глотаешь свою чашку
горячей лапши, если ты предаешься безумствам секса, если зимой ты дремлешь у
сковородки,  ты  вспотеешь.  И   тогда  никто  уже  не  усомнится   в  твоей
вульгарности.
     Не стоит колебаться между потоотделением и  самоубийством. Пролить свою
кровь настолько же почетно, насколько  отвратительно истекать потом. Если ты
предашь себя смерти, ты больше никогда не вспотеешь, и твоя тревога уляжется
навсегда.

     Я не думаю,  что удел японца завиднее. Судя по фактам, совсем наоборот.
Японка  может  распрощаться с адской работой, выйдя замуж. А  не работать на
японском предприятии уже само по себе означает конец.
     Но  японец еще не задушен. В  юном возрасте в нем не  уничтожили веру в
свои идеалы. У  него есть  основополагающее  человеческое право:  мечтать  и
надеяться. И он не лишает себя этого. Он живет в вымышленном мире, в котором
он свободен и сам себе господин.
     Японка  лишена  этой отдушины, если  она  хорошо воспитана, а  таковыми
являются  большинство японских  девушек.  Ей,  если  можно так выразиться, в
детстве  ампутировали  способность предаваться иллюзиям. И поэтому я глубоко
преклоняюсь перед всякой японкой, еще не  покончившей с собой.  С ее стороны
оставаться в живых  является актом сопротивления, исполненным мужества сколь
бескорыстного столь и возвышенного.


     Так думала я, глядя на Фубуки.
     - Можно узнать, что вы делаете? -- спросила она меня резким тоном.
     - Мечтаю. С вами никогда такого не бывает?
     - Никогда.
     Я улыбнулась. Господин Саито совсем недавно стал отцом второго ребенка,
мальчика. Японский язык  обладает чудесной возможностью создавать имена  без
ограничений,  используя  любые части речи.  И благодаря  этой странности,  а
японская культура изобилует странностями, те,  кто  не имеет права  мечтать,
носят самые поэтичные имена, как Фубуки. Родители могут позволить себе самый
тонкий лиризм, если речь идет об имени  девочки. В отместку, если нужно дать
имя  мальчику,  ономастическое  творчество   впадает  в  самые  смехотворные
крайности.
     Поскольку  совершенно  законным  образом  можно   было  использовать  в
качестве имени глагол  в неопределенной форме, господин  Саито назвал своего
сына Цутомеру, что означает  "работать". Мысль о  том, что в качестве  имени
парень получал жизненную программу, рассмешила меня.
     Я представляла, как  через несколько лет, ребенок вернется из  школы, и
мать скажет ему: "Работать! Иди работать!" А если он окажется безработным?
     Фубуки была безупречна. Ее единственным недостатком было то, что в свои
двадцать девять лет, она еще не  вышла замуж. Нет  никакого сомнения  в том,
что она стыдилась этого. Хотя, если поразмыслить, то  такая красивая девушка
до сих пор не нашла себе мужа только потому, что она была безупречна. Потому
что она приложила максимум усилий к выполнению того первостепенного правила,
которое  послужило  именем сыну  господина  Саито.  Вот  уже  семь  лет  она
полностью посвящала  себя  работе. И не  безуспешно,  поскольку  она сделала
карьеру редкую для представительниц женского пола.
     За этим занятием у нее совершенно не  оставалось времени на замужество.
Однако,  нельзя было сказать, что она работала  слишком много,  поскольку по
мнению  японца,  невозможно  работать  "слишком  много".  Таким  образом,  в
правилах  поведения  для женщин было противоречие:  оставаться  безупречной,
работая на износ, приводило к тому,  что девушка достигала возраста двадцати
пяти  лет,  так  и  не  выйдя  замуж, а потому переставала быть безупречной.
Верхом садизма  подобной системы  была  ее  непоследовательность: соблюдение
правил вело к их нарушению.
     Стыдилась ли Фубуки  своего затянувшегося девичества? Без сомнения. Она
была слишком озабочена собственным совершенством, чтобы манкировать малейшим
предписанием. Меня интересовало,  бывают ли  у нее любовники, но  можно было
точно сказать, что она не стала бы хвастаться  грехом леснадешико (надешико,
"гвоздика",   символизирует   ностальгический    идеал   молодой    японской
девственницы). Я  знала, чем занято ее время, и не  представляла, чтобы  она
могла позволить себе банальную авантюру.
     Я  наблюдала  за  ее  поведением,  когда  ей  приходилось иметь дело  с
холостяком,  красивым  или  уродливым,  молодым  или  старым,  приятным  или
отвратительным,  умным или глупым, не важно, лишь бы  он  не был ниже ее  по
рангу; манеры моей начальницы внезапно становились подчеркнуто мягкими, даже
чуть агрессивными. Ее  руки начинали нервно поправлять  широкий пояс, пряжка
которого  все  время  сдвигалась  с  центра.  Ее голос становился  ласкающим
настолько, что почти напоминал стон.
