, бывало, на него находило редкое вдохновение,
когда неясные образы носились перед ним, волновались, сливались друг с
другом!.. Вот образы яснеют, яснеют; из другого мира медленно, как долгий
поцелуй любви, тянется к нему рой пиитических созданий; - приблизились, от
них пышет не земной теплотою, и природа сливается с ними в гармониче ских
звуках - как легко, как свежо на душе! Тщетное, тяжкое воспоминание!
Напрасно хотел Киприяно пересилить борьбу между враждебными дарами
Сегелиеля: едва незаметное впечатление касалось раздраженных органов
страдальца, и снова микроскопизм одолевал его, и несозрелая мысль
прорывалась в выражение.
     Долго скитался Киприяно из страны в страну; иногда нужда снова
заставляла его прибегать к пагубному Сегелиелеву дару: дар этот доставлял
избыток, а с ним и все веще ственные наслаждения жизни; но в каждом из
наслаждений был яд, и после каждого нового успеха умножалось его страдание.
     Наконец он решился не употреблять более своего дара, заглушить,
задавить его, купить его ценою нужды и бедно сти. Но уж поздно! От
долговременного борения расшаталось здание души его; поломались тонкие
связи, которыми соединены таинственные стихии мыслей и чувствований, - и
nmh распались, как распадаются кристаллы, проржавленные едкою кислотою; в
душе его не осталось ни мыслей, ни чувствований: остались какие-то фантомы,
облеченные в одежду слов, для него самого непонятных. Нищета, голод
истерзали его тело, - и долго брел он, питаясь милостынею и сам не зная
куда...
     Я нашел Киприяно в деревне одного степного помещика; там исправлял он
должность - шута. В фризовой шинели, подпоясанный красным платком, он
беспрестанно говорил стихи на каком-то языке, смешанном из всех языков...
Он сам рассказывал мне свою историю и горько жаловался на свою бедность, но
еще больше на то, что никто его не пони мает; что бьют его, когда он, в
пылу поэтического восторга, за недостатком бумаги, изрежет столы своими
стихами; а еще более на то, что все смеются над его единственным, сладким
воспоминанием, которого не мог истребить враждебный дар Сегелиеля, - над
его первыми стихами к Шарлотте.



   Владимир Федорович Одоевский.
   Косморама

(Поcв. гр<афине> Е. П. P<остопчин>oй)

Quidquid est in externo est etiam in interno
 Что снаружи, то и внутри (лат.)
 Неоплатоники

    Предуведомление от издателя

    Страсть рыться в старых книгах часто приводит меня к любопытным
открытиям; со временем надеюсь большую часть из них сообщить образованной
публике; но ко многим из них я считаю необходимым присовокупить вступление,
предисловие, комментарии и другие ученые принадлежности; все это,
разумеется, требует много времени, и потому я решился некоторые из моих
открытий представить читателям просто в том виде, в каком они мне достались.
     На первый случай я намерен поделиться с публикой странною рукописью,
которую я купил на аукционе вместе с кипами старых счетов и домашних бумаг.
Кто и когда писал эту рукопись, неизвестно, но главное то, что первая часть
ее, составляющая отдельное сочинение, писана на почтовой бумаге довольно
новым и даже красивым почерком, так что я, не переписывая, мог отдать в
типографию. Следственно, здесь моего ничего нет; но может случиться, что
некоторые из читателей посетуют на меня, зачем я многие места в ней оставил
без объяснения? Спешу порадовать их известием, что я готовлю к ней до
четырехсот комментарий, из которых двести уже окончены. В сих комментариях
все происшествия, описанные в рукописи, объяснены как дважды два - четыре,
так что читателям не остается ни малейших недоразумений: сии комментарии
составят препорядочный том in-40 и будут изданы особою книгою. Между тем я
непрерывно тружусь над разбором продолжения сей рукописи, к сожалению,
писанной весьма нечетко, и не замедлю сообщить ее любознательной публике;
теперь же ограничусь уведомлением, что продолжение имеет некоторую связь с
ныне печатаемыми листами, но обнимает другую половину жизни сочинителя.


