динственный отдых.
     Чувствуя приближение старости и помышляя о том, что если бы кто и
захотел поручить мне какую-либо постройку, то недостало бы жизни моей на ее
окончание, я решился на печатать свои проекты, на стыд моим современникам и
чтобы показать потомству, какого человека они не умели ценить. С усердием
принялся я за эту работу, гравировал день и ночь, и проекты мои расходились
по свету, возбуждая то смех, то удивление. Но со мной сталось совсем
другое. Слушайте и удивляйтесь... Я узнал теперь горьким опытом, что в
каждом произведении, выходящем из головы художника, зарождается
дух-мучитель; каждое здание, каждая картина, каждая черта, невзначай
проведенная по холсту или бумаге, служит жилищем такому духу. Эти духи
свойства злого: они любят жить, любят множиться и терзать своего творца за
тесное жилище. Едва почуяли они, что жилище их должно ограничиться одними
гравированными картинами, как возне годовали на меня... Я уже был па
смертной постели, как вдруг... Слыхали ль вы о человеке, которого называют
вечным жидом? Все, что рассказывают о нем, - ложь: этот зло получный перед
вами... Едва я стал смыкать глаза вечным сном, как меня окружили призраки в
образе дворцов, палат, домов, замков, сводов, колони. Все они вместе давили
меня своею громадою и с ужасным хохотом просили у меня жизни. С той минуты
я не знаю покоя; духи, мною порожденные, преследуют меня: там огромный свод
обхватывает меня в свои объятия, здесь башни гонятся за мною, шагая
верстами; здесь окно дребезжит передо мною своими огромными рамами. Иногда
заключают они меня в мои собственные темницы, опускают в бездонные колодцы,
куют меня в собственные мои цепи, дождят на меня холодною плесенью с
полуразрушенных сводов, - заставляют меня переносить все пытки, мною
изобретенные, с костра сбрасывают на дыбу, с дыбы на вертел, каждый нерв
подвергают нежданному страданию, - и между тем, жестокие, прядают, хохочут
вокруг меня, не дают умереть мне, допытываются, зачем осудил я их на жизнь
неполную и на вечное терзание, - и наконец, изможденного, ослабевшего,
снова выталкивают на землю. Тщетно я перехожу из страны в страну, тщетно
высматриваю, не подломилось ли где великолепное здание, на смех мне
построенное моими соперниками. Часто, в Риме, ночью, я приближаюсь к
стенам, построенным этим счастливцем Микелем, и слабою рукою ударяю в этот
проклятый купол, который и не думает шевелиться, - или в Пизе вешаюсь
обеими руками на эту негодную башню, которая, в продолжение семи веков,
нагибается на землю и не хочет до нее дотянуться. Я уже пробежал всю
Европу, Азию, Африку, переплыл море: везде я ищу разрушенных зданий,
которые мог бы воссоздать моею творческою силой; рукоплескаю бурям,
землетрясениям. Рожденный с обнаженным сердцем поэта, я перечувствовал все,
чем страждут несчастные, лишенные обиталища, пораженные ужасами природы; я
плачу с несчастными, но не могу не трепетать от радости при виде
разрушения... И все тщетно! час создания не наступил еще для меня - или уже
прошел: многое разрушается вокруг меня, но многое еще живет и мешает жить
моим мыслям. Знаю, до тех пор не сомкнутся мои ослабевшие вежды, пока не
найдется мой спаситель и все колоссальные мои замыслы будут не на одной
бумаге. Но где он? где найти его? Если и найду, то уже проекты мои
устарели, многое в них опережено веком, - а нет сил обновить их! Иногда я
обманываю моих мучителей, уверяя, что занимаюсь приведением в исполнение
какого-либо из проектов моих; и тогда они на минуту оставляют меня в покое.
В таком положении был я, когда встретился с вами; во пришло же вам в голову
открыть передо мною мою проклятую книгу: вы не видали, но я... я видел
ясно, как одна из пилястр храма, построенного в средине Средиземного моря,
закивала на меня своей косматой головою... Теперь вы знаете мое несчастие:
помогите же мне, по обещанию вашему. Только десять миллионов червонцев,
умоляю вас! - И с сими словами несчастный упал предо мною на колени.
     С удивлением и жалостию смотрел я на бедняка, вынул червонец и сказал:
   - Вот все, что могу я дать вам теперь. Старик уныло посмотрел на меня.
   - Я это предвидел, - отвечал он, - но хорошо и это: я приложу эти деньги
к той сумме, которую сбираю для покуп ки Монблана, чтоб срыть его до
основания; иначе он будет отнимать вид у моего увеселительного замка.
     С сими словами старик поспешно удалился...



