рые соединяли меня с любимыми мною
существами и с людьми почти мне чужими. Сильно возбудилось во мне желание
узнать, что делалось с Элизою... Не успел я пожелать, как таинственная
дверь моя растворилась. Я увидел Элизу пред собою; она была та же, как и в
последний день - так же молода, так же прекрасна: она сидела в глубоком
безмолвии и плакала; невыразимая грусть являлась во всех чертах ее. Возле
нее были ее дети; они печально смотрели на Элизу, как будто чего от нее
ожидая. Воспоминания ворвались в грудь мою, вся прежняя любовь моя к Элизе
воскресла. "Элиза! Элиза!" - вскричал я, простирая к ней руки.
     Она взглянула на меня с горьким упреком... и грозный муж явился пред
нею. Он был тот же, как и в последнюю минуту: лицо пепельного цвета, по
которому прорезывались тонкою нитью багровые губы; волосы белые,
свернувшиеся клубком; он с свирепым и насмешливым видом посмотрел на Элизу,
и что же? Она и дети побледнели - лицо, как у отца, сделалось пепельного
цвета, губы протянулись багровою чертою, в судорожных муках они потянулись
к отцу и обвивались вокруг членов его... Я закричал от ужаса, закрыл лицо
руками... Видение исчезло, но недолго. Едва я взглядываю на свою руку, она
напоминает мне Элизу, едва вспоминаю о ней, прежняя страсть возбуждается в
моем сердце, и она является предо мною снова, снова глядит на меня с
упреком, снова пепелеет и снова судорожно тянется к своему мучителю..
     Я решился не повторять более моего страшного опыта, и для счастья
Элизы стараться забыть о ней. Чтобы рассеять себя, я стал выезжать,
видеться с друзьями; но скоро, по мере моего выздоровления, я начинал
замечать в них что-то странное: в первую минуту они узнавали меня, были
рады меня видеть, но потом мало-помалу в них рождалась какая-то холодность,
похожая даже на отвращение; они силились сблизиться со мною, и что-то
невольно их отталкивало. Кто начинал разговор со мною, через минуту
старался его окончить; в обществах люди как будто оттягивались от меня
непостижимою силою, перестали посещать меня; слуги, несмотря на огромное
жалованье и на обыкновенную тихость моего характера, не проживали у меня
более месяца; даже улица, на которой я жил, сделалась безлюднее; никакого
животного я не мог привязать к себе; наконец, как я заметил с ужасом, птицы
никогда не садились на крышу моего дома. Один доктор Бин оставался мне
верен; но он не мог понять меня, и в рассказах о странной пустыне, в
которой я находился, он видел одну игру воображения.
     Этого мало; казалось, все несчастия на меня обрушились: что я ни
предпринимал, ничто мне не удавалось; в деревнях несчастия следовали за
несчастиями; со всех сторон против меня открылись тяжбы, и старые, давно
забытые процессы возобновились; тщетно я всею возможною деятельностию хотел
воспротивиться этому нападению судьбы - я не находил в людях ни совета, ни
помощи, ни привета; величайшие несправедливости совершались против меня, и
всякому казались самым праведным делом. Я пришел в совершенное отчаяние...
Однажды, узнав о потере половины моего имения, в самом несправедливом
процессе, я пришел в гнев, которого еще никогда не испытывал; невольно я
перебирал в уме все ухищрения, употребленные против меня, всю неправоту
моих судей, всю холодность моих знакомых, сердце мое забилось от досады.. и
снова таинственная дверь предо мною растворилась, я увидел все те лица,
против которых воспалился гневом, - ужасное зрелище! В другом мире мой
нравственный гнев получил физическую силу: он поражал врагов моих всеми
возможными бедствиями, насылал на них болезненные судороги, мучения
совести, все ужасы ада... Они с плачем простирали ко мне свои руки, молили
пощады, уверяя, что в нашем мире они действуют по тайному, непреодолимому
побуждению...