     Про  себя  я  называла  это  "брачными играми" мадемуазель  Мори.  Было
забавно наблюдать, как моя мучительница принималась за эти обезьяньи ужимки,
так  портившие  ее  красоту  и унижавшие  ее достоинство.  И  все же у  меня
сжималось сердце, когда я  видела, как эти самцы, ради которых она совершала
свои  патетические  попытки  соблазнения, абсолютно  ничего  не  замечали  и
оставались бесчувственными. Иногда мне хотелось встряхнуть их и крикнуть:
     - Ну, давай же, будь хоть  немного галантнее! Ты  не видишь, на что она
идет ради тебя?  Я согласна,  ее это не красит, но если  бы ты знал, как она
красива, когда не  жеманничает.  Впрочем,  она  слишком хороша для тебя.  Ты
должен плакать от радости, потому что эта жемчужина  остановила на тебе свой
выбор.
     Что до Фубуки, то мне хотелось сказать ей:
     -    Прекрати!   Ты   действительно   думаешь,   что   твое   кривлянье
привлекательно?  Ты  настолько  более  соблазнительна, когда ругаешь  меня и
обращаешься со мной, как с собакой. Если тебе это поможет, вообрази, что он,
это я. Говори с ним  так  же,  как со  мной, тогда  ты будешь высокомерной и
презрительной,  ты  скажешь ему, что он тупое ничтожество, и увидишь, что он
не останется равнодушным.
     И еще мне хотелось шепнуть ей:
     - Не лучше ли в сто раз оставаться всю жизнь незамужней, чем обременять
себя  этим никчемным субъектом.  Что  ты будешь  делать с таким мужем? И как
можно  стыдиться того, что ты не  вышла замуж ни за одного из них, ты, такая
возвышенная, богиня, сошедшая  с Олимпа, шедевр этой планеты? Они  почти все
ниже тебя ростом, может в этом есть предзнаменование? Ты слишком высокий лук
для этих жалких стрелков.
     Когда добыча ускользала,  выражение  лица  моей  начальницы молниеносно
сменялось с манерного на безразлично-холодное. Бывало, что она замечала  мой
насмешливый взгляд, и тогда ее губы сжимались от ненависти.
     В дружественной Юмимото компании работал голландец двадцати семи лет по
имени  Пит  Крамер.  Не смотря на то,  что он  не  был  японцем,  он  достиг
должности равной по статусу должности моей мучительницы. Поскольку  его рост
равнялся одному метру девяноста сантиметрам, я подумала, что он мог бы стать
неплохой партией для Фубуки. И действительно, когда ему приходилось бывать в
нашем офисе, она  пускалась в  неистовые брачные игры,  беспрестанно  теребя
свой ремень.
     Это был статный,  хорошо сложенный молодой  человек. Тем  более  он был
голландцем: это наполовину германское происхождение делало простительной его
принадлежность к белой расе.
     Однажды он сказал мне:
     - Вам повезло, что вы работаете с мадемуазель Мори. Она так добра!
     Это  признание  меня  позабавило.  Я  решила  воспользоваться  этим,  и
повторила то же самое моей коллеге, не без  ироничной  улыбки, говоря про ее
доброту. Потом я добавила:
     - Это значит, что он влюблен в вас.
     Она посмотрела на меня в замешательстве.
     - Это правда?
     - Совершенно определенно, - заверила я.
     На  несколько мгновений это  ее  озадачило.  Вот, что  она должна  была
думать: "Она  белая,  а,  значит,  знает  обычаи белых.  Один  раз  можно ей
довериться, но только нельзя, чтобы она догадалась".
     Приняв равнодушный вид, она сказала:
     - Он слишком молод для меня.
     - Он на  два  года  моложе  вас.  По японской традиции,  это прекрасная
разница  для  того,  чтобы  вы  стали  его  анезан ниобо,  "супругой-старшей
сестрой". По  японским меркам  это  наилучший  брак:  у  женщины чуть больше
жизненного опыта. Таким образом, она удовлетворена.
     - Знаю, знаю.
     - В таком случае, чем он вам не подходит?
     Она замолчала. Было ясно, что подобная перспектива кружила ей голову.
     Несколько дней спустя объявили о приходе Пита  Крамера. Молодую женщину
охватило жестокое волнение.
     К несчастью, было очень жарко.  Голландец снял пиджак, и на его рубашке
выступили  широкие  пятна  пота  вокруг  подмышек.  Я  увидела,  как  Фубуки
изменилась в  лице. Она попыталась вести  разговор как обычно, словно ничего
не  заметила. Но  слова  ее  звучали  фальшиво, и  чтобы выдавливать из себя
звуки,  ей приходилось вытягивать шею вперед.  Она, которая всегда была  так
красива и невозмутима, теперь походила на вспугнутую куропатку.
     Продолжая вести себя столь жалким образом, она исподтишка  наблюдала за
коллегами. Ее последняя надежда была на то, что никто ничего не заметил, но,
увы,  невозможно  было  узнать,  заметил  ли  кто-то  что-либо.  Тем  более,
невозможно это определить по  лицу  японца. Лица служащих  Юмимото  выражали
невозмутимую  благожелательность,  типичное  выражение,  свойственное им  во
время встреч с представителями дружественной фирмы.