    Рукопись

    Если бы я мог предполагать, что мое существование будет цепью
непонятных, дивных приключений, я бы сохранил для потомства все их малейшие
подробности. Но моя жизнь вначале была так проста, так похожа на жизнь
всякого другого человека, что мне и в голову не приходило не только
записывать каждый свой день, но даже и вспоминать об нем. Чудные
обстоятельства, в которых я был и свидетелем, и действующим лицом, и
жертвою, влились так нечувствительно в мое существование, так естественно
примешались к обстоятельствам ежедневной жизни, что я в первую минуту не
мог вполне оценить всю странность моего положения.
     Признаюсь, что, пораженный всем мною виденным, будучи решительно не в
состоянии отличить действительность от простой игры воображения, я до сих
пор не могу отдать себе отчета в моих ощущениях. Все остальное почти
изгладилось из моей памяти; при всех условиях вспоминаю лишь те
обстоятельства, которые относятся к явлениям другой, или, лучше сказать,
посторонней жизни - иначе не знаю, как назвать то чудное состояние, в
котором я нахожусь, которого таинственные звенья начинают с моего детского
возраста, прежде, нежели я стал себя помнить, и до сих пор повторяются, с
ужасною логическою последовательностию, нежданно и почти против моей воли;
принужденный бежать людей, в ежечасном страхе, чтобы малейшее движение моей
души не обратилось в преступление, я избегаю себе подобных, в отчаянии
поверяю бумаге мою жизнь и тщетно в усилиях разума ищу средства выйти из
таинственных сетей, мне расставленных. Но я замечаю, что все, мною
сказанное до сих пор, может быть понятно лишь для меня или для того, кто
перешел чрез мои испытания, и потому спешу приступить к рассказу самых
происшествий. В этом рассказе нет ничего выдуманного, ничего изобретенного
для прикрас. Иногда я писал подробно, иногда сокращенно, смотря по тому,
как мне служила память - так я старался предохранить себя и от малейшего
вымысла. Я не берусь объяснять происшествия, со мной бывшие, ибо непонятное
для читателя осталось и для меня непонятным. Может быть тот, кому известен
настоящий ключ к гиероглифам человеческой жизни, воспользуется лучше меня
моею собственною историею. Вот единственная цель моя!


    Мне было не более пяти лет, когда, проходя однажды чрез тетушкину
комнату, я увидел на столе род коробки, облепленной цветною бумажкою, на
которой золотом были нарисованы цветы, лица и разные фигуры; весь этот
блеск удивил, приковал мое детское внимание. Тетушка вошла в комнату. "Что
это такое?" - спросил я с нетерпением.
   - Игрушка, которую прислал тебе наш доктор Бин; но тебе ее дадут тогда,
когда ты будешь умен. - С сими словами тетушка отодвинула ящик ближе к
стене, так что я мог издали видеть лишь одну его верхушку, на которой был
насажен великолепный флаг самого яркого алого цвета.
     (Я должен предуведомить моих читателей, что у меня не было ни отца, ни
матери, и я воспитывался в доме моего дяди).
     Детское любопытство было раздражено и видом ящика, и словами тетушки;
игрушка, и еще игрушка для меня назначенная! Тщетно я ходил по комнате,
заглядывал то с той, то с другой стороны, чтобы посмотреть на
обольстительный ящик: тетушка была неумолима; скоро ударило 9 часов, и меня
уложили спать; однако мне не спалось; но едва я заводил глаза, как мне
представлялся ящик со всеми его золотыми цветами и флагами; мне казалось,
что он растворялся, что из него выходили прекрасные дети в золотых платьях
и манили меня к себе - я пробуждался; наконец я решительно не мог заснуть,
несмотря на все увещания нянюшки; когда же она мне погрозилась тетушкою, я
принял другое намерение: мой детский ум быстро расчел, что если я засну, то
нянюшка, может быть, выйдет из комнаты, и что тетушка теперь в гостиной; я
притворился спящим. Так и случилось. Нянюшка вышла из комнаты - я вскочил
проворно с постели и пробрался в тетушкин кабинет; придвинуть стул к столу,
взобраться на стул, ухватить руками заветный, очаровательный ящик - было
делом одного мгновения.