     С этой минуты гибельная дверь души моей не затворяется ни на
мгновение. Днем, ночью вокруг меня толпятся видения лиц мне знакомых и
незнакомых. Я не могу вспомнить ни о ком ни с любовью, ни с гневом; все,
что любило меня или ненавидело, все, что имело со мною малейшее сношение,
что прикасалось ко мне, все страдает и молит меня отвратить глаза мои... В
ужасе невыразимом, терзаемый ежеминутно, я боюсь мыслить, боюсь
чувствовать, боюсь любить и ненавидеть! Но возможно ли это человеку? Как
приучить себя не ду мать, не чувствовать? Мысли невольно являются в душе
моей - и мгновенно пред моими, глазами обращаются в терзание че ловечеству.
Я покинул все мои связи, мое богатство; в не большой, уединенной деревне, в
глуши непроходимого леса, незнаемый никем, я похоронил себя заживо; я боюсь
встре титься с человеком, ибо всякий, на кого смотрю, занемога ет; боюсь
любоваться цветком - ибо цветок мгновенно вянет пред моими глазами...
Страшно! страшно!.. А между тем этот непонятный мир, вызванный магическою
силою, кипит предо мною: там являются мне все приманки, все обольщения
жизни, там женщины, там семейство, там все очарования жизни; тщетно я
закрываю глаза - тщетно!..
     Скоро ль, долго ль пройдет мое испытание - кто знает! Иногда, когда
слезы чистого, горячего раскаяния льются из глаз моих, когда, откинув
гордость, я со смирением сознаю все безобразие моего сердца, - видение
исчезает, я успокаиваюсь, - но недолго! Роковая дверь отворена: я, жилец
здешнего мира, принадлежу к другому, я поневоле там действователь, я там -
ужасно сказать, - я там орудие казни?



   Одоевский
   Труды кавалера Джиамбаттисты Паранези

   В.Ф. Одоевский. Opere Del Cavaliere Giambattista Paranesi
   Труды кавалера Джиамбаттисты Паранези (итал.)

    Перед отъездом мы пошли проститься с одним из наших родственников,
человеком пожилым, степенным, всеми уважаемым: у него во всю его жизнь была
только одна страсть, про которую покойница - жена рассказывала таким
образом:
   - Вот, примером сказать, Алексей Степаныч, уж чем не человек, и добрый
муж, и добрый отец, и хозяин - все бы хорошо, если б не его несчастная
слабость...
     Тут тетушка останавливалась. Незнакомый часто спрашивал:
   - Да что, уж не запоем ли, матушка? - и готовился предложить лекарство;
но выходило на деле, что эта слабость - была лишь библиомания. Правда, эта
страсть в дяде была очень сильна; но она была, кажется, единственное
окошко, чрез которое душа его заглядывала в мир поэтический; во всем прочем
старик был - дядя, как дядя, курил, играл в вист по целым дням и с
наслаждением предавался северному равнодушию. Но лишь доходило дело до
книг, старик перерождался. Узнав о цели нашего путешествия, он улыбнулся и
сказал:
   - Молодость! молодость! Романтизм да и только! Что бы обернуться вокруг
себя? уверяю вас, не ездя далеко, вы бы нашли довольно материалов.
   - Мы не прочь от этого, - отвечал один из нас, - когда нам удастся
посмотреть на других, тогда, может быть, мы доберемся и до себя; но начать
с чужих, кажется, учтивее и скромнее. Сверх того, те люди, которых мы имеем
в виду, принадлежат всем народам вместе, многие из наших или живы, или еще
не совсем умерли: чего доброго - еще их родные обидятся... Не подражать же
нам тем господам, кото рые заживо пекутся о прославлении себя и друзей
своих, в твердой уверенности, что по их смерти никто о том по позаботится.
   - Правда, правда! - отвечал старик, - уж эти родные! От них, во-первых,
ничего не добьешься, а во-вторых, для них замечательный человек не иное
что, как дядя, двоюродный братец, и прочее тому подобное. Ступайте, молодые
люди, померьте землю: это здорово для души и для тела. Я сам в молодости
ездил за море отыскивать редкие книги, которые здесь можно купить в
половину дешевле. Кстати о библиографии. Не подумайте, чтоб она состояла из
одних реестров книг и из переплетов; она доставляет иногда совсем не
ожиданные наслаждения. Хотите ль, я вам расскажу мою встречу с одним
человеком в вашем роде? - Посмотрите, не попадет ли он в первую главу
вашего путешествия!
