щеткой для унитазов.
     Когда во время работы ночная часть моей жизни всплывала у меня в мозгу,
я могла думать только одно: "Нет. Ты выдумала этот дом и этих людей. Если ты
думаешь,  что  они  существовали  до  того,  как  тебя  сюда  назначили,  ты
ошибаешься.  Открой  глаза:  что  значит  плоть человеческая  в  сравнении с
вечностью  фаянсовой сантехники?  Вспомни  фотографии разбомбленных городов:
люди мертвы, дома скошены, но унитазы  гордо возвышаются  к небу, рассевшись
на  насестах  водопроводных  труб  в  состоянии  эрекции.  Когда  произойдет
апокалипсис, города превратятся в  сплошные леса из унитазов. Тихая комната,
где  ты проводишь  ночь, люди,  которых ты  любишь,  все  это успокоительные
иллюзии.  Существам,  выполняющим  столь  жалкую  работу, по  мнению  Ницше,
свойственно создавать  себе  иллюзорный  мир, земной  или  небесный  рай,  в
который  они  пытаются  верить,  чтобы  найти  утешение  в  своих  зловонных
условиях.  Их  воображаемый  эдем  настолько прекрасен, насколько  гнусна их
работенка.  Поверь  мне:  кроме  уборных   на  44  этаже  ничего  больше  не
существует. Все только здесь и сейчас".
     Тогда я подходила к окну, пробегала глазами одиннадцать станций метро и
смотрела в конец пути. Там невозможно было ни разглядеть, ни вообразить себе
никакого  жилища.  "Ты прекрасно видишь:  эта тихая обитель  -- плод  твоего
воображения".
     Мне оставалось только прислониться лбом к стеклу и выброситься из окна.
Я единственный человек, с которым произошло такое чудо. Дефенестрация спасла
мне жизнь.
     Должно быть, и по сей день по городу разбросаны мои останки.


     Прошли  месяцы. С каждым днем  время теряло  свой смысл. Я уже была  не
способна  определить, тянулось ли оно медленно или быстро.  Моя память стала
похожа на рычаг для спуска  воды. Вечером я его нажимала. Воображаемая щетка
устраняла остатки нечистот.
     Некое ритуальное очищение, не приводившее  ни  к чему, поскольку каждое
утро  мой  мозговой унитаз  вновь  обретал  ту грязь, с  которой расставался
вечером.
     Большинство  смертных  верно подметило,  что туалеты  --  благоприятное
место для медитации. Для меня, ставшей  туалетной  кармелиткой, представился
случай для размышлений. И  я поняла там одну  важную вещь: жизнь в Японии --
это работа.
     Конечно,  эта  истина  была  уже неоднократно описана  в  экономических
трактатах, посвященных этой стране.  Но одно дело  прочесть, другое дело  --
прожить. Я  могла  реально ощутить, что  это значило  для служащих  компании
Юмимото и для меня самой.
     Моя  участь  была   не  хуже  участи  других.  Просто  она  была  более
унизительной. Но этого  было не  достаточно,  чтобы я позавидовала положению
остальных. Оно было столь же ничтожно, как и мое.
     Бухгалтера,  проводящие по десять часов  в  день за  переписываем цифр,
были  в моих  глазах  жертвами, положенными  на алтарь  божества,  лишенного
всякого  величия и таинственности.  На  протяжении  вечности  покорные  рабы
посвящали свою  жизнь  действительности, обгонявшей их: раньше,  по  крайней
мере, они думали, что в этом есть нечто  мистическое. Теперь же они не могли
больше себя обманывать. Они зря проживали свою жизнь.
     Япония -- страна, в которой самый  высокий процент самоубийств. Я лично
удивляюсь тому, что самоубийства не происходят там еще чаще.
     Что   ожидало  бухгалтера  с  мозгом,   иссушенным  цифрами,  вне  стен
предприятия? Обязательная кружка пива в компании таких же  измученных, как и
он сам, коллег, часы  в переполненном метро, уже  заснувшая супруга, усталые
дети, сон, засасывающий  подобно  водовороту, редкий отпуск, с которым никто
не  знает,  что делать: во всем этом  нет ничего,  что  заслуживает название
жизни.
     Самое  большое заблуждение -- считать этих  людей привилегированными по
отношению к другим нациям.