     Теперь только, при тусклом свете ночной лампы, я заметил, что в ящике
было круглое стекло, сквозь которое виднелся свет; оглянувшись, чтобы
посмотреть, не идет ли тетушка, я приложил глаза к стеклу и увидел ряд
прекрасных, богато убранных комнат, по которым ходили незнакомые мне люди,
богато одетые; везде блистали лампы, зеркала, как будто был какой-то
праздник; но вообразите себе мое удивление, когда в одной из отдаленных
комнат я увидел свою тетушку; возле нее стоял мужчина и горячо целовал ее
руку, а тетушка обнимала его; однако ж этот мужчина был не дядюшка; дядюшка
был довольно толст, черноволос и ходил во фраке, а этот мужчина был
прекрасный, стройный, белокурый офицер с усами и шпорами. Я не мог довольно
им налюбоваться. Мое восхищение было прервано щипком за ухо; я обернулся -
передо мной стояла тетушка.
   - Ах, тетушка! Как, вы здесь? А я вас сейчас там видел...
   - Какой вздор!..
   - Как же, тетушка! И белокурый пребравый офицер целовал у вас руку...
     Тетушка вздрогнула, рассердилась, прикрикнула и за ухо отвела меня в
мою спальню.
     На другой день, когда я пришел поздороваться с тетушкой, она сидела за
столом; перед нею стоял таинственный ящик, но только крышка с него была
снята и тетушка вынимала из него разные вырезанные картинки. Я остановился,
боялся пошевельнуться, думая, что мне достанется за мою вчерашнюю проказу,
но, к удивлению, тетушка не бранила меня, а, показывая вырезанные картинки,
спросила: "Ну, где же ты здесь - меня видел? Покажи". Я долго разбирал
картинки: тут были пастухи, коровки, тирольцы, турки, были и богато
наряженные дамы, и офицеры, но между ними я не мог найти ни тетушки, ни
белокурого офицера. Между тем этот разбор удовлетворил мое любопытство;
ящик потерял для меня свое очарование, и скоро гнедая лошадка на колесах
заставила меня совсем забыть о нем.
     Скоро, вслед за тем, я услышал в детской, как нянюшки рассказывали
друг другу, что у нас в доме приезжий, братец- гусар и проч. т. п. Когда я
пришел к дядюшке, у него сидели с одной стороны на креслах тетушка, а с
другой - мой белокурый офицер. Едва успел он сказать мне несколько ласковых
слов, как я вскричал:
   - Да я вас знаю, сударь!
   - Как знаешь? - спросил с удивлением дядюшка.
   - Да я уж видел вас..
   - Где видел? Что ты говоришь, Володя? - сказала тетушка сердитым голосом.
   - В ящике, - отвечал я с простодушием. Тетушка захохотала:
   - Он видел гусара в космораме, - сказала она.
     Дядюшка также засмеялся. В это время вошел доктор Бин; ему рассказали
причину общего смеха, а он, улыбаясь, повторял мне: "Да, точно, Володя, ты
там его видел".
     Я очень полюбил Поля (так называли дальнего братца тетушки), а
особливо его гусарский костюм; я бегал к Полю беспрестанно, потому что он
жил у нас в доме - в комнате за оранжереей; да сверх того он, казалось,
очень любил игрушки, потому что когда он сидел у тетушки в комнате, то
беспрестанно посылал меня в детскую, то за тою, то за другою игрушкой.
     Однажды, что меня очень удивило, я принес Полю чудесного паяца,
которого только что мне подарили и который руками и ногами выкидывал
удивительные штуки; я его держал за веревочку, а Поль между тем за стулом
держал руку у тетушки; тетушка же плакала. Я подумал, что тетушке стало
жаль паяца, отложил его в сторону и от скуки принялся за другую работу. Я
взял два кусочка воска и нитку; один ее конец прилепил к одной половине
двери, а другой конец - к другой. Тетушка и Поль смотрели на меня с
удивлением.
   - Что ты делаешь, Володя? - спросила меня тетушка, - кто тебя этому
научил?
   - Дядя так делал сегодня поутру. И тетушка, и Поль вздрогнули.
   - Где же это он делал? - спросила тетушка.
   - У оранжерейной двери, - отвечал я. В эту минуту тетушка и Поль
взглянули друг на друга очень странным образом.