     Мы изъявили готовность, которую рекомендуем нашим читателям, и старик
продолжал:
   - Вы, может быть, видали карикатуру, которой сцена в Неаполе. На
открытом воздухе, под изодранным навесом, книжная лавочка; кучи старых
книг, старых гравюр; наверху Мадонна; вдали Везувий; перед лавочкой капуцин
и молодой человек в большой соломенной шляпе, у которого маленький лазарони
искусно вытягивает из кармана платок. Не знаю, как подсмотрел эту сцену
проклятый живописец, но только этот молодой человек - я; я узнаю мой кафтан
и мою соломенную шляпу; у меня в этот день украли платок, и даже на лице
моем должно было существовать то же глупое выражение. Дело в том, что тогда
денег у меня было не много, и их далеко не доставало для удовлетворения
моей страсти к старым книгам. К тому же я, как все библиофилы, был скуп до
чрезвычайности. Это обстоятельство заставляло меня избегать публичных
аукционов, где, как в карточной игре, пылкий библиофил может в пух
разориться; но зато я со всеусердием посещал маленькую лавочку, в которой
до держивал немного, по которую зато имел удовольствие перерывать всю от
начала до конца. Вы, может быть, не испытывали восторгов библиомании: это
одна из самых сильных страстей, когда вы дадите ей волю; и я совершенно
понимаю того немецкого пастора, которого библиомания довела до
смертоубийства. Я еще недавно, - хотя старость умерщвляет все страсти, даже
библиоманию, - готов был убить одного моего приятеля, который
прехладнокровно, как будто в библиотеке для чтения, разрезал у меня в
эльзевире единственный листок, служивший доказательством, что в этом
экземпляре полные поля (Известно, что для библиоманов ширина полей играет
важную роль. Есть даже особенный инструмент для измерения их, и несколько
линий больше или меньше часто увеличивают или уменьшают цену книги на целую
половину. (Примеч. В. Ф. Одоевского.)), а он, вандал, еще стал удивляться
моей досаде. До сих пор я не перестаю посещать менял, знаю наизусть все их
поверья, предрассудки и уловки, и до сих пор эти минуты считаю если не
самыми счастливыми, то по крайней мере приятнейшими в моей жизни. Вы
входите: тотчас радушный хозяин снимает шляпу и со всею купеческою
щедростию предлагает вам и романы Жанлис, и прошлогодние альманахи, и
Скотский Лечебник. Но вам стоит только произнести одно слово, и оно тотчас
укротит его докучливый энтузиазм; спросите только: "Где медицинские книги?"
- и хозяин наденет шляпу, покажет вам запыленный угол, наполненный книгами
в пергаментных переплетах, и спокойно усядется дочитывать академические
ведомости прошедшего месяца. Здесь нужно заметить для вас, молодых людей,
что еще во многих наших книжных лавочках всякая книга, в пергаментном
переплете и с латинским заглавием, имеет право называться медицинскою; и
потому можете судить сами, какое в них раздолье для библиографа: между
"Наукою о бабичьем деле, на пять частей разделенной и рисунками
снабденной", Нестора Максимовича Амбодика, и "Bonati Thesaurus
medico-practicus undique collectus" ("Полный медико-практический словарь
Бонатуса" (лат.)) вам по падется маленькая книжонка, изорванная,
замаранная, запылепная; смотрите, - это: "Advis fidel aux veritables
Hollandais touchant ce qui s'est passe dans les villages de Bodegrave et
Swarcrriprdam". 1673 ("Достоверный отчет о природных голландцах, касающийся
происшедшего в деревнях Бодеграве и Сваммердам" (франц.)),- как
занимательно! Но это никак эльзевир! эльзевир! Имя, приводящее в сладкий
трепет всю нервную систему библиофила... Вы сваливаете не сколько
пожелтевших "Hortus sanitatis", "Jardin de devo tion", "Les Fleurs de bien
dire, recueillies aux cabinets des plus rares esprits pour exprimer les
passions amoureuses de 1'un et de 1'autre sexe par forme de dictionnaire"
("Сад здравия", "Сад благочестия", "Цветы красноречия, выбранные в форме
словаря из библиотек лучших авторов для выражения любовных страстей лиц
обоего пола" (франц.)),- и вам попадается латинская книжка без переплета и
без начала; развертываете: как будто похоже на Виргилия, - но что слово, то
ошибка!.. Неужели в самом деле? не мечта ли обманывает вас? неужели это
знаменитое издание 1514 года:
    "Virgilius, ex recensione Naugerii"? (Вергилий, изданный Наугерием
(лат.)) И вы не достойны назваться библиофилом, если у вас сердце не
выпрыгнет от радости, когда, дошедши до конца, вы увидите четыре полные
страницы опечаток, верный признак, что это именно то самое редкое,
драгоценное издание Альдов, перло книгохранилищ, которого большую часть
экземпляров истребил сам издатель, в досаде на опечатки.