     Наступил  декабрь, месяц моего увольнения. Это слово  могло бы удивить:
мой контракт заканчивался, а значит, речь об  увольнении не шла.  И все-таки
это  было  так.  Я  не  могла  дождаться  вечера  7   января  1991  и  уйти,
ограничившись несколькими рукопожатиями. В стране, где до недавнего времени,
по  контракту  или нет,  нанимались  на  работу  навсегда,  невозможно  было
покинуть рабочее место, не исполнив при этом всех формальностей.
     Чтобы  соблюсти традиции  я должна была заявить о моем  уходе на каждой
ступени  иерархической структуры, то есть четыре раза,  начиная  с  подножия
пирамиды:  сначала  Фубуки,  затем господин Саито,  потом  господин Омоши и,
наконец, господин Ганеда.
     Я  мысленно   подготовилась  к  этой  миссии.  Само  собой  разумеется,
необходимо было соблюсти главное правило, а именно: ни на что не жаловаться.
     К тому же, я получила  отцовские инструкции: эта история не должна была
ни в коем  случае  повлиять на хорошие  отношения  между  Бельгией и страной
Восходящего Солнца. Значит, нельзя было дать понять, что хотя бы один японец
повел себя некорректно по отношению  ко мне. Единственная причина, которую я
имела право назвать, - поскольку мне необходимо было объяснить  причину,  по
которой я  покидала  столь  завидный пост,  - могла  быть передана только от
первого лица единственного числа.
     Логически это было совсем не трудно  сделать, я должна была принять все
заблуждения на свой счет. Это было смешно, но я решила, что служащие Юмимото
были бы только признательны мне  за то, что таким образом они не теряли лица
и  сразу опровергли бы меня, протестуя:  "Не  говорите о себе  так плохо, вы
очень хороший человек!"
     Я попросила  мою начальницу  об аудиенции. Она  назначила  мне  встречу
после обеда в  пустом кабинете. В тот момент, когда я увидела ее, бес шепнул
мне:  "Скажи ей, что в  качестве мадам Пипи  ты можешь  заработать  больше в
другом месте". Мне пришлось побороться с нечистым, чтобы  усмирить его, и  я
уже готова была расхохотаться, когда уселась напротив красавицы.
     Бес  выбрал  этот  момент,  чтобы  снова шепнуть  мне:  "Скажи  ей, что
останешься только при  условии, что возле унитазов поставят  тарелочку, куда
каждый будет бросать по 50 йен".
     Я укусила себя за щеку изнутри, чтобы  сохранить серьезность. Это  было
так нелегко, что я не могла заговорить.
     Фубуки вздохнула:
     - Итак? Вы хотели мне что-то сказать?
     Чтобы  скрыть  свой  кривившийся  рот,  я  опустила   голову  насколько
возможно,  что  придало мне смиренный вид, который  должен был удовлетворить
мою начальницу.
     - Срок моего контракта заканчивается, и  я хотела сообщить вам, со всем
сожалением, на которое только способна, что не смогу возобновить его.
     Мой робкий покорный голос соответствовал голосу существа низшего типа.
     - Да? И почему же? -- сухо спросила она.
     Что за великолепный вопрос!  Значит, я не одна  здесь ломала комедию. Я
вторила ей карикатурным ответом:
     - Компания Юмимото предоставила мне много  разных возможностей проявить
себя.  Я буду ей бесконечно за это благодарна. Увы, я оказалась не на высоте
и не смогла оправдать чести, оказанной мне.
     Мне пришлось остановиться и снова закусить внутренность  щек, настолько
то,  что  я несла, казалось мне смешным. Фубуки же не видела в  этом  ничего
смешного, поскольку она сказала мне:
     - Это верно. Как по-вашему, отчего вы оказались не на высоте?
     Я не смогла удержаться, чтобы не поднять голову и  не посмотреть на нее
с  изумлением.  Как  можно спрашивать,  почему  я  оказалась не на  высоте в
уборной? Неужели ее желание унизить меня было столь сильно?  И если так,  то
каковы были ее настоящие чувства, которые она испытывала ко мне?
     Следя за ее  глазами,  чтобы  не  упустить  ее  реакцию,  я  произнесла
следующую грандиозную чушь:
     - У меня не хватило на это умственных способностей.
     Мне  было   не  так  важно  знать,  какими   умственными  способностями
необходимо обладать,  чтобы чистить загаженный унитаз, как увидеть, придется
ли  по  вкусу   моей  мучительнице  такое  гротескное   доказательство  моей
покорности.