   - Где твой гнедко? - спросил меня Поль, - приведи ко мне его; я бы хотел
на нем поездить.
     Второпях я побежал в детскую; но какое-то невольное чувство заставило
меня остановиться за дверью, и я увидел, что тетушка с Полем пошли поспешно
к оранжерейной двери, которая, не забудьте, вела к тетушкиному кабинету,
тщательно ее осматривали, и что Поль перешагнул через нитку, приклеенную
поутру дядюшкою; после чего Поль с тетушкою долго смеялись.
     В этот день они оба ласкали меня более обыкновенного.
     Вот два замечательнейшие происшествия моего детства, которые остались
в моей памяти. Все остальное не заслуживает внимания благосклонного
читателя. Меня свезли к дальней родственнице, которая отдала меня в
пансион. В пансионе я получал письма от дядюшки из Симбирска, от тетушки из
Швейцарии, иногда с приписками Поля. Со временем письма становились реже и
реже, из пансиона поступил я прямо на службу, где получил известие, что
дядюшка скончался, оставив меня по себе единственным наследником. Много лет
прошло с тех пор; я успел наслужиться, испытать голода, холода, сплина,
несколько обманутых надежд; наконец отпросился в отпуск, в матушку- Москву,
с самым байроническим расположением духа и с твердым намерением не давать
прохода ни одной женщине.
     Несмотря на время, которое протекло со дня отъезда моего из Москвы,
вошедши в дядюшкин дом, который сделался моим, я ощутил чувство
неизъяснимое. Надобно пройти долгую, долгую жизнь, мятежную, полную
страстей и мечтаний, горьких опытов и долгой думы, чтоб понять это
ощущение, которое производит вид старого дома, где каждая комната, стул,
зеркало напоминает нам происшествия детства. Это явление объяснить трудно,
но оно действительно существует, и всякий испытал его на себе. Может быть,
в детстве мы больше мыслим и чувствуем, нежели сколько обыкновенно
полагают; только этих мыслей, этих чувств мы не в состоянии обозначать
словами и оттого забываем их. Может быть, эти происшествия внутренней жизни
остаются прикованными к вещественным предметам, которые окружали нас в
детстве и которые служат для нас такими же знаками мыслей, какими слова в
обыкновенной жизни. И когда, после долгих лет, мы встречаемся с этими
предметами, тогда старый, забытый мир нашей девственной души восстает пред
нами, и безмолвные его свидетели рассказывают нам такие тайны нашего
внутреннего бытия, которые без того были бы для нас совершенно потеряны.
Так натуралист, возвратясь из долгого странствия, перебирает с наслаждением
собранные им и частию забытые редкие растения, минералы, и каждый из них
напоминает ему ряд мыслей, которые возбуждались в душе его посреди
опасностей страннической жизни. По крайней мере, я с таким чувством
пробежал ряд комнат, напоминавших мне мою младенческую жизнь; быстро дошел
я до тетушкина кабинета... Все в нем оставалось на своем месте: ковер, на
котором я играл; в углу обломки игрушек; под зеркалом камин, в котором,
казалось, только вчера еще погасли уголья; на столе, на том же месте,
стояла косморама, почерневшая от времени. Я велел затопить камин и уселся в
кресла, на которые, бывало, с трудом мог вскарабкаться. Смотря на все меня
окружающее, я невольно стал припоминать все происшествия моей детской
жизни. День за днем, как китайские тени, мелькали они предо мною; наконец я
дошел до вышеописанных случаев между тетушкою и Полем; над диваном висел ее
портрет; она была прекрасная черноволосая женщина, которой смуглый румянец
и выразительные глаза высказывали огненную повесть о внутренних движениях
ее сердца; на другой стороне висел портрет дядюшки, до родного, толстого
мужчины, у которого в простом, по- видимому, взоре была видна тонкая
русская сметливость.