     В Неаполе я мало находил случаев для удовлетворения своей страсти, и
потому можете себе представить, с каким изумлением, проходя по Piazza Nova
(Новая площадь (итал.)), увидел груды пергаменов; эту-то минуту
библиоманического оцепенения и поймал мой незваный портретист... Как бы то
ни было, я со всею хитростию библиофила равнодушно приблизился к лавочке и,
перебирая со скрытым нетерпением старые молитвенники, сначала не заметил,
что в другом углу к большому фолианту подошла фигура в старинном
французском кафтане, в напудренном парике, под которым болтался пучок,
тщательно свитый. Не знаю, что заставило нас обоих обернуться, - в этой
фигуре я узнал чудака, который всегда в одинаковом костюме с важностию
прохаживался по Неаполю и при каждой встрече, особенно с дамами, с улыбкою
приподнимал свою изношенную шляпу корабликом. Давно уже видал я этого
оригинала и весьма был рад случаю свести с ним знакомство. Я посмотрел на
развернутую перед ним книгу: это было собрание каких-то плохо
перепечатанных архитектурных гравюр. Оригинал рассматривал их с большим
вниманием, мерил пальцами намалеванные колонны, при ставлял ко лбу перст и
погружался в глубокое размышление.
    "Он, видно, архитектор, - подумал я, - чтоб полюбиться ему, притворюсь
любителем архитектуры". При этих словах глаза мои обратились на собрание
огромных фолиантов, на которых выставлено было: "Opere del Cavaliere
Giambattista Piranesi". "Прекрасно!" - подумал я, взял один том, развернул
его, - но бывшие в нем проекты колоссальных зданий, из которых для
построения каждого надобно бы миллионы людей, миллионы червонцев и
столетия, - эти иссеченные скалы, взнесенные на вершины гор, эти реки,
обращенные в фонтаны, - все это так привлекло меня, что я на минуту забыл о
моем чудаке. Более всего поразил меня один том, почти с начала до конца
наполненный изображениями темниц разного рода; бесконечные своды, бездонные
пещеры, замки, цепи, поросшие травою стены - и, для украшения, всевозможные
казни и пытки, которые когда-либо изобретало преступное воображение
человека... Холод пробежал по моим жилам, и я невольно закрыл книгу. Между
тем, заметив, что оригинал нимало не удостоивает внимания зодческий
энтузиазм мой, я решился обратиться к нему с вопросом:
   - Вы, конечно, охотник до архитектуры? - сказал я.
   - До архитектуры? - повторил он, как бы ужаснувшись. - Да, - промолвил
он, взглянув с улыбкой презрения на мой изношенный кафтан, - я большой до
нее охотник! - и замолчал.
    "Только-то? - подумал я, - этого мало".
   - В таком случае, - сказал я, снова раскрывая один из томов Пиранези, -
посмотрите лучше на эти прекрасные фантазии, а не на лубочные картинки,
которые лежат перед вами.
     Он подошел ко мне нехотя, с видом человека, досадующе го, что ему
мешают заниматься делом, но едва взглянул на раскрытую передо мной книгу,
как с ужасом отскочил от ме ня, замахал руками и закричал:
   - Бога ради, закройте, закройте эту негодную, эту ужасную книгу!
     Это мне показалось довольно любопытно.
   - Я не могу надивиться вашему отвращению от такого превосходного
произведения; мне оно так нравится, что я сей же час куплю его, - и с сими
словами я вынул кошелек с деньгами.
   - Деньги! - проговорил мой чудак этим звучным шепотом, о котором мне
недавно напомнил несравненный Каратыгин в "Жизни Игрока".- У вас есть
деньги! - повторил он и затрясся всем телом.
     Признаюсь, это восклицание архитектора несколько рас холодило мое
желание войти с пим в тесную дружбу; но любопытство превозмогло.