     Ее   лицо   хорошо   воспитанной   японки   осталось   бесстрастным   и
непроницаемым, мне понадобился бы сейсмограф, чтобы уловить легкое сжатие ее
челюстей, произведенное моим ответом: она наслаждалась.
     Не собираясь останавливаться на пути к наслаждению, она продолжила:
     - Я тоже так думаю. Каковы, по-вашему, причины этой ограниченности?
     Ответ был под стать вопросу. Я жутко забавлялась:
     -  Причина  в неполноценности западного мозга по  сравнению с  японским
мозгом.
     Очарованная  моей  покорностью, отвечающей ее  желаниям,  Фубуки  нашла
справедливый ответ:
     -  Без  сомнения,  этот так  и  есть. Однако, не  стоит  преувеличивать
неполноценность среднего западного мозга. Не думаете ли вы, что причина этой
недееспособности проистекает из ограниченности вашего собственного мозга?
     - Конечно.
     - В начале я думала, что  вы хотели саботировать  Юмимото. Поклянитесь,
что вы не симулировали свою глупость.
     - Клянусь вам.
     - Вы отдаете себе отчет в вашей ограниченности?
     - Да. Компания Юмимото раскрыла мне на это глаза.
     Лицо  моей  начальницы  оставалось  непроницаемым, но  я чувствовала по
голосу, что в горле у нее пересохло. Я  была счастлива, наконец, подарить ей
момент удовольствия.
     - Таким образом, предприятие оказало вам большую услугу.
     - Я буду ему за это вечно благодарна.
     Мне  очень  нравился  сюрреалистический  оттенок,  который приняла наша
беседа, и  который неожиданно доставил Фубуки  такую  радость. Это был очень
волнующий момент.
     "Дорогая снежная буря, если мне так  просто  послужить  причиной твоего
наслаждения,   не  стесняйся,  забросай   меня  жесткими  твердыми  комьями,
градинами,  заточенными как  кремень.  Твои  тучи  отяжелели  от  ярости.  Я
согласна быть смертной, затерянной в горах, на  которые они  извергают  свой
гнев,  брызги  ледяной слюны летят мне  прямо в  лицо. Мне это  не вредит, а
зрелище это прекрасно. Ты хочешь изрезать мою кожу градом оскорблений, но ты
стреляешь холостыми, милая снежная буря. Я  отказалась завязать  глаза перед
твоим войском, потому что  я так давно жаждала  увидеть наслаждение в  твоем
взоре".
     Я решила, что Фубуки достигла удовлетворения, потому что она задала мне
вопрос, показавшийся мне простой формальностью:
     - Чем вы думаете заняться после?
     Мне  не  хотелось говорит  ей  о рукописи,  над  которой я  работала. Я
отделалась банальным ответом:
     - Я могла бы преподавать французский.
     Моя начальница презрительно рассмеялась:
     - Преподавать! Вы! Вы считаете себя способной преподавать!
     Черт возьми, снежная буря, твои боеприпасы не иссякают!
     Я поняла,  что  это был  вопрос мне, но я не совершила  глупости  и  не
призналась в том, что имела диплом преподавателя.
     Я опустила голову.
     - Вы правы. Я еще не до конца осознала предел моих возможностей.
     - В самом деле. Скажите прямо, чем вы могли бы заниматься?
     Я должна была заставить ее достичь полного экстаза.
     В старинном японском императорском  своде  правил  поведения оговорено,
что обращаться к  Императору нужно  с "дрожью  и оцепенением".  Меня  всегда
очаровывала  эта  формулировка,  которая  так  хорошо  соответствовала  игре
актеров  в фильмах  про самураев,  когда они обращались к  своему начальству
голосом, искаженным сверхчеловеческим почтением.
     Я  надела  маску  оцепенения и задрожала. Со страхом  взглянув  в глаза
молодой женщины, я пролепетала:
     - Вы полагаете, что меня возьмут убирать мусор?
     - Да! -- воскликнула она, выказав при этом несколько больше энтузиазма,
чем нужно.
     Она глубоко вздохнула. Я выиграла.


     Потом  мне нужно  было объявить о своем увольнении господину  Саито. Он
тоже  назначил мне  встречу  в  пустом кабинете, но в отличие от Фубуки, ему
было не по себе, когда я села напротив.
     - Срок  моего  контракта подходит к  концу, и  я  хотела  с  сожалением
объявить о том, что не смогу его возобновить.