     Самым смешным  было то, что  Пит Крамер даже не заметил того, что  стал
объектом  скандального происшествия и  причиной потери  душевного равновесия
милой мадемуазель Мори.  Ее ноздри трепетали, и причину этого не трудно было
угадать. Ей необходимо было  определить,  был  ли  замечен подмышечный позор
голландца.
     И вот тут-то наш симпатичный батав*, сам того не подозревая, нанес урон
процветанию евроазиатской расы:  заметив в  небе  дирижабль,  он подбежал  к
окну. От этого быстрого перемещения  по воздуху разлился  душистый  шлейф, а
сквозняк разнес  запах по  всей комнате.  Не осталось никакого  сомнения, от
Пита Крамера пахло потом.
     Никто в  огромном  офисе не мог  этого не  знать.  И  никого  не умилил
детский восторг паренька при виде  рекламного  дирижабля,  который регулярно
пролетал над городом.
     Когда пахучий  иностранец удалился, моя начальница была бледна. Однако,
ей предстояло худшее. Начальник отдела господин Саито первым кинул камень:
     - Я бы не выдержал ни минуты дольше!
     Таким образом, было разрешено позлословить.  Остальные  тотчас  же этим
воспользовались:
     - Да понимают ли эти белые, что от них пахнет мертвечиной?
     - Если  бы только  нам удалось объяснить  им, как от них воняет, мы  бы
озолотились на продаже качественных дезодорантов на западном рынке!
     - Мы  могли бы  помочь  им пахнуть  получше, но  невозможно помешать им
потеть. Такова их раса!
     - У них даже красивые женщины потеют.
     Они были очень довольны. Мысль о том, что их слова могли меня  обидеть,
никому  не пришла  в  голову. Сначала мне это  польстило: может  быть они не
воспринимали  меня, как Белую. Однако, прозрение  быстро  снизошло  на меня:
если они позволяли себя такие речи в моем присутствии, то просто потому, что
со мной можно было не считаться.
     Никто из них не догадался, что означал этот эпизод для моей начальницы:
если бы никто не  обнаружил подмышечный позор  голландца, она бы  еще  могла
тешить себя иллюзией и закрыть глаза на врожденный изъян возможного жениха.
     Отныне она  знала,  что  ничто невозможно между ней  и  Питом Крамером:
иметь малейшую связь с ним было бы страшнее, чем уронить свою репутацию, это
означало потерять  лицо. Она могла  быть счастлива от  того, что никто кроме
меня, а я была вне игры, не  знал о  видах,  которые  она  строила на  этого
холостяка.
     Высоко подняв  голову и сжав челюсти, она  принялась за  работу.  По ее
напряженному лицу  я могла судить о том,  сколько  надежд  возлагала она  на
этого мужчину, и это было не без моего участия. Я подбадривала ее. Разве без
меня, она бы задумалась над этим всерьез?
     Таким  образом, если она страдала, то  большей  частью по моей  вине. Я
подумала, что должна была бы  испытывать  от этого удовольствие, но я его не
испытывала.
     Чуть больше двух недель прошло с тех пор, как я рассталась с должностью
бухгалтера, когда разразилась драма.
     Казалось, в компании Юмимото забыли обо мне. Это было самым лучшим, что
со мной могло произойти. Я начинала наслаждаться своим положением. Благодаря
полному отсутствию всяких амбиций, я не представляла  себе  более прекрасной
доли,  чем  сидеть  за  столом,  созерцая  смену  настроений  на  лице  моей
начальницы.  Готовить  чай и  кофе, периодически выбрасываться из окна  и не
пользоваться  калькулятором, были занятиями, которые удовлетворяли мою более
чем скромную потребность в поиске работы в компании.
     Моя персона так  и оставалась бы под паром до скончания времен, если бы
однажды я не совершила то, что принято называть оплошностью.
     В  конце  концов,  я  заслуживала  свое  положение.  Я  доказала  своим
начальникам,  что при всех моих  благих намерениях, способна  быть настоящим
бедствием. Теперь они это  поняли.  Их молчаливым соглашением  было примерно
следующее: "Пусть  она больше ни  к  чему не притрагивается!"  И я с блеском
справлялась с моей новой миссией.
     В один  прекрасный день  мы услышали гром  в горах:  это вопил господин
Омоши. Гул приближался. Мы смотрели друг на друга, предчувствуя недоброе.
     Дверь бухгалтерии поддалась, как  ветхая  плотина, под давлением  массы
плоти  вице-президента,  который  ввалился  к  нам. Он  остановился  посреди
комнаты и крикнул голосом людоеда, требующего свой обед:
     - Фубуки-сан!
     И  мы  узнали,  кто  будет   принесен  в   жертву  карфагенскому  идолу
чревоугодия.  За  несколько  секунд  облегчение  тех,  кто  временно избежал
расправы, сменилось коллективным трепетом искреннего сопереживания.
     Моя  начальница тут  же встала и  напряглась.  Она смотрела прямо перед
собой, то есть в мою сторону, но, однако, не видя меня. Великолепная в своем
затаенном ужасе, она ожидала своей участи.
     На