   Одоевский
   Деревянный гость

    В.Ф. Одоевский. Деревянный гость, или сказка об очнувшейся кукле и
господине Кивакеле

    И так бедная кукла лежала на земле, обезображенная, всеми покинутая,
презренная, без мысли, без чувства, без страдания; она не понимала своего
положения и твердила про себя,  что она валяется по полу для изъявления
глубочайшего почтения и совершенной преданности... В это время проходил
прародитель славянского племени, благородный мудрец, пасмурный, сердитый на
вид, но добрый - как всякий человек, обладающий высшими знаниями.
     Он был отправлен из древней славянской отчизны - Индии к Северному
полюсу по весьма важному делу: ему надлежало вымерить и математически
определить, много ли в продолжении последнего тысесячелетия выпарилось
глупости из скудельного человеческого сосуда и много ли прилилось в него
благодатного ума.
     Задача важная, которую давно уже решила моя почтенная бабушка, но
которую индийские мудрецы все еще стараются разрешить посредством долгих
наблюдений и самых утонченных опытов и исчислений; не на что им время
терять!
     Как бы то ни было, индийский мудрец остановился над бедною куклою,
горькая слеза скатилась с его седой ресницы, капнула на красавицу, и
красавица затрепетала какою-то мертвою жизнью, как обрывок нерва, до
которого дотронулся гальванический прутик.
     Он поднял ее, овеял гармоническими звуками Бетховена; свел на лице ее
разноцветные красноречивые краски, рассыпанные по созданиям Рафаэля и
Анжело; устремил на нее магический взор свой, в котором, как в бесконечном
своде, отражались все вековые явления человеческой мудрости; и прахом
разнеслись нечестивые цепи иноземного чародейства вместе с испарениями
старого чепчика; и новое сердце затрепетало в красавице, высоко поднялась
душистая грудь, и снова свежий славянский румянец вспыхнул на щеках ее;
наконец мудрец произнес несколько таинственных слов на древнем славянском
языке, который иностранцы называют санскритским; благословил красавицу
Поэзией Байрона, Державина и Пушкина; вдохнул ей искусство страдать и
мыслить, и - продолжал путь свой.
     И в красавице жизнь живет, мысль пылает, чувство говорит; вся природа
улыбается ей радужными лучами; нет Китайских жемчужин в нити ее
существования, каждая блещет светом мечты, любви и звуков..
     И помнит красавица свое прежнее ничтожество; с стыдом и горем
помышляет о нем и гордится своею новою прелестью, гордится своим новым
могуществом, гордится, что понимает свое высокое назначение.

    Но злодеи, которых чародейская сила была поражена вдохновенною силой
индийского мудреца, не остались в бездействии. Они замыслили новый способ
для погубления славянской красавицы.

    Однажды красавица заснула; в поэтических грезах ей являлись все
гармонические видения жизни: и причудливые хороводы мелодий в безбрежной
стране Эфира; и живая кристаллизация человеческих мыслей, на которых
радужно играло солнце Поэзии, с каждой минутою все более и более яснеющее;
и пламенные, умоляющие взоры юношей; и добродетель любви; и мощная сила
таинственного соединения душ.
     То жизнь представлялась ей тихими волнами океана, которые весело
рассекала ладья, при каждом шаге вспыхивая игривым сферическим светом; то
она видела себя об руку с прекрасным юношей, которого, казалось, она давно
уже знала; где-то в незапамятное время, как будто еще до ее рождения, они
были вместе в каком-то таинственном храме без сводов, без столпов, без
всякого наружного образа; вместе внимали какому-то торжественному
благословению; вместе преклоняли колена пред невидимым алтарем Любви и
Поэзии; их голоса, взоры, чувства, мысли сливались в одно существо; каждое
жило жизнью другого, и, гордые своей двойной гармонической силою, они
смеялись над пустыней могилы, ибо за нею не находили пределов бытию любви
человеческой...

    Громкий хохот пробудил красавицу, - она проснулась, - какое-то
существо, носившее человеческий образ, было пред нею; в мечтах еще
неулетевшего сновидения ей кажется, что это прекрасный юноша, который
являлся ее воображению, протягивает руки - и отступает с ужасом.

    Пред нею находилося существо, которое назвать человеком было бы
преступлением; брюшные полости поглощали весь состав его; раздавленная
голова качалась беспрестанно как бы в знак согласия; толстый язык шевелился
между отвисшими губами, не произнося ни единого слова; деревянная душа
сквозилась в отверстия занимавшие место глаз и на узком лбу его насмешливая
рука написала Кивакель.
     Красавица долго не верила глазам своим, не верила, чтобы до такой
степени мог быть унижен образ человеческий... Но она вспомнила о своем
прежнем состоянии, вспомнила все терзания, ею понесенные; подумала, что
через них перешло и существо, пред нею находившееся; в ее сердце родилось
сожаления о бедном Кивакеле, и она безропотно покорилась судьбе своей;
гордая искусством любви и страдания, которое передал ей Мудрец Востока, она
поклялась посвятить жизнь на то, чтобы возвысить, возродить грубое
униженное существо, доставшееся на ее долю, и тем исполнить высокое
предназначение женщины в этом мире.