     Лицо господина  Саито  исказилось множеством  тиков. Поскольку  мне  не
удавалось интерпретировать эту мимику, я продолжила свою речь:
     - Компания  Юмимото  предоставила мне  множество  возможностей проявить
себя. Я буду ей за  это вечно благодарна. Увы, я оказалась не на высоте и не
оправдала большой чести, оказанной мне.
     Маленькое тщедушное тело господина Саито нервно задергалось.  То, что я
говорила, явно смущало его.
     - Амели-сан...
     Его  глаза  шарили  по  углам комнаты, словно  пытаясь там найти нужные
слова. Я пожалела его.
     - Саито-сан?
     - Я... мы... мне жаль. Мне не хотелось, чтобы все так произошло.
     Увидеть искренне извиняющегося японца можно примерно раз в столетие.  Я
испугалась при  мысли  о том, что господин  Саито  пошел ради меня на  такое
унижение.  Это было тем более  несправедливо, поскольку  он не имел никакого
отношения к моим последовательным понижениям в должности.
     -  Вам  не  о  чем  сожалеть. Все  к  лучшему. И  моя работа  на  вашем
предприятии меня многому научила.
     И тут я действительно не лгала.
     - У вас есть планы? -- спросил он меня с натянутой любезной улыбкой.
     - Не беспокойтесь за меня. Я себе что-нибудь подыщу.
     Бедный  господин Саито! Это мне пришлось успокаивать  его.  Несмотря на
некоторый профессиональный рост,  он оставался  японцем, одним из миллионов,
одновременно являясь рабом и неумелым палачом той системы, которую, конечно,
не  любил,  но  не   осмеливался  критиковать  из-за  слабохарактерности   и
отсутствия воображения.
     Наступила  очередь господина  Омоши.  Я  умирала  от  страха  при мысли
оказаться с ним наедине в его кабинете. Но  я была не  права. Вице-президент
пребывал в прекрасном расположении духа.
     Завидев меня, он воскликнул:
     - Амели-сан!
     Он произнес это с той восхитительной японской манерой, когда говорящий,
называя человека по имени, подтверждает тем самым его существование.
     Он говорил с полным ртом. Я попыталась по его голосу определить, что он
ел. Это было  что-то  вязкое, клейкое, что-то,  что нужно  потом отдирать от
зубов  при помощи языка  в  течение нескольких минут.  Однако,  недостаточно
липкое, чтобы прилепиться  к небу, как карамель. Слишком жирное, чтобы  быть
ленточкой лакрицы. Слишком густое для маршмеллоу*. В общем, загадка.
     Я снова нудно забубнила хорошо заученную речь:
     -  Срок моего  контракта подходит к  концу, и  я  хотела  с  сожалением
объявить о том, что не смогу его возобновить.
     Лакомство лежало у него на  коленях, скрытое от меня столом.  Он поднес
ко  рту новую  порцию: толстые  пальцы  скрывали  то,  что несли,  оно  было
проглочено, а я не смогла разглядеть его цвет. Меня это огорчило.
     Должно  быть,  толстяк  заметил мое любопытство.  Он  достал  пакетик и
бросил его  ко мне поближе. К моему великому удивлению,  я  увидела  шоколад
бледно-зеленого цвета.
     Я озадаченно и с опаской посмотрела на вице-президента:
     - Это шоколад с планеты Марс?
     Он разразился хохотом. Конвульсивно икая, он произнес:
     - Кассеи но шокорето! Кассеи но шокорето!
     Что означало: "Марсианский шоколад! Марсианский шоколад!"
     Я  удивилась  такой  реакции на  мое  увольнение. И  эта холестерольная
веселость была мне весьма неприятна. Она все нарастала, и я уже представляла
момент,  когда сердечный приступ сразит  вице-президента  прямо  у  меня  на
глазах.
     Как я объясню это начальству? "Я пришла объявить о своем увольнении,  и
это  его  убило." Ни  один человек в Юмимото не поверил бы такому: я была из
того разряда служащих,  чей  уход мог быть воспринят только как великолепная
новость.
     Что  касается истории с  зеленым шоколадом, никто бы ей не  поверил. От
одной  шоколадки  не умирают, даже  если у  нее  цвет хлорофилла.  Версия об
убийстве была бы гораздо более правдоподобной. Мотивов у меня хватало.
     Короче говоря, оставалось надеяться,  что  господин Омоши не околеет, а
то я могла бы оказаться идеальным убийцей.