   - Разве вы нуждаетесь в деньгах? - спросил я.
   - Я? Очень нуждаюсь! - проговорил архитектор, - и очень, очень давно
нуждаюсь, - прибавил он, ударяя на каждое слово.
   - А много ли вам надобно? - спросил я с чувством. - Может, я и могу
помочь вам.
   - На первый случай мне нужно безделицу - сущую безделицу, десять
миллионов червонцев.
   - На что же так много? - спросил я с удивлением.
   - Чтобы соединить сводом Этну с Везувием, для триумфальных ворот,
которыми начинается парк проектированного мною замка, - отвечал он, как
будто ни в чем не бывало.
     Я едва мог удержаться от смеха.
   - Отчего же, - возразил я, - вы, человек с такими колоссальными идеями,
- вы приняли с отвращением произведения зодчего, который, по своим идеям,
хоть несколько приближается к вам?
   - Приближается? - воскликнул незнакомец. - Приближается! Да что вы ко
мне пристаете с этой проклятою книгою, когда я сам сочинитель ее?
   - Нет, это уж слишком! - отвечал я. С этими словами взял я лежавший
возле "Исторический словарь" и показал ему страницу, на которой было
написано: "Жанбатиста Паранезе, знаменитый архитектор... умер в 1778..."
   - Это вздор! это ложь! - закричал мой архитектор. - Ах, я был бы
счастлив, если б это была правда! Но я живу, к несчастию моему живу, - и
эта проклятая книга мешает мне умереть.
     Любопытство мое час от часу возрастало.
   - Объясните мне эту странность, - сказал я ему, - поверьте мне свое
горе: повторяю, что я, может быть, и могу помочь вам.
     Лицо старика прояснилось; он взял меня за руку.
   - Здесь не место говорить об этом; нас могут подслушать люди, которые в
состоянии повредить мне. О! я знаю людей... Пойдемте со мною; я дорогой
расскажу вам мою страшную историю.
     Мы вышли.
   - Так, сударь, - продолжал старик, - вы видите во мне знаменитого и
злополучного Паранези. Я родился человеком с талантом... что я говорю?
теперь запираться уже поздно, - я родился с гением необыкновенным. Страсть
к зодчеству развилась во мне с младенчества, и великий Микель-Анджело,
поставивший Пантеон на так называемую огромную церковь Св. Петра в Риме, в
старости был моим учителем. Он восхищался моими планами и проектами зданий,
и когда мне исполнилось двадцать лет, великий мастер отпустил меня от себя,
сказав: "Если ты останешься долее у меня, то будешь только моим
подражателем; ступай, прокладывай себе новый путь, и ты увековечишь свое
имя без моих стараний". Я повиновался, и с этой минуты начались мои
несчастия. Деньги становились редки. Я нигде не мог найти работы; тщетно
представлял я мои проекты и римскому императору, и королю французскому, и
папам, и кардиналам: все меня выслушивали, все восхищались, все одобряли
меня, ибо страсть к искусству, возженная покровителем Микель-Анджело, еще
тлелась в Европе. Меня берегли как человека, владеющего силою приковывать
преславные имена к славным памятникам; но когда доходило дело до постройки,
тогда начинали откладывать год за годом: "Вот поправятся финансы, вот
корабли принесут заморское золото", - тщетно! Я употреблял все происки, все
ласкательства, недостойные гения, - тщетно! я сам пугался, видя, до какого
унижения доходила высокая душа моя, - тщетно! тщетно! Время проходило,
начатые здания оканчивались, соперники мои снискивали бессмертие, а я -
скитался от двора к двору, от передней к передней, с моим портфелем,
который напрасно час от часу более и более наполнялся прекрасными и
неисполнимыми проектами. Рассказать ли вам, что я чувствовал, входя в
богатые чертоги с новою надеждою в сердце и выходя с новым отчаянием? -
Книга моих темниц содержит в себе изображение сотой доли того, что
происходило в душе моей. В этих вертепах страдал мой гений; эти цепи глодал
я, забытый неблагодарным человечеством... Адское наслаждение было мне
изобретать терзания, зарождавшиеся в озлобленном сердце, обращать страдания
духа в страдание тела, - но это было мое единственное наслаждение,
е