    Сначала ее старания были тщетны: что она ни делала, что ни говорила -
Кивакель кивал головой в знак согласия - только: ничто не достигало до
деревянной души его. После долгих усилий красавице удалось как-то
механически скрепить его шаткую голову - но что же вышло? она не кивала
более, но осталась совсем неподвижною, как и все тело.
     Здесь началась новая, долгая работа: красавице удалось и в другой раз
придать тяжелому туловищу Кивакеля какое-то искусственное движение.
     Достигши этого, красавица начала размышлять, как бы пробудить
какое-нибудь чувство в своем товарище: она долго старалась раздразнить в
нем потребность наслаждения, разлитую Природой по всем тварям; представляла
ему все возможные предметы, которые только могут расшевелить воображение
животного; но Кивакель, уже гордый своими успехами, сам избрал себе
наслаждение: толстыми губами стиснул янтарный мундштук, и облака табачного
дыма сделались его единственным, непрерывным, поэтическим наслаждением.
     Еще безуспешнее было старание красавицы вдохнуть в своего товарища
страсть к какому-нибудь занятию; к чему-нибудь, об чем бы он мог вымолвить
слово; почему он мог бы узнать, что существует нечто такое, что называется
мыслить; но гордый Кивакель сам выбрал для себя и занятие; лошадь сделалась
его наукою, искусством, поэзией жизнью, любовью, добродетелью,
преступлением, верою; он по целым часам стоял, устремивши благоговейный
взор на это животное, ничего не помня, ничего не чувствуя, и жадно впивал в
себя воздух его жилища.

    Тем и кончилось образование Кивакеля, каждое утро он вставал с утренним
светом; пересматривал восемьдесят чубуков, в стройном порядке пред ним
разложенных; вынимал табачный картуз; с величайшим тщанием и сколь можно
ровные набивал все восемьдесят трубок: садился к окошку и молча, ни о чем
не думая, выкуривал все восемьдесят одна за другою; сорок до и сорок после
обеда.
     Изредка его молчание прерывалось восторженным, из глубины сердца
восклицанием, при виде проскакавшей мимо него лошади; или он призывал
своего конюшего, у которого после глубокомысленного  молчания, с важностью
спрашивал:
    "Что лошади?"
    -Да ничего.
    "Стоят на стойле? не правда ли? - продолжал Господин Кивакель.
   - Стоят на стойле.
   "Ну-то то же..."
     Тем оканчивался разговор и снова господин Кивакель принимался за
трубку, курил, курил, молчал и не думал.

    Так протекли долгие годы, и каждый день постоянно господин Кивакель
выкуривал восемьдесят трубок и каждый день спрашивал конюшего о своей
лошади.
     Тщетно красавица призывала на помощь всю силу воли, чувства, ума и
воображения; тщетно призывала на помощь молитву души - вдохновение; тщетно
старалась пленить деревянного гостя всеми чарами искусства; тщетно
устремляла на него свой магнетический взор, чтобы им пересказать ему то,
чего не выговаривает язык человека; тщетно терзалась она; тщетно рвалась;
ни ее слова, ни ее просьбы, ни отчаянье; ни та горькая, язвительная
насмешка которая может вырваться лишь из души глубоко оскорбленной; ни те
слезы которые
 выжимает сердце от долгого, беспрерывного, томительного страдания - ничто
даже не проскользило по душе господина Кивакеля!
     Напротив, обжившись хозяином в доме, он стал смотреть на красавицу как
на рабу свою; горячо сердился за ее упреки; не прощал ей ни одной минуты
самозабвения; ревниво следил каждый невинный порыв ее сердца, каждую мысль
ее, каждое чувство; всякое слово, непохожее на слова, им произносимые, он
называл нарушением законов Божеских и человеческих; и иногда - в свободное
от своих занятий время, между трубкою и лошадью - он читал красавице
увещевания, в которых восхвалял свое смиренномудрие и осуждал то, что он
называл развращением ума ее...

    Наконец мера исполнилась.
     Мудрец Востока, научивший красавицу искусству страдать, не передал ей
искусства переносить страдания; истерзанная, измученная своей ежеминутной
лихорадочной жизнью, она чахла, чахла... и скоро бездыханный труп ее
Кивакель снова выкинул из окошка.

    Проходящие осуждали ее больше прежнего...

    Эпилог

  "... И все мне кажется, что я перед ящиком с куклами; гляжу, как движутся
предо мною человечки и лошадки; часто спрашиваю себя, не обман ли это
оптический; играю с ними, или, лучше сказать, мною играют, как куклою;
иногда, забывшись, схвачу соседа за деревянную руку и тут опомнюсь с
ужасом".