     Я уже приготовилась пропеть второй куплет, чтобы остановить этот тайфун
смеха, когда толстяк выговорил:
     - Это белый шоколад с зеленой дыней, его делают  на Хоккайдо.  Отменный
вкус. Они великолепно воссоздали вкус японской дыни. Возьмите, попробуйте.
     - Нет, спасибо.
     Я любила японскую дыню, но мне  была отвратительна мысль о том,  что ее
вкус смешали со вкусом белого шоколада.
     Мой отказ почему-то  рассердил вице-президента. Он повторил свой приказ
в вежливой форме:
     - Месьягатте кудасаи.
     То есть: "Пожалуйста, попробуйте, сделайте одолжение".
     Я отказалась.
     Он начал спускаться ниже по языковым уровням.
     - Табете.
     Что значит: "Ешьте".
     Я отказалась.
     Он крикнул:
     - Таберу!
     Что означало: "Жри!"
     Я отказалась.
     Он задыхался от гнева:
     - Пока срок вашего контракта не истек, вы обязаны мне подчиняться!
     - Да какая вам разница, съем я или нет?
     - Какая наглость! Не смейте задавать мне вопросы! Вы должны подчиняться
моим приказам.
     - А  чем я рискую, если не подчинюсь? Меня вышвырнут за  дверь? Меня бы
это вполне устроило.
     В следующее мгновение я поняла,  что зашла  слишком далеко. Стоило лишь
взглянуть на выражение лица господина Омоши, чтобы понять, что дружественные
бельгийско-японские отношения дали трещину.
     Инфаркт казался неотвратимым. Я пошла на попятный:
     - Прошу меня извинить.
     Ему хватило дыхания, чтобы рыкнуть:
     - Жри!
     Это было  моим наказанием. Кто бы мог поверить, что дегустация зеленого
шоколада могла стать политическим актом?
     Я  протянула руку  к пакетику, думая, что  возможно в  саду  Эдема  все
происходило также: у Евы не  было никакого  желания есть  яблоко,  но жирный
змей в неожиданном и необъяснимом приступе садизма, заставил ее это сделать.
     Я отломила зеленоватый квадратик и поднесла ко рту. Больше всего у меня
вызывал отвращение  его цвет. Я стала  жевать, и к  моему великому стыду это
оказалось совсем не так уж противно.
     - Очень вкусно, - сказала я скрепя сердце.
     - Ага! Вкусный все-таки шоколад с планеты Марс?
     Он ликовал. Японско-бельгийские отношения снова были великолепными.
     Проглотив причину казуса белли*, я перешла ко второй части моей речи:
     - Компания Юмимото предоставила мне массу возможностей проявить себя. Я
буду  ей  за  это  вечно  благодарна. Увы,  я оказалась  не  на высоте и  не
оправдала чести, оказанной мне.
     Господин  Омоши  вначале  опешил, вероятно, потому, что уже  совершенно
забыл о цели моего визита, а потом расхохотался.
     В  своей  наивности  я полагала,  что,  унижая  себя ради  спасения  их
репутации, пресмыкаясь, чтобы не дай бог не  упрекнуть их ни в чем, я вызову
вежливый протест, нечто вроде: "Да нет же, вы были на высоте!"
     Однако, вот  уже третий  раз я заканчивала  свою нудную речь, а протест
так и не прозвучал. Фубуки, вообще не собиравшаяся  оправдывать мои промахи,
сказала, что со мной все обстояло гораздо хуже. Господин Саито, как бы он ни
был  смущен  моими  злоключениями, не  опроверг  моей  самокритики.  Что  же
касается  вице-президента, то он не только не  собирался возражать мне, но и
воспринимал мои слова с веселым энтузиазмом.
     Все это напомнило мне  слова Андре Моруа:  "Не говорите о  себе слишком
плохо, вам поверят".
     Людоед  вытащил из  кармана носовой  платок, вытер выступившие от смеха
слезы и, к  моему великому  удивлению, высморкался,  что в Японии  считается
верхом неприличия.
     Стало  быть,  я так низко  пала, что  передо  мной можно сморкаться  не
стесняясь?
     Потом он вздохнул:
     - Амели-сан!
     И  больше ничего не сказал. Я поняла, что для него вопрос был исчерпан,
встала, попрощалась и молча вышла.



     Оставалась только встреча с Богом.
     Никогда еще я