     Между выражением лиц обоих портретов была целая бездна. Сравнивая их,
я понял все, что мне в детстве казалось непонятным. Глаза мои невольно
устремились на космораму, которая играла такую важную роль в моих
воспоминаниях; я старался понять, отчего в ее образах я видел то, что
действительно случилось, и прежде, нежели случилось. В этом размышлении я
подошел к ней, подвинул ее к себе и с чрезвычайным удивлением в запыленном
стекле увидел свет, который еще живее напомнил мне виденное мною в моем
детстве. Признаюсь, не без невольного трепета и не отдавая себе отчета в
моем поступке, я приложил глаза к очарованному стеклу. Холодный пот
пробежал у меня по лицу, когда в длинной галерее косморамы я снова увидел
тот ряд комнат, который представлялся мне в детстве; те же украшения, те же
колонны, те же картины, также был праздник; но лица были другие: я узнал
многих из теперешних моих знакомых и наконец в отдаленной комнате - самого
себя; я стоял возле прекрасной женщины и говорил ей самые нежные речи,
которые глухим шепотом отдавались в моем слухе... Я отскочил с ужасом,
выбежал из комнаты на другую половину дома, призвал к себе человека и рас
спрашивал его о разном вздоре только для того, чтоб иметь возле себя
какое-нибудь живое существо. После долгого разговора я заметил, что мой
собеседник начинает дремать; я сжалился над ним и отпустил его; между тем
заря уже начала заниматься; этот вид успокоил мою волнующуюся кровь; я
бросился на диван и заснул, но сном беспокойным; в сновидениях мне
беспрестанно являлось то, что я видел в космораме, которая мне
представлялась в образе огромного здания, где все - колонны, стены,
картины, люди - все говорило языком, для меня непонятным, но который
производил во мне ужас и содрогание.
     Поутру меня разбудил человек известием, что ко мне пришел старый
знакомый моего дядюшки, доктор Бин. Я велел принять его. Когда он вошел в
комнату, мне показалось, что он совсем не переменился с тех пор, как я его
видел лет двадцать тому назад; тот же синий фрак с бронзовыми фигурными
пуговицами, тот же клок седых волос, которые торчали над его серыми,
спокойными глазами, тот же всегда улыбающийся вид, с которым он заставлял
меня глотать ложку ревеня, и та же трость с золотым набалдашником, на
которой я, бывало, ездил верхом. После многих разговоров, после многих
воспоминании я невольно завел речь о космораме, которую он подарил мне в
моем детстве.
   - Неужели она цела еще? - спросил доктор, улыбаясь, - тогда это была еще
первая косморама, привезенная в Москву; теперь она во всех игрушечных
лавках. Как распространяется просвещение! - прибавил он с
глупо-простодушным видом.
     Между тем я повел доктора показать ему его старинный подарок;
признаюсь, не без невольного трепета я переступил чрез порог тетушкина
кабинета; но присутствие доктора, а особливо его спокойный, пошлый вид меня
ободрили.
   - Вот ваша чудесная косморама, - сказал я ему, показывая на нее... Но я
не договорил: в выпуклом стекле мелькнул блеск и привлек все мое внимание.
     В темной глубине косморамы я явственно различил самого себя и возле
меня - доктора Бина; но он был совсем не тот, хотя сохранял ту же одежду. В
его глазах, которые мне казались столь простодушными, я видел выражение
глубокой скорби; все смешное в комнате принимало в очаровательном стекле
вид величественный; там он держал меня за руку, говорил мне что-то
невнятное, и я с почтением его слушал.
   - Видите, видите! - сказал я доктору, показывая ему на стекло, - видите
ль вы там себя и меня? - С этими словами я приложил руку к ящику; в сию
минуту мне сделались внятными слова, произносившиеся на этой странной
сцене, и когда доктор взял меня за руку и стал щупать пульс, говоря: "Что с
вами?" - его двойник улыбнулся. "Не верь ему, - говорил сей последний, -
или, лучше сказать, не верь мне в твоем мире. Там я сам не знаю, что делаю,
но здесь я понимаю мои поступки, которые в вашем мире представляются в виде
невольных побуждений. Там я подарил тебе игрушку, сам не зная для чего, но
здесь я имел в виду предостеречь твоего дядю и моего благодетеля от
несчастия, которое грозило всему вашему семейству. Я обманулся в расчетах
человеческого суемудрия; ты в своем детстве случайно прикоснулся к
очарованным знакам, начертанным сильною рукою на магическом стекле. С той
минуты я неволь